– Мы с этой женщиной были вместе двадцать лет! Она ко мне только что приходила и сказала, что между нами все кончено! Она выходит замуж и хочет нормальную семью, а не редкие встречи! Ты понимаешь, мы были вместе двадцать лет… – повторил он.

Я был ошарашен таким известием и удивился: столько лет отработать вместе и не проболтаться, даже по пьянке. Тем более, я знал, что ближе друзей, чем я, у него не было. Но в таком состоянии я его никогда не видел и чувствовал, что он на грани срыва. Не знаю, как мне это пришло в голову, но я посмотрел на него и проникновенно спросил:

– Вот интересно, когда ты умрешь, она придет к тебе на похороны или нет?

Он посмотрел на меня изумленно, переваривая сказанное. Потом, когда до него, наконец, дошло, он чуть не подпрыгнул на месте и срывающемся голосом бросил мне в лицо:

– Да я вас всех переживу! Ну, ты мудак!

От расстройства и злости он сплюнул на пол и быстрым шагом пошел к выходу, там развернулся, посмотрел на меня, опять плюнул, повторив: «Ну, ты редкостный мудак!» – и захлопнул за собой створки двери, которые еще долго раскачивались на петлях.

Когда вечером стала прибывать публика, он провожал гостей до столиков, иногда смотрел на меня, качал головой и уходил из зала.

Через несколько дней он меня простил, понимая мою дурацкую терапию, от которой его мысли переключились и стали работать совсем в другом направлении. Он все также оставался моим близким другом.

Через некоторое время я ушел из ресторана. Мы редко встречались, в основном, это было случайно или на пляже, где Ивар прогуливался под ручку со своей женой. И я уже почти забыл ту историю.

Мне позвонили утром, когда я ехал на работу: «Слушай! Тут дело такое, Ивар умер!» У меня все перевернулось внутри. Я мысленно увидел его перед собой живым, веселым.

В церкви собрались в основном все знакомые. По центру зала был гроб с телом моего друга, рядом стояли плачущая жена и сын с черным от скорби лицом. Священник читал отходную молитву, а я вспоминал его живого и мысленно улыбался оттого, что мне повезло быть другом этого человека. Потом я незаметно оглядел всех, кто присутствовал в церкви, и увидел возле самого входа женщину, которая буквально обливалась горькими слезами. Когда отпевание закончилась, все вышли на улицу. Я не спускал взгляда с этой незнакомки, она держалась от всех в стороне. Ее, похоже, никто здесь не знал.

Она все-таки пришла.

После первых пятидесяти пошли вторые, потом третьи. Когда стало по-настоящему хорошо, Виктору захотелось поделиться с другом своими удивительными снами на этом острове.

Вовка к этому отнесся серьезно и сам признался, что и ему тут такое приснилось, все как наяву, ну просто сон в летнюю ночь не по Шекспиру. Словно ему опять двадцать четыре, он работает барменом в ресторане, – и стал подробно описывать, что произошло во сне…


…Из дверей многочисленных баров и ресторанчиков на улицы Старого города выходили припозднившиеся клиенты и брели на стоянки такси. Торговля здесь шла, как на восточном базаре:

– Мне в Юрмалу!

– Тридцатник.

– Больно дорого!

– Вокзал рядом, электричка утром, всего хорошего!

– Ладно, поехали.

Ночные таксисты по полной программе выжимали из кошельков своих клиентов оставшиеся деньги. Немного потоптавшись на стоянке, тщательно проверив бумажник и порывшись в карманах, я еще раз убедился, что полностью пуст, как последний стаканчик, который я пропустил перед самым уходом из бара. Куда можно податься в полвторого ночи, когда до дома двадцать пять верст, а в кармане какие-то крошки и бесполезные клочки бумажек с чьими-то телефонами, зашифрованными мужскими именами?

Валик – вполне возможно, что это Валентина, Вася – наверное, какая-то Василиса, но я сразу отбрасываю эту версию – такое имя я бы запомнил. Марик – наверное, Мария, и я с надеждой набираю ее номер. И как же мне приятно слышать на мое приветствие «Ой, здравствуй! А что так поздно? Приезжай ко мне!» Пытаюсь определить местоположение возможной ночевки:

– А куда ехать?

Ответ перечеркивает мои надежды:

– В Саласпилс! Давай быстрее, я буду тебя ждать! – и нетерпеливо повесила трубку, готовясь встретить меня, не предполагая, что если я к ней пойду пешком, то стук в двери она услышит часиков в семь утра. «Вот дура!» – мысленно прощаюсь с ней, принимаясь снова разбирать бумажки.

Сергей – наверное, Света. Набираю номер. На той стороне, видно, стоит определитель, и из трубки раздается рык какого-то разбуженного мужика:

– Ты какого хрена сюда звонишь в два ночи?! Да я тебе башку отобью! Да я…

– Ты, дядя, себе рога лучше отбей! – отбрил я наседавшего с угрозами неизвестного и повесил трубку.

Делать было нечего, в июле ночи у нас теплые, на небе полно звезд, и я потихоньку побрел в сторону православного собора, где надеялся прикорнуть на скамейке в парке. Хмель никак не хотел выветриваться из моей головы, и мне было хорошо.

Через пятнадцать минут я уже устраивался на скамейке возле памятника Барклаю де Толли. С одной стороны памятника величественно вырисовывался во тьме православный собор, а с другой многоэтажная гостиница со стоящими вереницей свободными такси перед ее ярко освещенным входом. Мне было досадно, что я совсем немного не рассчитал с финансами, и моей кроватью стала жесткая каменная скамейка.

Вскоре машины рассосались, и яркий свет погас. Я достал из внутреннего кармана охотничью фляжку с неприкосновенным запасом коньяка, открутил металлическую пробку, заменявшую рюмку, и, подняв ее за своего соседа Барклая, осушил ее с превеликим удовольствием.

Пиджак не бог весть какая хорошая подушка, но в некоторых случаях очень даже неплохо. Я растянулся во весь рост и попытался заснуть. Как вдруг сквозь полузакрытые глаза мне показалось, что голова памятника, до тех пор направленная в сторону собора, почему-то повернута ко мне. Ледяной холод сковал меня, словно я увидел ожившего мертвеца. Но полностью глаза не открывал и не шевелился. Потом памятник на своем постаменте присел на корточки и, повернувшись ко мне задом, стал с него слезать. Хмель сняло в одно мгновение, очень захотелось вскочить и рвануть что есть мочи в темноту парка, но меня всего колотило, и тело не подчинялось.

Тем временем чугунный Барклай слез и встал рядом со скамейкой, всматриваясь в мое лицо.

– Ну, хватит дурачком прикидываться! Сам виноват, что сегодня тут очутился! Хорошим коньячком попахивает, давненько такого не пробовал! – заговорил на русском с чуть заметным немецким акцентом оживший герой двенадцатого года. – Как величать тебя, молодой человек?

Мне не хотелось открывать глаза и отвечать на вопрос. Но в голосе слышались повелительные нотки, и, собравшись с духом, я сел, но посмотреть в лицо героя не хватало смелости.

– Вова, – скромно представился я, упершись взглядом в его сапоги.

– Что значит Вова?! Не Вова – Владимир, владеющий миром! Чем занимаешься, Владимир? – строго поинтересовался герой.

– Я, вообще-то, пишу немного и подрабатываю в ресторане.

– Пишущий кельнер, значит?! Что ж, любопытно! Я тут за эти года такого насмотрелся! Так что ты меня не удивил, даже порадовал!

– А мне как вас величать? – поинтересовался я.

– Знаешь, сейчас все эти превосходительства ни к чему, можешь величать меня Барклаем, или просто Богданычем, это мое русское отчество.

Тут я снова достал фляжку и с уважением протянул генералу, впервые посмотрев на его лицо, и оно мне показалось не чугунным, а совсем живым. Он с достоинством принял протянутую емкость и, сделав большой глоток, крякнул от удовольствия:

– Хорош, чертяка, почти как в наши времена!

Потом продолжал:

– Раз в году, при черной луне, когда все жители города спят крепким сном, и мы знаем, что они не смогут нас увидеть, мы оживаем, чтобы можно было встретиться и обсудить, что произошло в мире за этот год.

– Как!? – удивленно воскликнул я. – Другие памятники тоже оживут?

– Ну да! Слышишь, конь скачет по Бривибас? Это Петя! – и тут же поправился: – Царь всея Руси Петр Первый!

Издалека доносился тяжелый топот копыт, и я сразу подумал о памятнике, недавно восстановленном известным меценатом. Опять стало страшно, я вспомнил, как царь-батюшка рубил головы непокорным стрельцам.

Из-под копыт его коня вылетали искры, он проскакал на красный свет светофора и осадил жеребца недалеко от нашей скамейки. Приподнявшись высоко на стременах, он огляделся и, заметив нас в темноте, направил коня к нам через клумбу с красными и белыми розами.

Барклай принял у него поводья, помог спешиться. Потом подвел меня к помазаннику и представил:

– Владимир – писатель, кельнер. Может, пригодится нам этой ночью, что-нибудь новенького расскажет. Он же живой еще, не памятник, так что, ваше величество, я думаю, нам будет с ним не скучно!

Петр нервно потеребил рукой ус:

– А не разболтает кому? Не напишет потом рассказ какой? Может, погуляем сегодня, а потом я ему башку топориком тюк – и как не бывало? – и он вопросительно посмотрел на Барклая, сверкая в темноте глазами.

Я уже приготовился припустить через кусты, как на мое плечо опустилась тяжелая рука, и они оба рассмеялись.

– Не боись, не трону, тебе ведь все равно никто не поверит, а если расскажешь, то угодишь в дом для умалишенных! А чем это так вкусно пахнет? – полюбопытствовал государь.

И я с поклоном протянул ему фляжку. Он тоже крякнул от удовольствия и посетовал:

– Эх! Жаль, что мало!

Но тут Барклай предложил:

– Петя, давай пешочком прогуляемся к Красным стрелкам, они обычно в этот день на троих соображают у Даугавы!

– Не Даугавы, а Двины, – строго поправил его помазанник.

Мы уже собрались отправиться к реке, как издали раздался быстрый топот чьих-то каменных подошв по асфальту, и через минуту из-за поворота появился сам Ильич. Запыхавшись от бега, он стал извиняться: