– Вы, значит, справлялись обо мне, верно? Ну, так наверняка знаете, что фамилия моего отца была де Бонне; не слишком яркая, но старая фамилия. Мои предки жили в окрестностях Бордо долгие годы, мы владели там небольшим домом, который гордо именовался замком, хотя замок из него слишком унылый – одна башня, длинное серое строение, ряды узких окон… Больше это походило на ферму, да и дух в комнатах стоял деревенский. Но все Бонне гордились своим происхождением, а наш род ведет свою историю со времен Людовика Святого. Хороший род, древний род, и кровь в жилах течет старая. Все это стоило некоторых денег.

Она скривилась, будто надкусив кислое яблоко.

– Мой отец всегда был неудачником, только я не осознавала этого в юности и едва осознаю сейчас. И все же именно неудачником он и являлся: за что бы он ни брался, Фортуна отворачивала от него капризное лицо, и его идеи терпели крах, дела оборачивались поражением. Он так к этому привык, что ждал разочарования прежде, чем начинал что-либо новое, а когда ждешь, обычно приходит именно то, чего ожидал. Он сам управлял нашими землями, потому что все Бонне занимались этим испокон веков, и нанять талантливого управляющего значило очернить честь рода. Землевладелец должен владеть землей; но на деле, это земля владела моим отцом. Мать же была слишком запуганной, чтобы ему возражать. Она целыми днями читала или вышивала и, сколько я себя помню, никогда отцу ни в чем не перечила. Временами я чувствую, как похожа на нее, иначе… иначе я не оказалась бы здесь.

– Возможно, вы не знаете себя, сударыня. Вы не производите впечатления нерешительной особы, наоборот – сегодня, к примеру, вы вели себя чересчур решительно.

– Это все от отчаяния и злости. Когда они просыпаются во мне, я не отдаю отчета в том, что делаю; все мысли становятся будто стеклянными, и вместе с тем я знаю, как мне поступить. Так и сегодня. Когда вы схватили меня, я знала, что должна вырваться и убежать.

– И вам это почти удалось, – заметил виконт с улыбкой.

– Конечно. Самый страшный судья человеку – сам человек, и я сужу себя вот уже не первый год, так что вам в этом меня не догнать, виконт. Давайте не будем затягивать эту пытку. Мне хотелось бы, чтобы вы поняли все уже и… дальше вы сами решите.

– Я решу, – согласился он, произнеся это ровным голосом.

– Так тому и быть… Мой отец, я говорила о нем. Так вот, дела его пошли совсем плохо. Он начал продавать земли, а этого делать было никак нельзя, совсем! Ведь честь требовала, чтобы Бонне оставался там, где живет. Революция затронула предыдущее поколение, а поколению отца повезло, многие выжили; и он тоже выжил, но считал это скорее наказанием, чем наградой. У нас дома было истинное царство серости. Редко устраивались балы, ибо средств на то не имелось; выезжали мы тоже редко. Меня воспитывала приглашенная из соседнего монастыря кармелитка, хорошо хоть, женщина образованная, привившая мне страсть к чтению. Книги говорили со мною, а родители – почти никогда. Мне исполнилось шестнадцать, когда все окончательно пошло наперекосяк.

Это простонародное выражение в ее речи показалось виконту забавным, хотя ситуация забавной вовсе не была, и госпожа де Виньоль, произнося свое признание, выглядела до крайности серьезной. И все же сквозило в ее выговоре и чертах что-то от лесной нимфы, дикой и подвластной только природе; теперь, когда воспитание было отодвинуто, когда можно не придерживаться светского тона, Флер казалась более естественной, чем раньше.

– Ваш отец разорился?

– Почти. Мы были по уши в долгах, имение заложено и перезаложено. Все это мог спасти некий добрый ангел с мешком денег за плечами, и отец, оглядевшись как следует в поисках того, что можно заложить или продать, обнаружил в непосредственной близости меня. Говорили, что я хорошенькая, хотя я не задумывалась об этом, – произнесла она с чисто женским кокетством, невольным и оттого презабавным. – Отец начал подыскивать мне выгодную партию. Я мечтала о молодом человеке, достаточно состоятельном, чтобы помочь семье, и достаточно привлекательном, чтобы я влюбилась в него без памяти. Все романы, которые я читала, были полны слов о любви, и я ждала, когда она придет в мое сердце. Я уже заранее любила будущего мужа, предположив с бескомпромиссностью, свойственной юности, как он должен выглядеть и каким нежным и добрым окажется. И, разумеется, пришла в ужас, когда отец сказал, что выдает меня за шевалье де Виньоля.

– Вы знали его?

– Разумеется. Он наш сосед, да и общество в Бордо не слишком велико, чтобы не знать там если не всех, то многих. Однако в то время я знала о нем лишь, что он значительно меня старше и не слишком-то красив. Так как моя мать не общалась со сплетницами, распространявшими самые свежие новости, я не была осведомлена о том, каков мой будущий муж; а отец, если и знал что-то, не спешил делиться. Поэтому я переживала оттого лишь, что мой будущий супруг не молод, не красив и вероятнее всего совершенно мне не подходит. И тогда впервые в жизни я взбунтовалась. Я устроила скандал, я кричала так, что перепугала всех слуг, которые у нас еще оставались. – Флер бледно улыбнулась воспоминаниям. – Я никогда, никогда еще в жизни так не отстаивала свое право выйти замуж по любви – ведь наивно полагала, будто оно у меня было.

Виконт повел раскрытой ладонью, как бы показывая, что понимает госпожу де Виньоль и поощряет ее продолжать.

– Робкие уговоры матери не возымели на меня действия. Тогда за меня взялся отец. Он подробно и холодно объяснил мне, в каком положении находится семья, и как мой брак может спасти нас от полного разорения. Полагаю, отец сделал это лишь для того, чтобы я не рыдала в церкви; не думаю, что его всерьез интересовало мое мнение, но он желал соблюсти приличия.

– И вы дали себя уговорить.

– Дала. Потому что он заговорил о долге – а все мы, Бонне, прекрасно понимаем, что такое долг. Или думаем, что понимаем. Иногда я размышляю: что случилось бы, если б я уперлась и продолжила бунтовать? Что, если бы наотрез отказалась выходить за шевалье? Возможно, мой отец воспринял бы это в конце концов как неизбежный знак судьбы и подыскал бы для меня кого-нибудь другого… Но, сраженная известиями о нашем грядущем разорении, я, наконец, сдалась. Хотя борьба была долгой. Я еще сопротивлялась после того, как отец рассказал мне о том, что у нас нет денег. Я кричала ему, что это его забота. Наверное, я была плохой дочерью, так?

Флер взглянула на Сезара, словно ища подтверждения своим словам, словно ожидая, что он прямо сейчас обвинит ее в черствости и равнодушии; и явно удивилась, когда он произнес:

– Я не приветствую договорные браки. Продолжайте.

– О… Но, возможно, моего отца нельзя вот так винить во всем – а я виню. Он-то старался спасти нас, как он это понимал, и о том, что именно его вина в нашем разорении, я узнала лишь много позже, разбирая бумаги после его смерти… А тогда мне исполнилось семнадцать, и меня выдали за шевалье де Виньоля – и я стояла рядом с ним, в красивом платье, что он подарил мне, с жемчужными гребнями в волосах, и гадала, смогу ли я когда-либо полюбить моего супруга или же стану… словно его тень.

– Вы боялись потерять самое себя? – понимающе спросил виконт.

Лицо ее просветлело.

– Да! Как правильно вы это сказали! Потерять самое себя, свою сущность, отдать ее другому человеку и не получить ничего взамен – разве это не уничтожает личность, не разбивает ее на мелкие осколки, оставляя доживать невыразительную оболочку? Я боялась своего мужа. Сразу начала его бояться. Он приобрел жену, которая должна была родить ему наследника, и он… всеми силами старался, чтобы наследник появился.

– Он был… жесток с вами? – произнес виконт, старательно подбирая слова. Сезар не ведал, как высказать то, что так желал спросить. Но Флер, кажется, его поняла.

– Сначала – нет. Он был грубым. Я даже удивилась поначалу, как может человек знатного происхождения не быть утонченным – в то время я еще верила в утонченность, хотя теперь знаю, что она не так уж часто встречается в людях. Для этого нужно родиться с доброй и открытой душой, а душа моего мужа… да я не знаю, имелась ли она у него. Иногда он казался мне механической куклой, которая по прихоти создателя открывает глаза и рот и говорит что-то. А иногда он словно превращался в самого дьявола. У него случались вспышки гнева, и однажды я попалась ему под руку и… я не хочу говорить об этом. – Флер глубоко и прерывисто вздохнула. – С тех пор я училась чувствовать, когда он начинает кипеть, и запиралась от него в спальне – единственном месте, где я могла укрыться. Однажды он пытался взломать дверь, но та выстояла. Замок де Виньоль гораздо лучше, чем наш…

Виконт молчал, неотрывно глядя на нее. Сколько же мужества потребовалось этой женщине, чтобы противостоять озлобленному сильному мужчине! И если шевалье де Виньоль был таким мерзавцем, возможно, он и заслуживал гибели. Возможно – но от ее ли рук?

Словно услыхав его мысли, Флер произнесла:

– Но он не был совсем жестоким, нет. Он щадил меня. Со временем я узнала о нем многое из того, что не принято говорить в приличном обществе, и все же это говорится. Произносится шепотом и на ухо, однако доносится до тех, кто заинтересован. Мой муж часто посещал… продажных женщин, – она выговорила это с усилием, – и с ними обходился далеко не так, как со мной. От меня ему нужен был наследник, а от них – ничего, только удовлетворение его похоти. И он… Нет, я не желаю вам об этом рассказывать.

– Я вас понял. Продолжайте.

– Да. Так вот, шли месяцы. Я узнавала Жоффруа все лучше и лучше, и мне казалось, я попала в непрерывный кошмар, хотя по большей части это было невыразимо скучное существование, а кошмаром я его делала сама, своими мыслями и страхом. Когда я была ему не нужна – а муж не нуждался во мне большую часть времени – я оставалась предоставлена самой себе, только за мною постоянно следили. У Жоффруа имелся слуга, Эсташ, преданный моему мужу. Отвратительный тип. Я всегда подозревала, что он из тех, кто нарушал закон. Он был крепкий и сильный, и он глаз с меня не спускал.