Габи Шёнтан - Мадам Казанова

Довольно с меня пребывания в этом городе — мне вполне достаточно того, что я здесь увидела и услышала. Завтра же отправлюсь в Аяччо, в белоснежный дворец, который построил для себя и для меня Карло-Андре Поццо ди Борго, дворец, в котором нам с ним не суждено было жить вместе.

Кроме того, в Аяччо мне предстояло погрузиться в воспоминания. Ведь в этом городе настигла меня когда-то моя судьба — и именно здесь я хочу доверить ее бумаге. Хочу написать историю своей жизни. Я специально не употребляю здесь слова «исповедь», поскольку никогда не умела по-настоящему исповедоваться и никогда не чувствовала себя кающейся грешницей. Так или иначе, я жила, я существовала, и никому не будет позволено зачеркнуть мою жизнь.

С самого детства я всегда предпочитала женщинам мужчин. Мой брат был мне ближе, чем сестра, а кузены нравились больше, чем кузины. Но главную роль в моей жизни, безусловно, играл отец — красивый, породистый, крупный мужчина, который был моим другом, кумиром, всем-всем на свете.

Женщины постоянно преследовали его, одолевали своим вниманием — так же, как и он их. Не случайно моя мать состарилась раньше времени. Зная о любовных похождениях мужа, она мирилась с ними и никогда не попрекала его. В нашем доме всегда и всем распоряжался отец — его воля была для нас священна.

Я очень любила его. Если моя сестра с самого детства напоминала мать — такая же бесцветная и ничем не примечательная, — то я больше походила на отца. Я унаследовала такие же голубые глаза с золотистыми искорками и темные вьющиеся волосы, я была такой же сильной натурой, сродни ему, мне передались его упорство и столь же бурный темперамент. Мать молча и смиренно водила меня в церковь, в то время как отец посвящал меня в законы вендетты.

— Вендетта — это благородная страсть, — наставлял он. — Тот, кто отказывается от мести, теряет свою честь. Лучше умереть, чем жить без чести.

Мне пришлось выучить наизусть древнее корсиканское наставление:

Я отчетливо помню, как шестилетней девочкой я сидела у отца на коленях и задавала ему вопросы:

— А мы что, тоже живем грабежом?

— В каком-то смысле, да, — отвечал отец. — Ведь, когда занимаешься торговлей, всегда что-то у кого-то отнимаешь — деньги, прибыль. — Он улыбнулся. — Однако мы цивилизованные грабители.

— А ты тоже умеешь лгать? — спросила я.

Лицо отца стало серьезным.

— Все люди рождаются искренними, а умирают лжецами. Лишь любящие не должны лгать друг другу. Мне ты можешь всегда говорить правду, Феличина.

— А почему я не должна верить ни в каких богов? — продолжала я допытываться у него.

Отец начал терять терпение.

— Не надо все понимать буквально. Ты должна верить не в каких-то богов, а в одного-единственного Бога. А теперь иди поиграй, пока ты окончательно не замучила меня своими вопросами.

К числу наших родственников относилась, наверное, половина населения Корсики. Среди них и семейство Колонна д’Истрия, а также Маласпина из города Моничелло, Поццо ди Борго и Бонапарта из города Аяччо. Разумеется, я не была знакома со всеми родственниками, но мне вполне хватало и тех, кого я знала. Во всяком случае, при таком огромном количестве дядей и тетей, кузенов и кузин я никогда не ощущала недостатка в товарищах для игр, а позднее, когда у меня удлинились ноги и округлились груди, — также и в поклонниках.

В то время я была чрезвычайно кокетлива и самонадеянна, за что мать нередко выговаривала мне, а я все равно украдкой любовалась собой в зеркале. Отец смеялся над этим, и у меня поэтому невольно возникало чувство, что я права. Ощущение пробуждающейся женщины доставляло мне огромное удовольствие. Я с легкостью приводила всех этих юношей в смущение. Достаточно было улыбки на полураскрытых влажных губах, взмаха длинных ресниц, продуманного поворота молодого гибкого тела — и парень, точно пойманная на крючок рыба, начинал хватать ртом воздух, его лицо краснело, а глаза жадно и неотрывно смотрели на мою грудь, бедра, ноги. Это была увлекательная игра, и я играла в нее, не испытывая ни малейшего сострадания к партнерам. Чувства других людей, их мысли и желания не имели для меня никакого значения.

В четырнадцать лет, когда уже можно было выйти замуж за одного из своих кузенов — правда, я еще не решила тогда, за кого именно, — мне впервые встретился Андреа Романетти. Смуглый, с курчавыми волосами и черными глазами, способными вселить страх в кого угодно, этот человек, несомненно, происходил от мавров. У него было прозвище Иль Моро, но никто не знал, откуда он пришел к нам и на какие деньги живет. Он то появлялся в городе, то вновь исчезал и вообще пользовался дурной репутацией. Его называли контрабандистом, укрывателем краденого и даже бандитом. При встрече с ним пожилые женщины крестились, а молодые девушки ощущали невольную сладостную дрожь. На исходе каждого дня матери в нашем городе благодарили Мадонну за то, что та уберегла их дочерей от Иль Моро. Этот человек не считался ни с кем и ни с чем, вовсю распутничал со служанками, пьянствовал в таверне, с успехом играл в карты и всегда держал под рукой нож. Иногда он появлялся в обществе пышной и довольно апатичной блондинки, к которой, кстати, был неравнодушен и мой отец. Лично мне Иль Моро нравился — его гибкая походка, чувственные губы, а также тот дерзкий взгляд, которым он оценивающе окидывал женщин, словно видел их тело сквозь одежду. Меня раздражало то, что он не обращает на меня ни малейшего внимания, но особенно бесило, когда эта толстушка блондинка выходила с ним прогуляться по улице Корсо; хихикая и покачивая бедрами, она строила при этом глазки моему отцу, ничуть не опасаясь своего сурового и весьма вспыльчивого кавалера.

Но почему Иль Моро не удостаивал меня даже взглядом? Почему не желал замечать того, что бросалось в глаза всем остальным? Часто, придав себе привлекательный вид, я как бы случайно старалась попадаться ему на глаза. Достаточно было улыбки, нескольких кокетливых слов — и Иль Моро разглядел наконец то, что я хотела ему показать. Теперь, когда я случайно оказывалась рядом, его темные глаза выжидающе смотрели в мою сторону, а сильные руки раздвигались, словно готовы были обнять меня и не отпускать.

Вот почему я проводила на улице больше времени, чем дома. Видя мое возбужденное состояние, кормилица нередко упрекала меня:

— Ну почему ты не берешь примера со своей сестры? Вон она какая тихая и послушная.

— Нетрудно быть тихой и послушной, — возражала я, — когда никто даже не смотрит на тебя.

— Зато на тебя, как я погляжу, слишком многие заглядываются. — Лючия упорно не желала менять тему. — Носишься повсюду, как сучка, у которой течка. Смотри, попадешь в котел на дьявольской кухне.

— Что ж, это лучше, чем оказаться на твоей кухне, — поддразнивала я кормилицу. — И вообще оставь меня в покое, Лючия. Я знаю, что делаю. Ведь я уже не ребенок.

— Вот как раз это меня и беспокоит, — со вздохом признавалась Лючия.

Когда Иль Моро заговаривал со мной, я не очень-то знала, что и отвечать, мне просто нравилось находиться рядом с ним. От него пахло вином и веяло какой-то мужской силой. Он гулял теперь по улицам без своей блондинки, и это наполняло меня ликованием: ему нужна я. Итак, Иль Моро преследовал меня повсюду, и однажды я позволила ему догнать себя возле кладбищенской ограды. В тот раз он едва не раздавил меня в своих крепких объятиях, и я чуть не помешалась от его поцелуев. Я наслаждалась его неистовостью, его силой, посмеиваясь над первыми шевельнувшимися в душе опасениями. Встретив Иль Моро в следующий раз, я согласилась повидаться с ним у подножия горы за городской чертой. Все запретное обладало тогда для меня особой притягательностью. Однако этому первому свиданию с Иль Моро суждено было стать последним. Ведь теперь, когда Иль Моро — как и все остальные — влюбился в меня, я попросту потеряла к нему всякий интерес.

Был серый прохладный осенний полдень, и по земле ползли клочья тумана. Крошечные капельки влаги, скопившейся на листьях деревьев и на живой изгороди, падали мне на лицо, на волосы, на ресницы. Я дрожала от холода в своем тонком платье и, конечно, предпочла бы сейчас оказаться дома, в своей теплой комнате. Иль Моро уже больше не привлекал меня, я хотела только сообщить ему, что между нами все кончено и что я не хочу его больше видеть.

Винный погреб, куда он зазвал меня, придя на свидание, почти нельзя было разглядеть на горном склоне. От действия солнца и дождя тяжелая деревянная дверь, служившая входом, уже совсем не отличалась по цвету от горных камней, причем и дверь, и вся поверхность горы были увиты плющом.

Погреб выглядел довольно уютно. Рядом с громадными бочками ярко пылала жаровня, и запах дыма от горевших в ней влажных веток смешивался с кисловатым ароматом бродящего вина. Чуть в стороне виднелось аккуратно сложенное сено, а по каменным стенам пробегали темные тени от мерцающего огонька свечи.

Иль Моро встретил меня с кувшином в руке. На нем были красная куртка и расстегнутая рубашка, в вороте виднелись черные курчавые волосы, густо покрывавшие его грудь до самого горла. В полумраке сверкали белки его глаз. Он тут же налил в кружку вина.

— Пей, — сказал мне вместо приветствия. — На улице сейчас холодно.

Я колебалась. Ведь до этого никогда прежде не пила вина. По дороге домой надо будет пожевать листьев мяты, чтобы Лючия ничего не заметила, подумала я и взяла кружку. Вино оказалось густым и сладким, и я тут же ощутила его согревающее действие. Когда я выпила всю кружку, Иль Моро снова наполнил ее. Затем он поднес кувшин к губам, запрокинул голову — и вино потекло струйками у него по щекам, закапало с подбородка. Я снова отпила из кружки. Вино было очень приятным на вкус, оно успокаивало меня, делало потрясающе красивым Иль Моро и весь этот погреб, даже танцующий золотистый огонек свечи выглядел как-то магически. Я никогда не чувствовала себя такой счастливой, свободной и легкомысленной, как сейчас.