Она своего добьется. Упрямая женщина сама себе не верит, но все равно свое возьмет. Уж если такая чего захочет… Совсем как Линдберг, который любой ценой хотел первым лететь через Атлантику. Или как я сам – хочу иметь свой дом, землю, может, даже свой небоскреб. Почему бы и нет? Почему бы нам не получить то, что хотим?

Внезапно ему вспомнилась Атланта и толпы чернокожих, требующих своего, пытающихся штурмовать свой, Джорджийский Капитолий, скандируя: «Джулиан Бонд! Джулиан Бонд!» Кому-то из политиканов не понравился Бонд, и его отстранили от дел, и чернокожие требовали восстановить его. Они толкались, орали с перекошенными от ярости лицами. Воздух был плотным, как горячее влажное полотно, и пах газом, порохом и ненавистью. Пар поднимался от мостовых, от капотов машин, стоящих возле «Капитолия». И страшно хотелось домой, в Эль-Пасо, где хоть и жарко, но нет этой сырости.

Белые тоже там были, много. Старики, мужчины и женщины, дети и подростки, и все они волновались за спинами синих мундиров полиции, стоящей в оцеплении, выкрикивая ругательства, швыряя камни, бутылки и все, что попадалось под руки. «Черномазые! Гнусные обезьяны! Возвращайтесь к себе! Не можете написать собственные обезьяньи имена а хотите захватить весь мир!»

И еще несколько мрачных черных лиц и несколько белых, выражающих гордое презрение к собственному страху.

Ему хотелось зажмурить глаза, повернуться спиной, заткнуть уши, чтобы не слышать яростного рева и ругательств. Он не желал принимать участие в этом. Он, слава Богу, не был жителем Атланты. Это родной город его матери – она вернулась сюда после смерти Ньюта. Эммет ушел из дома в пятнадцать лет работать на нефтяной вышке. Ему приходилось ворочать тяжести, равные своему собственному весу. Его мягкие детские руки к двадцати четырем годам обрели прочность брезента.

В душе его тоже накопились воспоминания, от которых хотелось заткнуть уши и зажмуриться. Всю жизнь Райделл таинственным и благоговейным голосом рассказывала ему семейные легенды о героизме отца и его ратном подвиге на благо Америки. И о Дине, лежащем на Арлингтонском кладбище, умершем, как все знали, от дизентерии и добитом бесконечной ложью Райделл, которая уничтожила всякое истинное воспоминание о нем.

В тот раз, когда Эммет приехал навестить ее, сна пыталась и его втравить в героическую историю. Напомнила о долге перед национальным флагом, перед «нашими мальчиками во Вьетнаме», перед памятью отца и брата. Видно, одного сына-героя ей было мало. Ей хотелось и его крови тоже. Две могилы, бок о бок, как достижение всей жизни или как пара бронзовых детских башмачков на каминной полке.

Пора наконец сказать ей, что он не тот, кем она желает его видеть. Он только внешне похож на того, но душа у него другая. Его не трогает ни одна из двух враждующих толп, ни черная, ни белая. У него свой собственный путь и свое собственное место. Он желает укорениться на реальной почве, а не на той коровьей лепешке, которую состряпала для него Райделл, хотя сама не представляет, что у нее получилось.

Но пока не утихли людские вопли, вой сирены, звон бьющихся о мостовую бутылок, ему придется быть невольным участником всего этого.

Райделл, ростом метр восемьдесят и мощная, как паровой каток, в шелковых чулках, цеплялась за его локоть с таким видом, словно она тщедушный инвалид. Нет сомнения, будь она одна, она кинулась бы вперед, действуя своей огромной сумкой, как кирпичом. Ее завитые рыжие волосы пылали на солнце, как медный рыцарский шлем. Она повернула к нему свое бледное лицо и, прислонив губы к его уху, зашептала с тихой яростью:

– Этому же нет названия!.. Просто нет названия! Белая шваль – вот что это за люди. Белая шваль с немытой шеей. Культурные люди понимают, как надо относиться к цветным. И всегда понимали, даже перед войной. Обращение должно быть приличным, твой отец всегда говорил, тогда они тоже будут нормально себя вести. Мы всегда так поступали, ты сам знаешь. Кловис был практически членом нашей семьи. А Руби – ты помнишь Руби, правда, сынок? – Руби плакала на похоронах дедушки, будто ее родного человека заколачивают в гроб.

Внезапно произошло такое, от чего мать споткнулась на полуслове, а Эммету показалось, что желудок не выдержит стиснувшего его спазма. Негритенок двенадцати или тринадцати лет лежал плашмя на мостовой, а огромный, вдвое выше его громила с руками-булыжниками бил его прикладом ружья. Не далее чем в двух метрах два полицейских увлеченно смотрели в другом направлении.

Пока Эммет не почувствовал, что рука матери на его локте сжалась стальными тисками, увлекая его назад, он не был вполне уверен, что должен вмешаться.

– Это тебя не касается, сынок. Стой на месте, мало ли что бывает. У нас свои дела, у них – свои.

Ее послушать, так выйдет, что и собственная жизнь его не касается. Все вдруг встало на свои места. Он понял, почему ее россказни были так противны ему. Прежде он бессознательно закрывал глаза, боясь признаться в главном: он ненавидит мать. И все ее убеждения, и все, что она всю жизнь вбивала ему в голову. И за то, что отправила брата на погибель.

Нет, он не имеет с ней ничего общего. И он не позволит себе стоять здесь и слушать ее бред, пока мальчишку не измолотят до кровавого мяса.

Вырвавшись из ее рук, он ринулся вперед. Кровь. Он почувствовал удар в челюсть и соленый, металлический вкус крови во рту. И вслед за тем – руки, множество белых рук, как будто отделившихся от тела, вцепились в него со всех сторон, рвали рубашку, царапали ногтями, оставляя жгучие борозды на спине и плечах.

Громила с ружьем оказался сверхчеловечески силен… Как буйвол Брахмы… С широкой харей, выпученными глазами, без шеи… Голова, воткнутая между двух шаров-плеч.

А внизу лежал ребенок. Тоже нереальный, как небрежно брошенная кукла в поношенных джинсах. Маленькое безжизненное лицо цвета старого асфальта. И кровь. Кровь на футболке, стекающая по маленькой руке. Великий Боже! Кем надо быть, чтобы совершить такое! Разве имеет здесь значение раса, цвет кожи, обстановка, ведь перед тобой слабое, беззащитное дитя!

– Сукин сын! – услышал свой вопль Эммет и, рванувшись к брахманскому буйволу, всадил кулак в тупую груду мяса. Казалось, удар не произвел никакого эффекта, словно пришелся по кирпичной кладке, а он сам чуть не сломал руку. В следующий миг Эммет влетел головой в чугунную вазу. И это был конец.

Он увидел солнечный блик на цементированной стали. Давление в ушах. Внезапная страшная боль в ноге. Женский крик и словно жужжание москитов у самого уха. Его мать? Все звуки исчезли, кроме жужжания, которое росло, пока не превратилось в рев самолета, использующего его голову как аэродром.

Видимо, он долго был без сознания. Потому что очнулся уже на койке в больнице. Лицо матери восходило над ним, словно арктическая луна, алея безупречно свежим цветом помады на губах. Единственная морщинка между бровей, будто проведенная по линейке, перерезала гладкий лоб на две аккуратные половинки.

– …удалили осколок кости в щиколотке. И три пальца. Некоторые мышцы и сухожилия. Но не волнуйся, доктора говорят, будешь ходить нормально.

Значит, ничего серьезного, только повреждение щиколотки.

Об армии придется забыть. Не возьмут ни под каким видом.

Закатила глаза, руки в молитвенной позе.

– Господи, чем я заслужила такое! Я старалась быть хорошей матерью моим мальчикам. Перед глазами у них всегда был пример отца. Но этому же всегда надо было делать все наоборот! И вот поглядите – что из него вышло!

Воспоминания Эммета внезапно прервались, потому что чья-то твердая и осторожная рука тронула его за плечо. Обернувшись, он увидел Энни. Тонкое лицо, лишенное малейшей миловидности из-за резко очерченных скул. Огромные глаза чернильного цвета Полное отсутствие косметики. И полное отсутствие необходимости в ней. Худоба почти невероятная. Дешевые джинсы и черный свитер. Девушка пятидесятых годов. Ни клешеных брюк, ни мини-юбок. Это словно не для нее.

– Давай вместе, – сказала она, протягивая руки к тяжелому бачку, который он держал в руках.

Жалеет? Хочет помочь калеке? Раздражение вспыхнуло в нем. Но он сдержался. Нет, она не такая, она имела в виду что-то другое.

Он улыбнулся:

– Благодарю, но справлюсь и сам. Лучше отойди подальше, а то отдавлю ногу, вот и будешь мне под пару.

– Не остроумно. – Но уголки ее крупного рта все-таки дрогнули в подавленной улыбке.

Она не отошла. Она продолжала стоять так близко, что он ощущал запах ее духов, что-то пряное и восточное, заглушающее даже густой аромат шоколада. А на щеке шоколадное пятнышко. Захотелось слизнуть его. Господи!

Он вдруг встревожился. Она словно невидимо пронизывает его насквозь. А ведь он уже давно не подросток. Она ему не нужна. У него была уйма женщин… И до и после увечья. Он мечтал об одной замужней даме, с которой познакомился в Нейи. Вот уж кому и в самом деле было безразлично, короткая у него нога или нет! Ее это, наоборот, только больше возбуждало. Но он был для нее всего лишь развлечением, не больше.

Внезапно Эммет понял причину своей тревоги. Дрожь в теле усилилась. Если он сделает хоть шаг ближе к ней, в нем вспыхнет любовь.

А если это произойдет, то с такой девушкой, как Энни, это будет тяжело и надолго. Она тоже изголодалась по любви… Но она не примет половинчатых отношений. То, чего она ищет, вряд ли может дать хоть один мужчина.

Она бродит голубыми дорогами своей души, и нет такой карты, чтобы отыскать ее там.

Она молча наблюдала, как он неторопливо льет в металлическое отверстие нежную шоколадную массу; как теплые темно-коричневые струйки обливают медленно движущиеся по конвейеру порции начинки, а с другой стороны выходит череда блестящих, глянцевых трюфелей, сразу попадая под инфракрасную лампу и воздушно-сушильное устройство, где их поджидает Тьерри, складывая готовые трюфели на широкие пластиковые подносы.