Дождавшись, пока хромой визирь зайдет в конюшню поглядеть на жеребцов, Нур-ад-дин сказал: «О владыка, что мне будет, если я вылечу этого коня?» — «Клянусь жизнью, — ответил визирь, — если ты его вылечишь, я освобожу тебя и исполню любое твое желание». — «О владыка, — сказал купеческий сын, — прикажи расковать мне руки». Когда Нур-ад-дина освободили от кандалов, он истолок в порошок стекло, смешал его с негашеной известью и луковым соком и наложил жеребцу на глаза повязку с этой смесью.

«Теперь его глаза провалятся, а я избавлюсь от этой гнусной жизни», — подумал Нур-ад-дин и с легким сердцем отправился спать, обратившись перед сном в молитве к Великому Аллаху со словами: «О господи, мудрость твоя такова, что избавляет от просьб».

С восходом солнца визирь поспешил в конюшню посмотреть на результаты лечения. Когда же снял он повязку в глаз животного, то увидел, что болезнь отступила и это прекраснейшие из красивых глаз по могуществу владыки открывающего. «О мусульманин, я не видел в мире подобного тебе умельца! Клянусь Мессией и истинной верой, ты угодил мне, ведь бессильны были излечить этого коня все коновалы в нашей стране». Визирь собственноручно освободил Нур-ад-дина от оков, пожаловал ему роскошную одежду и назначил главным конюхом, установив довольствие, жалованье и поселив в комнате над конюшней. Купеческий сын несколько дней восстанавливал силы, но не забывал о своих обязанностях. Он нещадно наказывал нерадивых слуг, которые недостаточно хорошо ухаживали за лошадьми, ежедневно сам вычищал любимцев визиря. Хромой господин не мог нарадоваться на нового слугу и не подозревал, к чему все это приведет.

Однажды дочь кривого визиря, невинная и прекрасная, подобная убежавшей газели или гибкой ветке, сидела в новом дворце у окна, из которого была видна конюшня. Девушка услышала, как новый главный конюх поет и сам себя утешает такими стихами:

«Хулитель мой, что стал в своей сущности

Изнеженным и весь цветет в радостях, —

Когда терзал бы рок тебя бедами,

Сказал бы ты, вкусив его горечи:

“Ах, прочь любовь и все ее горести —

Спалила сердце мне она пламенем!”

Но вот теперь спасен от обмана я,

От крайностей и бед ее спасся я,

Так не кори в смущение впавшего,

Что восклицает, страстью охваченный:

“Ах, прочь любовь и все ее горести —

Спалила сердце мне она пламенем!”

Прощающим влюбленных в их бедах будь,

Помощником хулителей их не будь,

И берегись стянуть ты веревку их,

И страсти пить не принуждай горечь их.

Ах, прочь любовь и все ее горести —

Спалила сердце мне она пламенем!

Ведь был и я среди рабов прежде вас,

Подобен тем, кто ночью спит без забот.

Не знал любви и бдения вкуса я,

Пока меня не позвала страсть к себе.

Ах, прочь любовь и все ее горести —

Спалила сердце мне она пламенем!

Любовь познал и все унижения

Лишь тот, кто долго страстию мучим был,

Кто погубил рассудок свой, полюбив,

И горечь пил в любви одну долго он.

Ах, прочь любовь и все ее горести —

Спалила сердце мне она пламенем!

Как много глаз не спит в ночи любящих,

Как много век лишилось сладкого!

И сколько глаз, что слезы льют реками,

Текущими от мук любви вдоль ланит!

Ах, прочь любовь и все ее горести —

Спалила сердце мне она пламенем!

Как много есть безумных в любви своей,

Что ночь не спят в волнении, вдали от сна;

Одели их болезни одеждою,

И грезы сна от ложа их изгнаны.

Ах, прочь любовь и все ее горести —

Спалила сердце мне она пламенем!

Истлели кости, мало терпения,

Течет слеза, как будто дракона кровь.

Как строен он! Все горьким мне кажется,

Что сладостным находит он, пробуя.

Ах, прочь любовь и все ее горести —

Спалила сердце мне она пламенем!

Несчастен тот, кто мне подобен по любви

И пребывает ночью темною без сна.

Коль в море грубости плывет и тонет он,

На страсть свою, вздыхая, он сетует.

Ах, прочь любовь и все ее горести —

Спалила сердце мне она пламенем!

Кто тот, кто страстью не был испытан век

И козней кто избег ее, тонких столь?

И кто живет, свободный от мук ее,

Где тот, кому досталось спокойствие?

Ах, прочь любовь и все ее горести —

Спалила сердце мне она пламенем!

Господь, направь испытанных страстию

И сохрани, благой из хранящих, их!

И надели их стойкостью явною,

И кроток будь во всех испытаниях к ним.

Ах, прочь любовь и все ее горести —

Спалила сердце мне она пламенем!»

Слушая эти строки, дочь визиря думала: «Клянусь Мессией и истинной верой, этот мусульманин — красивый юноша, но только он, без сомнения, покинутый влюбленный. Посмотреть бы, возлюбленная этого юноши красива ли, как он, и испытывает ли она то же, что и он? Если его возлюбленная красива, то этот юноша имеет право лить слезы и сетовать на любовь, а если нет, то погубил он свою жизнь в печалях и лишен вкуса наслаждения».

Накануне во дворец привезли Мариам-кушачницу, и дочь визиря видела ее печаль и решила развеять грусть разговорами об этом юноше. Девушка пошла к жене отца и застала ее в слезах. Мариам, сдерживая рыдания, произнесла:

«Прошел мой век, а век любви все длится,

И грудь тесна моя от сильной страсти,

А сердце плавится от мук разлуки,

Надеется, что встречи дни вернутся

И будет близость стройной, соразмерной.

Не укоряй утратившего сердце,

Худого телом от тоски и горя,

И не мечи в любовь стрелой упреков —

Ведь в мире нет несчастнее влюбленных,

Но горечь страсти кажется нам сладкой».

Вспоминая минувшие наслаждения, Ситт-Мариам прочла такие стихи:

«Терплю по привычке я разлуку с

возлюбленным,

И слез жемчуга струю я россыпь за россыпью.

Быть может, пришлет Аллах

мне помощь — поистине,

Все легкое он ведь свил

под крыльями трудного».

«О царевна, — сказала ей дочь визиря, — не печалься, пойдем к окну во двор — у нас в конюшне есть красивый юноша со стройным станом и сладкою речью, и, кажется, он покинутый влюбленный». — «Как же ты определила, что он покинутый влюбленный?» — спросила Мариам. «Он говорит касыды и стихи ночью и днем», — ответила девушка.

Царевна подумала: «Если она говорит правду, то это примета огорченного, несчастного Али Нур-ад-дина. Узнать бы, он ли тот юноша!» Волнение и страсть придали бывшей невольнице решимости, она подошла с дочерью визиря к окну, взглянула на конюха и тотчас же признала в нем своего возлюбленного, хоть разлука, страсть, тоска и лишения иссушили его Она слышала, как ее господин промолвил:

«В неволе сердце, но свободно глаз течет,

С ним не сравниться облаку текучему.

Я плачу, по ночам не сплю, тоскую я.

Рыдаю я, горюю о возлюбленных.

О пламя, о печаль моя, о страсть моя —

Теперь числом их восемь набралось всего,

За ними следом пять и пять еще идет.

Постойте же, послушайте слова мои!

То память, мысль, и вздох, и изнурение,

Страдание, и изгнание, и любовь моя,

И горе, и веселье, как видишь ты.

Терпения и стойкости уж нет в любви,

Ушло терпение, и конец приходит мне.

Велики в сердце муки от любви моем,

О вопрошающий, каков огонь в душе!

Зачем пылает так в душе слеза моя?

То пламя в сердце пышет непрестанное.

В потоке слез я утопаю льющихся,

Но жаром страсти в пропасть

ввергнут адскую».

Утаив от дочери визиря волнение, Мариам отошла от окна. «Клянусь Мессией и истинной верой, я не думала, что тебе ведомо о стеснении моей груди!» — сказала она и направилась в свои покои. Дочь визиря тоже вернулась к своим занятиям. Выждав некоторое время, царевна вернулась к окну и снова стала жадно вглядываться в своего господина, наслаждаясь его красотой, тонкостью и нежностью. Он же был печален и, вспоминая со слезами былое, читал такие стихи:

«Я питал надежду на близость с милой, и нет ее,

Но близость к жизни горечью досталась мне.

Моих слез потоки напомнят море течением,

Но когда я вижу хулителей, я скрываю их.

Ах, сгинул бы призвавший день

разлуки к нам,

Разорвал бы я язык его, попадись он мне!

Упрека нет на днях за то, что сделали, —

Напиток мой они смешали с горечью.

К кому пойду, когда не к вам направлюсь я?

Ведь сердце в ваших я садах оставил вам.

Кто защитник мой

от обидчика самовластного?

Все злее он, когда я власть даю ему.

Ему я дух мой отдал, чтоб хранил он дар,