Как оказалось, времени для наслаждений у нас оставалось не так уж много. Наполеон вновь напал на Испанию — на этот раз во главе двухсоттысячной армии — и вновь одержал победу. Теперь, когда он опять занял Мадрид, всю Европу вновь охватил страх, и это чувство испытывали теперь даже сами французы. В городах и деревнях Франции молодых мужчин и почти еще мальчиков забирали в солдаты, убеждая их в том, что это «большая честь и радость» — идти на войну вместе со своим императором. Новобранцев отправляли в качестве пушечного мяса на далекие от Франции поля сражений, где они должны были воевать и умирать непонятно за что, ибо идея завоевания мира была для них такой же чужой, как и земля, на которую они падали, обливаясь кровью. Как сообщил мне Фуше, по всей Франции скрывались более ста тысяч дезертиров, а самым ходовым товаром оставались поддельные медицинские свидетельства, удостоверявшие непригодность их владельца к военной службе. В стране была принята система семейного обязательства, в соответствии с которой по меньшей мере один человек в каждой семье обязывался идти на войну и умирать — за императора и его империю.

Ощущение надвигающейся катастрофы заставляло объединяться даже таких людей, которые раньше всегда были заклятыми врагами. Талейран и Фуше уже много лет ненавидели один другого, исходя недоброжелательством, и в то же время, с холодной трезвостью оценивая возможности друг друга, они готовы были к совместному сопротивлению нынешнему безумству. Царившая вокруг атмосфера страха и недоверия, а также их собственное политическое чутье постепенно превращали их взаимную ненависть в отношения союзников по борьбе с Наполеоном. В связи с этим на меня была возложена обязанность посредника между Талейраном и Фуше. Я ловила всякий намек здесь, любую недосказанность там, а потом передавала эти сведения тому и другому, приукрашивая или, наоборот, кое-что смягчая. В конце концов мне удалось окончательно примирить бывших противников. Талейрану пришла в голову мысль публично продемонстрировать это неожиданно обретенное единодушие.

— Я хочу открыто засвидетельствовать свое несогласие с политикой Наполеона. Таким образом, я положу начало оппозиции, к которой смогут присоединиться все, кто разделяет мои взгляды, — сказал он. — Наше с Фуше открытое появление в качестве друзей вызовет громкую сенсацию. А подобная сенсация — именно то, что мне так нужно сегодня.

Я передала Фуше предложение Талейрана. Хотя лицемерный шеф полиции предпочитал, как всегда, оставаться в тени, Талейран настоял на осуществлении своего плана.

В декабре наступил наконец подходящий момент — Талейран давал большой прием. На него были приглашены все, кто хоть что-то собой представлял в Париже. Российский посол, в окружение которого входили и мы с князем Долгоруким, также получил приглашение. Это был великолепный прием, который мог устроить только Талейран с его безупречным вкусом. На мне было вечернее платье, отделанное серебряной нитью, а в ушах — подаренные серьги из жемчуга. Из всех гостей я единственная знала о том, что должно произойти в этот вечер. И чувствовала такое напряжение, что оставалась безучастной ко всем комплиментам, почти не танцевала и не ощущала вкуса подававшихся угощений.

Я все время посматривала на позолоченные стрелки часов на каминной полке. Перехватив однажды мой взгляд, Талейран поднял повыше свой бокал шампанского и едва заметно улыбнулся мне. И вот стрелки часов показали половину одиннадцатого, послышался одиночный удар и, словно в хорошо отрепетированной сцене из театральной постановки, дворецкий объявил о прибытии нового гостя. На весь зал, громко и отчетливо прозвучало имя прибывшего — Фуше!

Танцоры тотчас же замерли на месте; гости стали собираться в небольшие группы и перешептываться. Талейран, совершенно не замечая с трудом сдерживаемого возбуждения всех присутствующих, легко и изящно устремился навстречу Фуше, затем тепло, дружески приветствовал его. Увлеченные беседой, они прошли через весь зал, миновали анфиладу небольших комнат и скрылись в библиотеке. Там между ними состоялась продолжительная беседа, во время которой гости, потрясенные столь невероятным событием, попросту умирали от любопытства.

На следующее утро курьеры с сообщением об этой сенсации находились уже на пути во все европейские столицы. По общему мнению, возникновение этого нового союза объяснялось настроением уставшей от кровопролития нации. Специальные люди донесли эту тревожную новость и до Наполеона в Испанию. К сожалению, меня не было рядом, чтобы оценить эффект, который она произвела на Бонапарта. Но, судя по тому, что император, не раздумывая, устремился в Париж, этот эффект, вероятно, был потрясающим. Война, его великие завоевания, победы — все моментально отошло на второй план. Союз между Талейраном и Фуше показался Наполеону настолько опасным, что он сломя голову мчался во Францию, нигде не задерживаясь. 23 января 1809 года он приехал в Тюильри и назначил на следующий день внеочередное заседание Государственного совета. Членами этого совета были все высшие сановники, включая Талейрана, и все высокие должностные лица Франции.

Наполеон открыл заседание несколькими общими деловыми замечаниями, а затем повернулся вдруг к Талейрану и принялся бушевать. Более получаса он всячески поносил и оскорблял своего бывшего министра иностранных дел, называл его трусом, вором, предателем, мошенником и преступником. Он потерял всякий контроль над собой, ругался площадной бранью и даже назвал Талейрана «кучей дерьма в шелковых чулках»; при этом у него буквально шла пена изо рта.

Всю эту сцену Талейран описывал мне сам. Он сидел, грациозно раскинувшись в одном из кресел в моей зеленой гостиной, удобно пристроив на специальную скамеечку больную ногу. Пока он рассказывал мне всю эту историю и при этом цитировал грязные ругательства из словарного запаса уличной торговки, которыми наградил его Наполеон, на его лице не дрогнул ни один мускул, кожа нисколько не покраснела от гнева, а глаза оставались высокомерно полуприкрытыми.

Я слушала его и не могла не испытывать возмущения.

— И что вы ему сказали? Ответили вы ему что-нибудь? — допытывалась я, пылая от негодования.

— Я? — переспросил Талейран, и в голосе его послышалось полное пренебрежение. — Ничего. Когда Наполеон завершил свое словоизвержение, я попросту повернулся к нему спиной и вышел. Весьма прискорбно, что он так плохо воспитан.

— Выходит, вы выслушали все это и не сказали ему ни слова! — воскликнула я. — Вы не схватили каминные щипцы или что-нибудь другое и не треснули его по голове?

— Эх, — Талейран устало вздохнул. — Я подумал об этом, но… — Он обезоруживающе улыбнулся. — Но мне было лень.


После этого заседания Талейран впал в немилость у императора. Он был лишен своего поста главного гофмейстера, и теперь за ним сохранился лишь ничего не значащий титул «вице-выборщик». Фуше сохранил свою должность и расположение императора благодаря тому, что сумел отвести от себя подозрения и возложить ответственность целиком на Талейрана. Он оказался бесхарактерным человеком — слугой своего господина.

Нет, далеко не каждый человек обладает такой выдержкой, спокойствием и самообладанием, как Талейран. И еще мне нравилась его врожденная гордость. Но я уже ничего не могла поделать — мне надоело унылое существование в Париже, где казалось, будто нигде ничего не происходит; надоели люди, которые все знают, но помалкивают, позволяя наступать себе на горло и вытирать о себя ноги, словно о коврики перед дверью. Я стала подумывать об отъезде. В Париже я уже сделала все, что могла. Талейран не обладал теперь влиянием, которое я могла бы использовать во благо, ему самому приходилось терпеливо ожидать перемен к лучшему. Фуше мне сейчас уже не следовало опасаться — в сложившейся ситуации он предпочитал делать вид, что не знает меня, не задавал больше никаких вопросов и не ждал ответов. Я решила покинуть Париж весной.

На Корсику мне не хотелось возвращаться раньше, чем я осуществлю свою вендетту. Вернуться в Англию я не имела возможности — прорываться туда через морскую блокаду было сейчас очень опасно; к тому же подобное морское путешествие вполне могло продлиться целый год или даже больше. Ну что ж, тогда обратно в Россию! Узнав об этом, князь Долгорукий пришел в буйный восторг. Он то и дело распевал русские песни, пил водку вместо коньяка, Потом разбивал о стену вдребезги свой стакан и даже рыдал от счастья.

Я отказалась от дальнейшей аренды дома и отправила свой фарфор, столовое серебро и кое-какую мебель в российское посольство, откуда их потом должны были доставить в Санкт-Петербург. Минуш и ее коричневого брата я, разумеется, собиралась взять с собой. Сложнее было с пекинесом — тот уже ослеп и слишком ослабел для того, чтобы перенести столь долгий путь в Россию. Князь Долгорукий застрелил его в маленьком саду за домом, а потом похоронил под невысокой стройной березой.

Прощание с Талейраном было нелегким.

— Мы скоро встретимся, — пообещал он, галантно целуя мне руку.

— Я надеюсь на это, мой друг, всем сердцем, — ответила я и обняла его. Мое сердце было полно нежности и благодарности ему, те же чувства я читала в его глазах, смотревших на меня с такой грустью.

Я была уверена, что все предусмотрела, и все-таки забыла про одно важное обстоятельство. Когда Талейран был гофмейстером, он внес мое имя в список гостей двора. Теперь, хотя он уже потерял этот пост, мое имя по-прежнему оставалось включенным в протокол и во все полагающиеся списки. Таким образом, я совершенно неожиданно получила приглашение присутствовать на неофициальном приеме императора в Тюильри. И решила отправиться на этот прием. Поскольку в мои планы входил незаметный отъезд из Парижа, будет лучше, если я как ни в чем не бывало появлюсь в Тюильри — мое отсутствие на приеме может вызвать нежелательный интерес к моей персоне. Ну, а мое тщеславие, которое на этот раз привело к катастрофическим последствиям, побудило меня придать своей внешности особо эффектный вид для прощального появления при императорском дворе. Я выбрала для этого случая шелковое платье цвета шампанского с серебряной и золотой вышитой отделкой вокруг довольно открытого декольте, рукавов и подола. В волосы были вплетены нити жемчуга, в ушах сверкали подаренные Талейраном серьги из продолговатых жемчужин. На веки я нанесла золотую краску, а лицо, грудь и руки припудрила желтым мерцающим порошком. Наброшенная на плечи накидка из золотой переливающейся ткани завершала мой туалет. Когда на меня падал свет, я была похожа на позолоченную Венеру.