Оливия всегда была сдержанной, никогда не позволяла себе буйных выходок и не выказывала слабости. Когда же огорчалась из-за чего-либо, то всегда справлялась со своими чувствами и держала себя в руках. Но вот сейчас… О боже, сейчас все было так ужасно, что ей временами даже жить не хотелось.

Оливия невольно вздохнула. Она терпеть не могла мелодрамы, и вот ведь – злая ирония судьбы! – неожиданно стала героиней одной из них. Более того, она не знала, как прекратить все это…

Но хуже всего было мучившее ее чувство вины: ведь Лайон сделал ей прекрасный подарок, а она… Она сунула подарок ему в руки. Ей, наверное, никогда не удастся забыть выражение, появившееся в этот момент на его лице.

А что, если он никогда не вернется? Ведь у нее нет ничего, что напоминало бы ей о нем.

Вдруг на него по дороге напали разбойники? Или, может быть, конь сбросил его в канаву?

Ее родители год назад заказали миниатюрные портреты всех своих детей. Оливия держала свой на тумбочке у кровати, и если ей суждено снова увидеть Лайона, то она подарит ему эту миниатюру. Если, конечно, он согласится принять от нее подарок…

А впрочем, стоило ли ей сейчас думать об этом?

Ведь никакие раздумья не могли изменить того факта, что Лайона не было с ней рядом. Да и увидит ли она его хоть когда-нибудь?

– Пожалуй, я выпью немного виски, – сказала она, неожиданно повернувшись к Колину.

– Ни в коем случае! – вскрикнули все разом, и Оливия едва не рассмеялась.

Увы, она просто не могла сейчас смеяться. Не могла, потому что знала: возможно, Лайон уже никогда не вернется. Или же вернется уже чьим-то женихом…

А мать, чтобы добавить соли ей на рану, все-таки заставила ее выпить горький травяной настой.


Лайону множество раз доводилось проводить ночь под крышей лондонского особняка Редмондов, но впервые в жизни ему представилась возможность так тщательно изучить потолок в своей спальне.

Его одолевала бессонница, и к тому же безумно болела голова.

Поздно вечером, накануне отъезда с отцом в Лондон, он сунул белые лайковые перчатки в карман сюртука и отправился в «Свинью и чертополох», где, вопреки обыкновению, напился почти до бесчувствия. А потом, уже по дороге домой, он отдал эти перчатки той миловидной школьной учительнице. Отдал в обмен на поцелуй в темной аллее за пабом. Это был сладостный поцелуй, но – с отчетливым привкусом предательства. И теперь Лайон ненавидел себя за тот поцелуй – еще одно сильное чувство в добавление к буре эмоций, разрывавших его с тех самых пор, как он впервые увидел Оливию Эверси в бальном зале.

Ему казалось, что душа его истекала кровью, а мысли о том, что он, должно быть, ужасно обидел Оливию – пусть даже и не хотел этого, – терзали его почти постоянно. В результате пребывание в Лондоне, который он всегда любил, стало для него мучительной пыткой, а время сделалось злейшим врагом.

Чтобы хоть как-то облегчить себе жизнь, Лайон научился в нужный момент улыбаться и вскоре обнаружил, что этого вполне достаточно, чтобы прослыть обаятельным и даже неотразимым. Находясь в Лондоне, он принимал приглашения отобедать со старыми школьными друзьями, а также провел несколько довольно приятных вечеров в клубе «Уайтс», где завсегдатаи приветствовали его с неподдельной радостью и где старый полковник Кефовер по-прежнему то засыпал – и тогда разговаривал во сне, – то рассказывал жуткие истории о днях своей молодости, проведенных в Индии.

Однажды вечером, отправившись в «Уайтс», они с отцом расположились за столом с выпивкой. Когда же отец начал просматривать газеты, Лайон поднялся и пошел заглянуть в книгу записей пари. Машинально пролистав несколько страниц, он внезапно наткнулся на свое имя – и замер в изумлении.


«Н. Грейсен заключил пари на пятьдесят фунтов с лордом Финчером, утверждая, что Л. Редмонд обручится с дочерью Хексфорда до конца года».


Ставки на его предполагаемый брак с леди Хексфорд! Уже!

Хотя никто не рискнул поставить больше пятидесяти фунтов.

Но Арабелла считалась весьма ценным призом, и всеобщая готовность уступить ее именно ему являлась совершенно очевидным свидетельством его превосходства. Впрочем, и сам он был завидной добычей.

Еще совсем недавно – может, месяцев шесть назад – все это доставило бы ему огромное удовлетворение, но сейчас он почувствовал себя призовым быком, бившимся об ограду своего загона.

«Эти бездельники в «Уайтсе» просто-напросто болваны! Готовы ставить на что угодно!» – мысленно воскликнул Лайон, чувствуя, как кровь отливает от лица. Должно быть, он даже побелел от ярости, потому что отец, внимательно наблюдавший за ним, с улыбкой приподнял свой бокал, как бы провозглашая тост.

По просьбе отца Лайон весьма убедительно изложил свои соображения относительно паровых машин и железных дорог перед богатейшими людьми Англии, собравшимися за длинным столом в «Меркурии» – самом закрытом клубе страны. Он прекрасно знал, что отец в своих мечтах уже видел его во главе этого стола.

По правде говоря, Лайон и сам уже не раз представлял себе это. Поначалу он на несколько мгновений смутился и даже забыл, о чем собирался говорить, но потом все сложилось замечательно и последующее обсуждение его идей прошло на редкость оживленно. При этом все его соображения относительно паровых двигателей и железных дорог были с восторгом одобрены. В данный проект Лайон вложил и свои собственные средства, хранившиеся в банке.

– Яблоко от яблони недалеко падает, джентльмены, – сказал кто-то из членов клуба, когда все собрались за выпивкой (под яблоней, естественно подразумевался Айзея).

Лайон счел это высказывание за комплимент, а отец и вовсе прямо-таки сиял от гордости. Но даже триумф в клубе «Меркурий» обрадовал Лайона совсем ненадолго. Все происходившее с ним в Лондоне представлялось каким-то нескончаемым сном, причем не очень-то приятным: ведь в нем не было Оливии…

И таким же сном была верховая прогулка по Роттен-Роу с леди Арабеллой, оказавшейся прекрасной наездницей. Вероятно, она давно уже привыкла ко всеобщему восхищению, поэтому ни разу даже глазом не моргнула, хотя все таращились на них, когда они проезжали по аллее. Роттен-Роу была переполнена гуляющими по случаю хорошей погоды, и многие, провожая их взглядами, одобрительно шептали:

– Какая прекрасная пара…

Лайон же, слушая эти шепотки, все больше мрачнел, хотя старался этого не показывать. Когда он доставил девушку домой, она улыбнулась ему и покраснела – словно извиняясь. Было совершенно ясно: леди Арабелла не станет возражать – какую бы судьбу ни определил ей отец. Лайону вдруг стало ужасно жаль ее, и он на прощание поцеловал ей руку.

Вернувшись домой, он нашел отца в его любимом кресле – то было огромное, обтянутое кожей страшилище. Оторвавшись от газеты, Айзея спросил:

– Как прошла прогулка с леди Арабеллой?

– Превосходно, – буркнул Лайон. И немного помолчал, собираясь с духом. Потом добавил: – Сэр, не могли бы вы обойтись без меня? Мне нужно срочно вернуться в Суссекс.

Айзея промолчал. С минуту он внимательно смотрел на сына, затем, наконец, спросил:

– Срочно нужно? Зачем?

– Гнедая кобыла, которую я давно уже хотел купить, наконец-то выставлена на продажу, и мне хочется побыстрее приобрести ее. – Лайон придумал эту ложь, когда катался в парке с Арабеллой – та выехала на прогулку как раз на гнедой кобыле. Но, увы, он теперь вряд ли был в состоянии купить лошадь: почти все деньги вложил в последний проект клуба «Меркурий».

Айзея опустил газету на колени и снова посмотрел на старшего сына. На сей раз прошло, наверное, несколько минут, прежде чем он наконец проговорил:

– Значит, кобылу?

Вопрос был задан с такой иронией, что Лайон невольно содрогнулся, но все же довольно дерзко заявил:

– Да, представьте себе, именно кобылу.

И снова воцарилось молчание.

– Что ж, Лайон… – Отец вздохнул. – Отправляйся в Пеннироял-Грин, займись своей кобылой, а матери скажи, что я буду через неделю.


Прежде чем переступить порог хибарки Даффи, Оливия сделала глубокий вдох, стараясь набрать в грудь побольше воздуха. Наверное, точно так же вели себя ловцы жемчуга, когда готовились нырнуть в темные глубины моря. Ее единственная обязанность состояла в том, чтобы с благожелательной улыбкой оставить продукты и поскорее уйти – родители дали ей разрешение только на это, – но Оливия никак не могла этим ограничиться. Ведь семейство Даффи вовсе не цыплята на скотном дворе, которых надо лишь покормить, не более того. Она просто не понимала, как человек, у которого имелись сердце и совесть, мог бы заглянуть в дом Даффи, посмотреть в лицо хозяйке – и не предложить никакую помощь. А дети этих несчастных… Как ни странно, Оливия всех их полюбила. Некоторые из них были шумными и дерзкими, другие же – сущими ангелочками, но для нее все они были бедными малышами, по воле судьбы лишенными детства. Эти дети становились няньками и уборщиками с того момента, как начинали ходить.

Оливия старалась похвалить всех детей и с каждым старалась хоть немного поговорить. Ей хотелось, чтобы они поняли: для нее они – самостоятельные личности, а не множество голодных разинутых ртов. Она была твердо уверена: каждый из них имел те же права, что и все остальные дети. Но, увы, усилия ее были жалкой каплей в безбрежном океане нищеты…

Переступив порог убогого жилища, Оливия поставила корзину с продуктами на грязный выщербленный стол, а затем раздвинула занавески и распахнула окно, чтобы хоть немного проветрить душную комнату. Осмотревшись, она невольно вздохнула – мокрое белье, висевшее у очага, похоже, уже покрылось пятнами плесени. Миссис Даффи тотчас же принялась его снимать, а дети толпились вокруг матери.

– Сегодня у нас ячменные лепешки, – с приветливой улыбкой сказала Оливия.

– Спасибо вам, мисс Эверси, – поблагодарила хозяйка, заправив за ухо выбившуюся из узла на затылке прядь. Эта женщина давно уже утратила остатки гордости и теперь была рада любой помощи.