Бэрди — другое дело, это ее собственный работник. Она молилась Богу в образе сэра Гарольда и ненавидела «Стюарта Маккензи вместо с его гестапо». Однако Бэрди, как и Данкерса, которых она любила как родных и с которыми прошла такой длинный путь, классифицировали в качестве «старомодного барахла». Оливия порой слышала у себя за спиной:

— Нет настоящей индивидуальности… Порядочный сноб — думает, что чересчур хороша для нас, мисс Показушница… Продалась Стю, разве не так? Сколько раз ей пришлось потрахаться, чтобы получить место в Совете директоров?.. Единственный резон при занятии высокой должности в компании — не что ты знаешь, а кто тебя знает!

Она поневоле выглядела шпионкой — при ее появлении разговоры в уборных, лифтах, коридорах и буфетах моментально смолкали.

Она знала, что «Лэмпхауз» в глазах персонала и руководства «Маккензи» считался второсортным издательством, потому что не смог выжить без инъекции могущественного доллара. И работала больше обычного, чтобы отстоять права «старой фирмы» и свои права. Бэрди и Данкерс были трудоустроены, она — в качестве личного помощника мисс Котсволд, он — служащим в приемную. Но только после того, как Оливия обвинила Совет «Маккензи» в дискриминации пожилых — те, которым за пятьдесят, тоже имеют право на жизнь! Она не упоминала Стюарту об этих мелких деталях, боясь, что ей прилепят ярлык кумовства.

В то же время Оливия не могла не чувствовать, что прогресс иногда бывает очень горьким лекарством. Невзирая на все эти британско-американские разногласия, ей в голову как-то пришла непрошеная мысль: а может быть, «старая фирма» тоже в чем-то виновата? В негибкости, упрямстве и нежелании считаться с законами, правящими в новом здании «Маккензи» в Фаррингдоне?..

Они остановились на кромке берега озера Вирджиния. В этот серенький денек даже кувшинки спрятались под поверхностью воды. Одной рукой Стюарт держал над ними зонтик; маленький водопад, стекающий с его выпуклой поверхности, заставлял их теснее прижиматься друг к другу. Свободной рукой он повернул ей подбородок, заставляя посмотреть ему в глаза.

— Ты так странно вела себя в последние несколько дней… Скажи мне, что случилось?

— Ничего!

— Нет, что-то есть — и что-то не так!

— Все столь невозможно правильно, что иногда мне приходится ущипнуть себя — не сплю ли я? А если что-то беспокоит меня или выбивает из колеи — то ты всегда на месте, чтобы поправить.

— Это так ужасно?

— Нет, но это смущает, заставляет задуматься, что же, собственно, я — я сама — делаю, Стюарт? Всю жизнь отец заставлял меня чувствовать свою неполноценность. Он мечтал о сыне, который подхватил бы дело после его отставки. Но отцу пришлось довольствоваться мной — бесполезной девчонкой, как он считает.

— Что, Гарри шовинист? — серьезно спросил он, заставив ее улыбнуться.

— Нет, он просто большой мужчина-хозяин, в противоположность моему явно женскому образу. Девушки выходят замуж, заводят семью, растворяются в домашних делах. Империи и великие династии гибли от недостатка наследников мужского пола. Женщины только закупоривают артерии цивилизации, большого бизнеса и высокой политики. У них слишком большой эмоциональный багаж, чтобы носить его всюду, где они таскаются… Я хотела сказать, скитаются!

— Что-то не улавливаю твою мысль, — сказал он, и его лицо затуманилось.

— Совет, Стюарт! Комната Совета — не место для разгрузки эмоционального багажа. Вот почему отец всегда вдалбливал матери, чтобы не звонила ему на работу, если у нее перегорели пробки, или взорвался утюг, или протекает стиральная машина. Потому-то я и перебралась на свою квартиру — не могла противостоять его позиции, ее слезам и их дурацким скандалам.

— Ноша, о которой я говорил, Оливия… в общем, это все у тебя от отца, кроме доброго сердца!

— Что это?

— Ты унаследовала от него не только бизнес, но и деловую хватку!

— Да? Тогда не бери меня за горло, Стюарт, как это делал он, и не покровительствуй мне. Я люблю до всего доходить своим умом, принимать собственные решения и совершать собственные ошибки. Только не делай со мной то, что папа сделал с моей мамой, дай мне найти свой горизонт — пожалуйста!

Он взял из ее пальцев увядший подснежник, который она все еще теребила, и выкинул его.

— У тебя есть еще что сказать — так скажи!

— Я боюсь.

— Вот и хорошо. Страх делает отрицательные эмоции положительными.

— Ты снова покровительствуешь мне!

— Я тебе рассказывал про безвременно умершего старшего брата и про то, как я тоже стал второстепенным в издательской империи отца. Родители были занятными людьми, они хотели от детей того, чего сами достичь не смогли. В этой игре Джофф был для старика козырным тузом, а я — не более чем валетом.

Стюарт потер подбородок, смущенный необходимостью разгребать свой прежний образ жизни.

— Не странно ли, что жизнь иногда дублирует свои штучки? — сказала Оливия.

— Прости? — неуверенно откликнулся он.

— Бэрди Гу и Джиофф, твой умерший брат, которого ты зовешь «Джофф».

— Не понял.

— Умерший брат! Ничье имя не произносится в английском так, как пишется. Мы говорим «Гу», а пишем «Гофф», то же и с «Джоффом». Это имеет значение только при редактировании авторской машинописи, о чем ты и понятия не имеешь, потому что занят в издательском бизнесе только ради денег.

— Оливия! — Он, кажется, был задет и смущен этой страстной речью.

— Ох, прости! Не хотела тебя обидеть! Я лишь к тому, что мы, «Лэмпхауз» и «Маккензи», вроде бы говорим на одном языке, Стюарт, но недостаточно понимаем друг друга! — Она помолчала. — Ты можешь увезти человека из страны, но нельзя увезти страну от человека. Вот мы с тобой: что я, американизируюсь или ты англизируешься? Ладно, не отвечай — я знаю, что ты отделаешься одной из своих легкомысленных штучек!

— Ты всегда такая мудрая и рассудительная?

— Просто я всегда читаю мелкий шрифт, прежде чем что-либо подписать, включая брачный контракт!

— Это я заметил… — Его ладно скроенные плечи сгорбились под ветром и дождем, и он глубоко вздохнул. — Оливия, милая, к сожалению, жизнь иногда играет с нами, включая миллионеров, краплеными картами. Кто-то однажды сказал: жизнь — нелегкая штука! Может, он и прав… После смерти Джоффа отцу пришлось иметь дело с валетом. Но потом все переменилось. В жизни парня приходит время, когда он просыпается утром и понимает, каким был безнадежным ослом. Старик по-прежнему не верит в меня. Думаю, что ты тоже, потому и не принимаешь меня всерьез как будущего мужа. Не знаю, как сказать на литературном английском, но на этот раз мне бы хотелось остепениться.

Как всегда, Стюарт заставил ее улыбнуться. Как всегда, отделил серьезное от лицемерного и придал смысл жизни. Снова она почувствовала себя желанным партнером, снова он был здесь, убеждая ее своей решимостью, ослабляя сопротивление, которое она проявляла в разговорах о браке, поскольку не была уверена, что хочет добавить к списку своих забот брачные хлопоты.

— Горе мне с тобой, Оливия, — продолжил он аналитическую тему, поднятую ею, — ты слишком взыскательна!

— А что в этом плохого?

— Ничего! Это великолепная черта характера — только, как мне известно, взыскательные люди — сами себе злейшие враги. Так что не переусердствуй, не то лишишься способности к здравым умозаключениям.

— Отлично сказано, Стюарт!

— Конечно, я же иногда читаю английскую литературу.

— Извини, я не хотела тебя серьезно задеть своей британско-американской тирадой!

— Ну, сейчас-то я серьезен. Никогда не ставь на второсортное, милая.

— Я и не намерена так поступать; «Лэмпхауз» — это лучшее в бизнесе.

— Я имею в виду себя.

— Ты — второсортный? — поразилась она. — Что-то ты вдруг стал таким кротким и смиренным, дорогой?

— Не смейся, я серьезно. У наших отцов, должно быть, есть нечто общее — способность требовать от потомства, чтобы оно росло по их образу и подобию. Возможно, слово «шантаж» было бы вернее. Мой отец считает, что я — слабак, а твой — что дочь никогда не выполнит работу так же хорошо, как сын. Давай совместно разубедим их!

— Откуда ты знаешь, что у меня на уме?

— Думаю, мы оба настроены на одну волну — я хорошо разбираюсь в характерах.

Его голубые глаза уже не сверкали, и она поняла, что он говорит очень серьезно.

— Сначала сама поверь в себя, Оливия, а потом и остальные поверят — и шансы вырастут. Мы боремся за одно и то же, мы здесь, чтобы выжить.

Поразительно, как много у них общего, подумала Оливия и приняла руку, предложенную другом и возлюбленным. Они пошли по мокрым лужайкам в Кумберленд — место сбора богачей и знаменитостей, людей, которым не надо было ничего доказывать — разве что по собственному желанию.

Что там ни говори, а дети динамичных родителей — тем более богатых и известных — трудные дети! Им надо блестяще играть свою роль, стоять на своем и доказывать то, что для любого другого, не рожденного под флагом непотизма [10], может быть и неверно.

— Я полагаюсь на тебя — ты вытащишь «Лэмпхауз», да и «Маккензи» тоже, Оливия!

— Ладно, я принимаю вызов. — Оливия глубоко вздохнула. — Пойдем обратно и скажем им, что я хочу и могу.

— Правда?

— Да, правда.

— Не так быстро… А когда же ты выйдешь за меня? — уныло добавил он.

— Я думала, что уже сделала это, приняв директорство в «Лэмпхаузе» под знаменем «Маккензи»!

Он остановился как вкопанный. Взглянул на темное небо, затем его глаза снова заблестели и он завертел ее, так что у нее закружилась голова под мокрым зонтиком.

— Что ты делаешь, Стюарт?

— Хочу убедиться, что со мной женщина, а не карусель — ты как-то странно мыслишь, Оливия Котсволд! — Он бросил зонтик наземь и надолго заключил ее в объятия среди туманных кустов с еще не распустившими почками. — Ты меня осчастливила — обещай, что не передумаешь!