Сезар подавил совершенно неуместное желание накрыть ее руку, лежавшую на столе, своею. Вместе этого он постарался вложить в свой взгляд и слова максимум сочувствия.

– Вам пришлось нелегко.

– Я не жалуюсь. – Она усилием воли заставила себя улыбнуться. – Так что ваш дед?

– Он был большим ценителем гастрономии, что развивалась в столице одновременно с ресторанами. В девяносто первом году конкурентом Бовилльера стал бывший шеф-повар герцога Орлеанского Мео, который открыл свое заведение недалеко от Пале-Рояль, в бывшей канцелярии Орлеанского дома с роскошными интерьерами. Там клиентам предлагался выбор из ста блюд, двадцать два сорта красного вина и двадцать семь сортов белого вина – безупречное заведение. Очень быстро в Пале-Рояль появились и другие рестораны: «Юрэ», «Кувер Эспаньоль», «Феврие», где в январе девяносто третьего прикончили депутата-цареубийцу Лепелетье из Сен-Фарго; а еще были «Грот Фламанд», «Вэри», «Масс» и так далее. Часть из них уже канула в Лету, часть перестроена и переименована, и вам непременно стоит там побывать – иначе вы не ощутите в полной мере дух парижских ресторанов. – Сезар понизил голос. – Не рассказывайте мсье Галену и уж точно не упоминайте об этом при Тортони, но «Кафе де Шартр» в Пале-Рояль тоже чудо как хорошо. Региональная кухня представлена у нас, к примеру, в ресторане «Фрер Провансо» на рю Сент-Анн, в месте ее пересечения с рю Лувуа. Там вы можете отведать la bouillabaisse [1]и la brandade de morue [2]. В начале нашего века вышло первое издание «Альманаха гурманов», в котором перечислялись лучшие парижские рестораны; и, поверьте, это занимательное чтение! В моей библиотеке имеется данное издание. Во время Реставрации лучшим рестораном считался у нас «Роше де Канкаль», на углу рю Мандар. Я там бываю иногда, и, поверьте, это действительно того стоит.

– Знакомое название! – Госпожа де Виньоль нахмурилась, вспоминая. – Где же я слышала о нем? Или читала… О! Этот модный роман, что появился несколько лет назад, автора Оноре де Бальзака. «Кузина Бетта». Там он подробно описал пирушку в заведении, о котором вы упомянули.

– Вы читаете Бальзака! – воскликнул Сезар.

– Да, и всегда мечтала с ним познакомиться. Но он, кажется, уже умер?

– Два года назад. Такая утрата.

– Вы его знали?

– Встречал несколько раз. Он любил сидеть в этом кафе, и однажды мы были представлены друг другу, но не приятельствовали. О чем я теперь безмерно сожалею. Человеком он был выдающимся, настоящее лицо нашей эпохи. «Искусство – это религия, которая имеет своих жрецов и должна иметь своих мучеников». Так он говорил.

– Да, какая жалость, что его уже нет. Вы могли бы рассказать мне о нем. Но раз уж так получилось, расскажите еще о ресторанах. Это так интересно!

– Хорошо. Я рад, что мне удалось заинтересовать вас. Итак, на площади Шатле обосновался ресторан «Ле Во», прославившийся бараньими ножками. Трактирщик Дуайен открыл свое заведение на Елисейских полях, а на бульваре Тампль особой популярностью пользуются рестораны «Галиот» и «Кадран Блё». А нынче в моде Большие бульвары, где мы с вами сейчас сидим; и на них, кроме этого замечательного кафе, есть «Кафе де Пари», «Кафе Риш» и «Кафе Арди», которое десять лет назад переименовали в «Мезон Доре»; а еще «Кафе Англе», в которое часто заглядывали персонажи из бальзаковской «Человеческой комедии» Растиньяк и Нюсенген – вот, я вижу по вашему взгляду, что и ее вы читали! И вы желаете туда зайти?

– Когда-нибудь, – отвечала она, сияя своими чудными глазами, – может быть!

– Я же говорил, что вам понравится. Вы совсем Парижа не знаете; ну, не жалеете теперь, что поехали со мной?

– Нет, не жалею. Вы столь увлекательно рассказываете!

– Только рассказывать я и умею. Увы, ни на что большее я не способен.

– Мне кажется, вы лукавите, виконт, – по имени она его все-таки упорно не называла. – Вы говорите будто по писаному. Возможно, вам стоит начать писать.

– Как Оноре де Бальзак? – улыбнулся Сезар.

– Да, как он. Будете сидеть здесь, в кафе, пить шоколад, – она отпила еще немного своего, – и выводить строки. Станете знаменитым.

– Я не стремлюсь к известности.

Госпожа де Виньоль посмотрела на него в некотором изумлении.

– Стоит признать, я совершенно не знаю мужчин! Те, которых я встречала до сих пор, многое бы отдали, чтобы однажды прославиться и оставить отпечаток своей ладони на глине истории. Они готовы были даже лечь под нож гильотины. Даже совершить нечто… ужасающее. – Она поджала губы.

– Любопытное мнение, госпожа де Виньоль, но, поверьте, далеко не все люди стремятся быть таковыми. И мужчины, и женщины. Многим нравится жизнь спокойная или же бурная, но ничем особым не отмеченная. Работа для тех, кто любит ее; блаженное безделье – для тех, кто его обожает. И ничего большего. Для того, чтобы стать кем-то значимым, нужно сильно этого желать и иметь талант в каком-либо деле, а уж если Господь не наградил талантами, то к чему затрачивать усилия? Можно это время провести с большей пользой – вот в этом кафе, например, – и Сезар подмигнул собеседнице.

– Вы говорите, как человек, искушенный жизнью, хотя стараетесь не казаться таковым, – заметила она. Виконт мысленно подивился ее проницательности. Эта женщина определенно не глупа, следует быть с ней еще осторожнее. Он так и не понимал пока, как выспросить у нее о письмах. – Люди так забавны иногда, – продолжила она, поигрывая серебряной ложечкой. – Они прячутся за выражениями лиц, словно за каменными фасадами домов, и не разберешь, о чем они на самом деле думают.

– Как и вы? – спросил виконт.

– О, я – плохой пример. Большинство моих мыслей отражается на лице.

– Я бы так не сказал, госпожа де Виньоль.

– Ах, вы просто мало меня знаете.

– Я надеюсь, что мы это исправим, – проговорил Сезар и, не давая ей возможности возразить, сказал: – Но вернемся к нашей теме. Что ж, выдающимся человеком я вряд ли стану, коль скоро к этому и не стремлюсь; но вот дружба с людьми выдающимися всегда меня привлекала. К примеру, увлекают меня новейшие изобретения. Я знаю одного воздухоплавателя, Эжена Годара, и дружу с ним не первый год. Однажды он уговорил меня подняться с ним в небо на воздушном шаре. Ну и приключение, скажу я вам!

– Вы не боялись? – спросила госпожа де Виньоль, глядя на него широко раскрытыми глазами.

– Поначалу – немного. Однако быстро об этом позабыл. С высоты все кажется иным, и так любопытно смотреть на привычные дома, поля и дороги, когда пролетаешь над ними, подобно птице.

– Я бы, наверное, никогда не решилась.

– Однако, Годар не единственный, кого тянет в небо. Есть у меня еще один приятель. Сейчас он работает над постройкой моторного, а значит, управляемого дирижабля. Это открытие, настоящая сенсация, и он продемонстрирует его парижской публике в конце месяца. Его зовут Анри Жиффар; не слыхали о нем?

Ничто не дрогнуло в ее лице; она смотрела все так же безмятежно.

– Нет.

«Зачем же вы тогда носите ему письма?» – хотел спросить Сезар, но произнес другое:

– Очень талантливый молодой человек. В газетах о нем пишут, случается. И еще больше станут писать ближе к концу сентября. Если вы сочтете возможным продолжить знакомство, я непременно приглашу вас на ипподром, чтобы вы своими глазами могли увидеть это чудо.

Госпожа де Виньоль смотрела на Сезара непонятно.

– В вас столько жизни… – проговорила она тихо. – Я так давно не встречала людей, подобных вам, да и, пожалуй, никогда не встречала. Вы так стремительны, так торопитесь! К чему подобная спешка? Что вы боитесь упустить, виконт?

– Саму жизнь. – Он пожал плечами, полагая, что не будет ничего плохого, если он ответит чистую правду. – Наш век сотрясают перемены, он непредсказуем, словно норовистый конь. Как могу я знать, что завтра не окажусь в тюрьме или – хуже того – на эшафоте, просто потому, что новой власти не придется по вкусу форма моего цилиндра? Бастилию три года разбирали по камешкам несколько сотен рабочих, большая часть камней пошла на постройку моста Согласия. Из некоторых булыжников некто Палуа стал вырезать макеты тюрьмы и неплохо подзаработал на этом. Теперь на месте темницы на мостовой выложен ее контур, а основание одной из башен аккуратно, камень за камнем, перенесли в сквер Анри-Галли. Бастилии больше нет. Но остались ведь тюрьмы, кроме Бастилии. Есть на свете люди, которые любят щелкать чужие жизни, словно орехи. Никто из нас не может быть спокоен за свое будущее, госпожа де Виньоль, и потому я всегда настороже, всегда жду подвоха, хотя внешне расслаблен, и тороплюсь жить. Когда, если не сейчас, в этот самый миг? Когда еще хватать у вечности мгновения с ладоней? Пока ее ладони раскрыты, но когда-нибудь пальцы сожмутся в кулак. Наш президент… – Сезар помолчал. – Полагаю, он недолго будет называться президентом, слухи ходят. Нас ждет новая империя, новый император, который уже сидит на троне – только зовется этот трон пока президентским креслом. И если вы не рискуете жить сейчас, прячетесь от жизни, то можете упустить этот шанс навсегда. О, я говорю вовсе не о вас! – воскликнул виконт, заметив, что уголки губ госпожи де Виньоль опустились. – Скорее, о себе. И я все время себе повторяю: если я не сделаю чего-то сейчас, второго шанса может не быть. Жизнь – хрупкая вещь. Моя могла оборваться вчера в переулке, если бы эти грабители оказались более жестоки; или если бы они возвратились, передумав оставлять меня в живых, а ваш Ксавье не открыл бы мне дверь… Все могло окончиться вчера. Я жив, и как мне не праздновать это? Как не наслаждаться этим вечером и этими сладостями, и вашим обществом?

Он сделал паузу и продолжил:

– И мой отец был таким же. В пятьдесят лет мужчина более опасен, чем во всяком другом возрасте, ибо обладает дорогостоящим опытом и часто состоянием. Отец имел в распоряжении и то, и другое, и познавал жизнь во всем ее многообразии. У него вот принципы менялись сообразно обстоятельствам, в зависимости от географических широт. То, что в Европе вызывает восторг, в Азии карается. То, что в Париже считают пороком, за Азорскими островами признается необходимостью. Нет на земле ничего прочного, есть только условности, и в каждой стране они различны. Для того, кто волей-неволей примерялся ко всем общественным меркам, всяческие наши нравственные правила и убеждения – пустые слова. Незыблемо лишь одно-единственное чувство, вложенное в нас самой природой: инстинкт самосохранения. В государствах европейской цивилизации этот инстинкт именуется личным интересом. Итак, если вы лично заинтересованы в своей жизни, вы не можете оставаться в стороне от всего этого и избираете путь – но какой? Бальзак, которого мы уже вспоминали сегодня, писал, что одни только безумцы да больные люди могут находить свое счастье в том, чтобы убивать все вечера за картами в надежде выиграть несколько су. Только дураки могут тратить время на размышления о самых обыденных делах – возляжет ли такая-то дама на диван одна или в приятном обществе и чего у нее больше: крови или лимфы, темперамента или добродетели? Только простофили могут воображать, что они приносят пользу ближнему, занимаясь установлением принципов политики, чтобы управлять событиями, которые никогда нельзя предвидеть. Только олухам приятно болтать об актерах и повторять их остроты, каждый день кружиться на прогулках, как звери в клетках, разве лишь на пространстве чуть побольше; рядиться ради других, задавать пиры ради других, похваляться чистокровной лошадью или новомодной коляской, которую посчастливилось купить на целых три дня раньше, чем соседу. Вот вам вся жизнь наших парижан, вся она укладывается в эти несколько фраз. Верно? Я этого и не отрицаю. Но взгляните на существование человека с той высоты, на какую им не подняться. В чем счастье? Это или сильные волнения, подтачивающие нашу жизнь, или размеренные занятия, которые превращают ее в некое подобие хорошо отрегулированного английского механизма. Выше этого счастья стоит так называемая «благородная» любознательность, стремление проникнуть в тайны природы и добиться известных результатов, воспроизводя ее явления. Вот вам в двух словах искусство и наука, страсть и спокойствие. Верно? Так вот, все человеческие страсти, распаленные столкновением интересов в нынешнем нашем обществе, проходят передо мною, и я произвожу им смотр – а затем выбираю те, что мне более по вкусу. И нет в них ничего порочного, а есть только бесконечное познание самого себя и мира вокруг, и это вдохновляет так, что утром просыпаешься с интересом.