Елена Раскина - Любовный секрет Елисаветы. Неотразимая Императрица

Алеша тяжело вздохнул – он хотел быть ангелом-хранителем цесаревны, а не камнем на ее шее. Притянув к себе бесконечно любимое пухленькое личико, запустил ладони в рыжие непудреные волосы – резко, решительно прижал Елизавету к себе. Ее кожа была удивительно белой, как только что выпавший снег, глаза смотрели лукаво и невинно, и это сочетание греха и пронзительной детской нежности сводило с ума.

– Делай что хочешь, Лиза. Только я с тобой в Москву поеду. Нельзя тебе одной. Таким, как ты, ангел-хранитель в человеческом облике положен. Друг нелицемерный. Я тебе таким другом и буду.

– Друг мой нелицемерный… – охнула Елизавета, и лицо ее исказилось от боли и восторга. – Неужели так бывает, Алешенька, милый? С детства знала – одна я в этом мире. Ни отец, ни мать, ни сестра Аннушка – никто не спасет. Только греха прибавит – тяжкого, родового. Отец умер, мать умерла, Аннушка совсем юной скончалась. А я вот все забыться пытаюсь, блудом страх заглушить хочу.

– Какой страх, Лиза? – переспросил Алексей, хотя прекрасно знал, о каком страхе говорит его любимая.

– Какой страх, говоришь? – Елизавета устремила на него тяжелый, пристальный, как у отца, взгляд. – Разве сам не знаешь? Знаешь, знаешь, но печалить меня не хочешь. Да только моей боли ни прибавить ни убавить нельзя. Иногда такое находит, что себя боюсь. Давеча в Успенском монастыре молилась, отцовские грехи замаливала. Ведь в Успенском царевна Марфа умерла. Инокиня Маргарита. Батюшка ее и правительницу Софью собственноручно пытал.

– Ничего, Лиза, – прошептал Алексей, стирая поцелуями ее слезы. – Для того я к тебе и приставлен, чтобы от беды спасти. Ты только счастлива будь, родная. А я счастье к тебе приведу. Как ребенка – за ручку. Нежную ручку, мягкую, как у тебя. – Шубин припал губами к ее мягкой, как у ребенка, ладони.

– А я клятву дала, Алеша, – продолжила цесаревна, и голос ее зазвучал спокойно и торжественно. – Если взойду на престол, то смертную казнь отменю. Верь мне, ангел, так и будет.

– Я верю, Лиза, – ответил Алексей. Он знал наверняка, что, когда цесаревна выплачется, все будет по-прежнему – александровские ассамблеи в духе Петра I – с ушатами водки и пьяными бесчинствами гостей (сама Елизавета допивалась разве что до рыданий), разговоры о попранных правах цесаревны, попытки составить заговор, и вся эта грязная, неряшливая, безудержная жизнь, к которой так привыкла Елизавета.

Вот и сейчас он слушал ее с улыбкой, думая, что когда закончатся признания и слезы, Лиза уедет в Москву на свадьбу императора и надолго забудет свое нынешнее раскаяние.

– Это ты Елисавет Петровне запретил меня в Москву брать? – не на шутку рассерженная Настя Шубина целый день донимала брата этим вопросом. Тот сначала отмалчивался, а потом не выдержал:

– Я, Настя, и хватит тебе судьбу испытывать…

– Судьбу? – Любимая фрейлина Елизаветы резко пробежала пальцами по клавикордам, сбросила на пол забытые цесаревной ноты. – Я судьбу не испытываю, я тебе помочь хочу.

И добавила с невольной тоской:

– Душно-то как, Господи… Словно кто-то за горло держит.

День и в самом деле выдался тяжелый, душный. Елизавета с утра затворилась у себя, сидела одна в темной, тесной спальне – непричесанная, неодетая, унылая. Шепотом разговаривала с образом Богородицы, плакала и молилась. Да и Алеше с Настенькой стало невмоготу – накануне отъезда в Москву цесаревна была мрачнее тучи.

Развеселые гости цесаревны разъехались кто куда, дольше других в Александрове задержался Бутурлин. Ему было скучно, и от нечего делать он затеял роман с фрейлиной Нарышкиной.

Ее тезка – Настя Шубина спокойно и, казалось, равнодушно наблюдала за этим бедламом, но Алеша знал, что сестра давно мысленно вынесла приговор Елизавете, ее безудержной, неряшливой жизни и развеселым друзьям. Однако уезжать домой от двора будущей императрицы Настя не желала и простить не могла брату, что он запретил цесаревне брать ее в Москву, на свадьбу юного императора Петра II.

– Не огорчайтесь, мадемуазель, – заметил врач Елизаветы, Иоганн-Герман Лесток, с утра возившийся с истерикой цесаревны. Он только что вышел из покоев пребывавшей в меланхолии красавицы и на правах светила медицины завладел лучшим в гостиной креслом.

– Принцессе Елизавете будет в Москве невесело. И вам ни к чему делить ее печали. Достаточно того, что их разделит ваш брат.

– Правда, Настя, незачем тебе в Москву ехать, – подхватил Алеша, которого, впрочем, удивило неожиданное вмешательство Лестока. Он взял сестру за руку, но та резко, по-детски, выдернула ладонь и выбежала из комнаты.

– Капризничает девица, – философски заметил Лесток. – Идите, Алексей Яковлевич, принцесса вас зовет. Потом с сестрой объяснитесь. Недосуг сейчас – там с утра слезы и уныние, – заключил он, указав на дверь, ведущую в покои Елизаветы.

– Как это вы у нее успели побывать? – удивился Алеша. – Никого ведь с утра не хотела видеть.

Лекарь рассмеялся, его полный, плотный подбородок затрясся от хохота, парик съехал на ухо.

– Я к ней вхожу без предупреждения, – сказал он, отсмеявшись вволю. – На правах врача.

«И заговорщика», – подумал Алеша, но вслух ничего не сказал. То, что Лесток пытается возвести цесаревну на отцовский престол, не составляло тайны для ее приближенных.

Хирург Иоганн-Герман Лесток действительно врывался в покои цесаревны Елизаветы Петровны без стука и предупреждения. Как лекарь, он знал, что сильные мира сего или претенденты на власть по большей части малодушны, и добиться от них чего-то можно, только обезоружив внезапностью посещения, когда они слабы и бессильны. А как авантюрист, всем нутром чуял, что Фортуна любит положения скользкие и двусмысленные и разыгрывает свои партии не в парадных апартаментах, в часы, отведенные для приемов и ассамблей, а где-нибудь на задворках и во время, самое для этого неподходящее.

К Елизавете Лесток был приставлен заботливой матерью-императрицей, когда дочери Петра едва исполнилось 16 лет. Тогда Екатерина I вернула хирурга из Казани, где остроумец-француз томился по личному распоряжению Петра Великого. Во времена Петровы болтал лекарь слишком много, острил без меры и как-то на свою беду сболтнул при свидетелях, что император завел роман с собственным денщиком. Неудачная шутка, не более. И почему это русский варвар возмутился – непонятно! Очевидно, Петр Алексеевич шуток не понимал, и хорошо еще, что спровадил лекаря в Казань, а не в Сибирь или вовсе на тот свет, как делал с другими шутниками.

Вернувшись из Казани, Лесток шутить перестал и занялся политикой. Императрица Екатерина сделала его лейб-медиком и приставила к своей младшей дочери, через которую мечтала породниться с французским королевским родом, коль скоро русская знать ее презирала. Втайне Лесток посмеивался над этим проектом императрицы, но вслух острить не решался.

И вот теперь Лесток стремился подобрать для цесаревны сторонников повлиятельнее и, главное, воодушевить тех простых гвардейских солдат и офицеров, которые не прочь были сложить за красавицу свои головы или стать надежной и падкой на деньги, почести и бунты опорой ее трона.

Алеша открыл дверь в Елизаветины покои и замер в оцепенении – мимо него к выходу шагнула серая, тяжелая тень.

– Петр Алексеевич дочку навещал, – с недоброй усмешкой сказал Лесток и вошел в комнату вслед за Алешей.

Пока парочка приводила Елизавету в чувство, тень растаяла в воздухе, словно ее и не было. А вошедшая в покои цесаревны Настя Шубина беззвучно заплакала, прижавшись горячей щекой к дверному косяку. Теперь она решила во всем слушаться брата, понимая его правоту и правду.

И только перед самым отъездом в Москву, когда Алеша усадил цесаревну в поданную к крыльцу карету и подошел к сестре попрощаться, Настя, перекрестив его на прощание, тихо спросила:

– Ну почему ты? Мало у нее фаворитов было? Бутурлин, Лялин… Пусть они на себя ее крест берут. Она ведь неверна тебе, Алеша…

– Пусть неверна, Настя. Разве в этом дело? – ответил Алеша, обнимая сестру. – Я ведь люблю ее и, значит, должен за нее пострадать. Ты только напомни ей обо мне, когда срок придет. Если в ссылке или в застенке буду, а она воцарится, пусть мне поможет. А если умру, все равно напомни – пусть в молитвах своих меня помянет. Я ведь знаю – она забудет, если тебя рядом не окажется.

И Настенька обещала стать совестью цесаревны и, когда придет срок, напомнить ей об Алеше.

Ехали на свадьбу, а приехали на похороны.

Шумно и пышно отпраздновали обручение пятнадцатилетнего мальчика, императора Петра II, с надменной княжной Долгорукой, которую Елизавета по простоте душевной называла Катькой.

Рядом с женихом сияла вновь обретенным счастьем былая царица, Евдокия Лопухина. При покойном Петре I царица, ставшая инокиней Еленой, не покидала Ладожского монастыря – так царю было удобно надзирать за нею из Петербурга. С воцарением же Екатерины I монастырь сменился на Шлиссельбургскую крепость, и только внук – император Петр II освободил Лопухину окончательно.

И цесаревна, вплывшая в зал на обручение этакой богиней, с бриллиантами в высокой прическе, вдруг оробела и не смогла взглянуть Евдокии Федоровне в глаза. Зато былая узница вздрогнула, как под кнутом, увидев, как до мучительной, судорогой сводящей сердце боли похожа эта вошедшая в зал красавица на ее немилосердного супруга.

– Кто это? – спросила Евдокия Федоровна у брата невесты, князя Ивана Долгорукого, закадычного друга юного государя, учившего мальчика волочиться за фрейлинами и шляться по кабакам.

Царица, монахиня, узница, нечаянная гостья на обручении внука, она в первый раз увидела младшую дочь Петра и Екатерины.

– Лизаветка, – небрежно ответил князь. – Все государя нашего с пути истинного совращала. Соблазнить хотела, на себе женить. Шутка ли, под венец с собственным племянником!