— Будь осторожна, береги себя.

— Ты тоже.

Мы оба знали, что ты вернешься. Мы встречались урывками, просто потому, что у каждого была своя семья, и мы не искали себе оправданий. Так сложилось, и мы не хотели ничего менять. Ты был «моим таинственным садом», а я — «твоим тайным сокровищем», солнечным лучом, который согревает все подряд: мою жизнь, твою, твоих детей, моих, твою поездку в Мексику с Лаурой, мое первое лето здесь, на острове, с Энцо и мальчиками, может быть, самое прекрасное лето в моей жизни. Как-то утром ты сказал мне: «Знаешь, почему я люблю тебя? Потому что ты единственный человек в мире, с кем я могу быть самим собой». Я чувствовала то же самое. Поэтому мы никогда, или почти никогда, не созванивались.

Даже наши электронные письма, которыми мы обменивались за год, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Мы принадлежали друг другу и чувствовали это каждой клеточкой своего тела.


— Бабушка Беа, пора идти, а то опоздаем!

— Уже спускаюсь!

Грегорио ждет меня у входа под навесом из виноградных листьев.

— Ты, как всегда, великолепна! Самая элегантная женщина на Идре!

— Сбегай-ка мне за палкой. Ступеньки скользкие после дождя.

Сегодня четвертое апреля, времени без двадцати шесть. Нам надо быть в «Порто Фино» к приходу ракеты. Мы ходим туда каждый год с этим парнишкой, с тех пор, когда он был еще пухленьким, улыбающимся малышом с двумя звездочками вместо глаз. Мы садимся за столик и спорим: одна говорит, что ты приедешь, второй — что нет.

Кто проигрывает, покупает мороженое.

Я уже пять лет проигрываю.

Знаю, что тебя нет среди людей, толпящихся на пирсе, но все равно спорю.

Может, на этот раз ты сделаешь мне сюрприз?

Ты

Часто мы покупаем или получаем в подарок бутылку особенного вина. Чтобы открыть ее, нужен особый повод. Если такая бутылка одна-единственная, то, чем больше времени проходит, тем труднее ее открыть. Иногда достаточно просто взять ее в руки, протереть этикетку, ощутить во рту насыщенный вкус вина и… решить, что оно должно подождать до следующего раза. Однажды вино прокисает и превращается в уксус — его не вернуть. Но даже тогда приятно время от времени снова спуститься в погреб, протереть этикетку, представить себе тонкий аромат и великолепный вкус. Это всего лишь уксус, но, может быть, на сей раз все не так, как кажется. Просто не надо открывать бутылку.


Желательно употреблять в сочетании с «Бароло» длительной выдержки, производства до Второй мировой войны.

Май

Я толстая. А значит, некрасивая. Я поняла это по тому, как на меня смотрели мальчишки, а точнее, потому что они вообще на меня не смотрели. Мне все стало ясно лет в четырнадцать. «Синьора, вам стоит отвести дочку в отдел больших размеров!» Это еще хуже, чем услышать, что у тебя мозги как у жирной гусеницы (как будто тощие гусеницы умнее). Моя мама худенькая, она говорит, что я такая только потому, что у меня нет силы воли, потому, что я лентяйка и обжора (такой аппетит до добра не доведет). В общем, сама виновата. «Если ты чего-то очень захочешь — обязательно добьешься! Все дело в характере!» Гимнастика, диеты, постоянный подсчет калорий. В семнадцать лет мне удалось похудеть до пятидесяти двух килограммов, потом у меня полгода не было месячных, я принимала слабительное и рвотное. Лет через двадцать сказали бы, что у меня булимия и что я — жертва сверхтребовательной матери и отца, которому на меня наплевать, а теперь просто говорят, что я слишком толстая, стрейтч для таких, как я, до сих пор не изобрели, а единственные джинсы, которые можно найти в продаже, Wrangler или Levi's, те, что потрясающе смотрятся на молодых, на мне сидят просто чудовищно: если удастся их натянуть на ляжки и на бедра, то в талии они такие широкие что внутрь легко можно сунуть горшок с геранью. Сейчас в моде узкие рубашки, а на мне они не сходятся, хоть убей (лифчики я ношу пятого размера). Старушка Мангано стала милой и ХУДЕНЬКОЙ, то же можно сказать о Твигги, Джин Шримптон, Джейн Биркин. Разве за ними угонишься! Я нравлюсь только друзьям отца и сантехникам. Я вижу это по их масленым взглядам. «Пышнотелая» — еще одно слово, которое следовало бы исключить из словаря, потому что именно оно в 1975 году стало причиной серии самоубийств «бесхарактерных» подростков, таких, как я.

Я знала, как выгляжу, и решила сделать ставку на внутренний мир, старалась стать умной и милой, понимая, что о сексапильности мне нечего и мечтать. Утешала друзей, брошенных их худенькими подружками-кретинками (нет в жизни справедливости), а с тех пор, как поступила в университет, стараюсь и вовсе быть незаметной. Учусь, без особых усилий сдаю экзамены, друзей у меня нет (особенно среди парней). А потом появился Capo, друг приятеля, с которым мы познакомились прошлым летом на Сицилии. Свобода под бдительным присмотром: я ездила туда с родителями и их друзьями, супружеской четой из Катании.

Эта пара из тех, кто терроризирует детей с самого рождения. Само собой разумеется, что Розалии и Агате, их дочерям, нельзя носить короткие стрижки, краситься, брить ноги, а одеваются они исключительно в гениальные творения своей мамаши, портнихи-любительницы. Их даже не надо запирать дома или запрещать встречаться с парнями, потому что только сумасшедшая может отважиться выйти на улицу в таких тряпках.

Capo тоже сицилиец (Capo — это сокращение от Росарио), но живет в Милане уже довольно давно. Его отец нотариус, мать может позволить себе не работать, еще у него есть старшая сестра-лесбиянка и младший брат, которого никогда не бывает дома. Capo на год старше меня, он учится на юриста и мечтает получить диплом, приложив к этому как можно меньше усилий. У него куча хвостов, поэтому, когда мы сидели в кафе на корсо Буэнос-Айрес, пили молочный коктейль и он, посмотрев в мою зачетку, увидел, что у меня тоже не сдано конституционное право, предложил готовиться к экзамену вместе. Теперь два или три раза в неделю после лекций я прихожу к нему домой (у его родителей собственная вилла). Мать больше не ходит за мной по пятам. Не то чтобы она стала мне доверять, конечно нет, но она уверена, что я не могу найти себе мальчика в тайне от нее, ведь, во-первых, я все еще «пышнотелая», а значит, никто за мной ухаживать не будет, а во-вторых, меня не выпускают из дома после ужина (а это, как известно, единственное время, когда можно поддаться соблазну).

Дома у Capo никого нет. Ставни прикрыты, чтобы обои не выцвели от уже жаркого майского солнца. Комнаты с высокими потолками обставлены старинной мебелью. На втором этаже, где находится комната Capo, на полу светло-коричневый ковролин. Мы готовимся так: сначала он переписывает у меня конспекты, потом мы читаем учебник, пересказываем по очереди, задаем друг другу вопросы. Каждый раз примерно одно и то же, экзамен уже скоро, в середине июня, поэтому надо заниматься как следует, чтобы не провалиться. В прошлый понедельник во время традиционного списывания (пишет он левой рукой) правой он начал гладить меня по колену, потом перешел на живот, грудь (на мой взгляд, слишком большую). Я ему нравлюсь? Быть того не может! Может, у него это на нервной почве.

Что и требовалось доказать. На следующий день мы сидели друг напротив друга и, зевая от скуки, читали запутанный параграф о конституционном суде.

— Есть хочешь?

— Да, я не обедала, спасибо.

— Пойдем вниз на кухню, что-нибудь приготовим.

Он берет хлеб, ветчину и майонез. Я наклоняюсь над большим мраморным столом и начинаю делать бутерброды. Capo стоит у меня за спиной. Он кладет подбородок мне на плечо, начинает покусывать мочку уха, а его руки обнимают меня и блуждают по всему моему телу, то вниз, то вверх, не пропуская ни одного квадратного сантиметра.

— Эй! Что ты делаешь? — удивляюсь я, весело улыбаясь, а он вместо ответа разворачивает меня лицом к себе и целует. Мои губы приоткрыты, так, что он может просунуть язык. Он целуется со знанием дела, хотя, может, это мне так кажется, сравнивать-то не с кем. Трудно сказать, нравится ли мне Capo, но то, что он делает, мне определенно нравится.

— Я хочу тебя трахнуть. Что скажешь?

— Я? Ну, я никогда этим не занималась.

Это мое признание еще больше его возбуждает. Он берет меня за руку, и мы возвращаемся в комнату. Устраиваемся на кровати, он начинает раздевать меня и раздевается сам с необыкновенной ловкостью.

— Ты такая красивая!

Он что, псих? Или обкурился перед моим приходом? Меня и симпатичной-то не назовешь!

— Я обожаю твои большие груди, твою задницу, твой живот.

Это не нормально, этого не может быть, хотя какая разница? Я тоже начинаю исследовать его тело, и вскоре у меня в руках оказывается его огромный член (интересно, они все такие?). Увлеченные поцелуями, укусами, ласками, мы скатываемся на пол, и он входит в меня. Мне больно и вообще ощущение странное: мое тело наслаждается, а мозг отказывается верить в то, что происходит. Не может быть, чтобы это происходило с тобой! Ты же ТОЛСТАЯ, парни думают, что ты умная, милая, но хотеть тебя они просто не могут.

Его оргазм заставляет меня забыть эти мысли. Все закончилось. Мы встаем и с ужасом обнаруживаем на безупречно чистом ковре красное пятно.

— Че-о-о-рт! Если мать увидит, она меня убьет!

А я и не знала, что он поэт!

Я одеваюсь, меня разбирает смех. Нахожу в ящике губку, моющее средство и оттираю пятно, пока оно почти не сливается цветом с ковром, может, только чуть темнее.

— Когда высохнет, ничего не будет видно, — говорю я, убирая губку на место.

Я собираюсь уходить, закрываю книги, но Capo сажает меня рядом с собой и достает фотоальбом.