Конистан яростно замотал головой.

— Ты же знаешь, я никогда не признаю этот союз. И тебе отлично известно, что у меня есть на то веские причины.

— Да, — кивнул Дункан, поднимаясь на ноги. — Вот почему я и пригласил твою мать приехать сюда. И свою тоже. Они будут здесь к завтрашнему дню. Надеюсь, это снимет тяжесть с твоей души, и твое сердце забьется для других так же свободно, как оно бьется для Эммелайн.

Последняя фраза прозвучала столь торжественно и загадочно, что, когда Дункан направился к дверям, у Конистана не нашлось слов, чтобы его остановить. Как такое могло случиться? Дункан женится на Грэйс! Завтра приезжает его мать! Ну да ладно, ее он просто не примет, вот и все. Черта с два он позволит Дункану навязывать ему свою волю! И что вообще означает вся эта дурацкая театральщина: «Забьется для других так же свободно»? Почему все видят в нем злодея? Разве он жалел любви или заботы для тех, за кого нес ответственность? Нет, если Дункан думает, что его старший брат просто махнет на все рукой, значит, он плохо знает Конистана!

Однако позже, когда костюмированный бал был в самом разгаре, и Дункан, раскрыв правду единственному человеку, который мог помешать желанному для него союзу, решил, что отныне может открыто ухаживать за своей возлюбленной, Конистан был потрясен до глубины души трогательной нежностью, сквозившей в каждом слове его брата и Грэйс, в каждом их танце, в каждом знаке внимания, которыми они обменивались. Пока другие ожидали оглашения результатов голосования и коронации Королевы Турнира, виконт погрузился в самое мрачное отчаяние и совсем пал духом. Он любил Дункана и желал ему счастья, но только не с такой женой, как Грэйс Баттермир.


Эммелайн чувствовала, как ее охватывает, разрастаясь изнутри, ощущение панического страха. Вынимая из серебряной чаши и разворачивая одну за другой сложенные полоски бумаги, служившие бюллетенями для голосования, она вместо имени Грэйс читала на них свое собственное имя! Но как это могло случиться? Вот еще… и еще… и еще: «Эммелайн Пенрит». Ей казалось, что она видит кошмарный сон и никак не может проснуться.

— Этого не может быть! — вскричала она. — Что это значит? Тут какая-то ошибка. Почему здесь мое имя? Это шутка? Чей-то розыгрыш?

Ни о чем больше не раздумывая, Эммелайн бросилась обратно в бальный зал, сжимая в обоих кулаках бесполезные бумажки. Средневековый головной убор в виде высокого остроконечного колпака едва не слетел у нее с головы, когда она на бегу задела за косяк двери. Вскоре она уже стояла посреди зала, потрясая зажатыми в широко раскинутых руках бюллетенями и восклицая:

— Что все это означает? Меня нельзя выбирать Королевой, я хозяйка дома! Кто это подстроил? Так нечестно! Вам придется проголосовать заново!

Однако некоторые из дам при этих словах издали восторженный вопль и тотчас же подлетели к ней с поздравлениями, умоляя ее подняться на трон.

— Ни за что! — возмутилась Эммелайн. — Мы проголосуем заново! Немедленно!

Она уже готова была подать знак слугам, чтобы те принесли полоски чистой бумаги и карандаши, но тут ее со всех сторон окружили мужчины в средневековых туниках и дамы в платьях с буфами на плечах и узкими рукавами, туго застегнутыми от локтя до запястья на множество мелких пуговичек. Волосы у них были скрыты под бархатными тюрбанами или повязками-наголовниками из золотой и серебряной парчи, затянутыми под подбородком, а по плечам спускались нарядные, ярко украшенные вышивкой накидки, прикрепленные на затылке прямо к головному убору. Никто не слушал ее возражений, никто не обращал внимания на попытки сопротивления. Холодея от ужаса, Эммелайн почувствовала, как ее, словно на гребне могучей волны, поднимают на импровизированное возвышение, усаживают на трон и вкладывают скипетр в ее непослушные пальцы.

Ее невнятные протесты вскоре непонятным образом превратились в слезы, но и это не помогло: кто-то уже снял с нее громоздкую остроконечную шапку, а на макушку, поверх туго повязанного шелкового платочка, водрузил высокую золотую корону.

— Нет, нет! — умоляла она своих гостей, но все без толку.

С поклонами и приседаниями, поминутно называя ее «Ваше Величество» и пятясь, все отошли назад.

Впервые за всю свою жизнь Эммелайн оказалась в глупейшем положении, из которого к тому же не могла выбраться. Она прекрасно понимала, что ее друзья и близкие сделали все это от чистого сердца, желая ей добра, но для нее их выбор означал крушение всех надежд. Не так, совсем не так мечтала она закончить турнир, тем более, что ему суждено было стать последним. Ей хотелось, чтобы Грэйс избрали Королевой, и чтобы Дункан каким-нибудь чудом сумел завоевать титул Победителя. В этом случае придуманная ею красивая сказка увенчалась бы счастливым концом, и она смогла бы с легким о сердцем покинуть Англию. Да, такой финал стал бы для нее спасением. А теперь, когда сама Судьба возложила на нее корону, у нее возникло знакомое ощущение безнадежности, словно ее подхватил неумолимый поток, и сколько бы отчаянных усилий она ни прилагала, чтобы выплыть, ее затягивало все глубже и стремительно несло к чужому и чуждому ей берегу.

Эммелайн отыскала взглядом Грэйс, желая знать, насколько сильно ее подруга разочарована столь неожиданным поворотом событий, но Грэйс, встретившись с нею взглядом, лишь весело захлопала в ладоши и послала Эммелайн горделивую и радостную улыбку, ясно говорившую о том, что она была не последней среди зачинщиков злосчастной коронации.

Теперь хозяйке дома ничего другого не оставалось, как примириться с неизбежностью, собрав в кулак все свое самообладание, поскольку не могло быть и речи о том, чтобы оскорбить гостей отказом. Эммелайн встала и, поблагодарив всех за этот чудесный, хотя и совершенно незаслуженный подарок, спустилась с возвышения, чтобы выбрать партнера и открыть Бал Королевы. Все, конечно, только и ждали, что она пригласит Конистана, но Эммелайн была слишком обескуражена и почему-то попросила Торни протанцевать с нею первый вальс. Вскоре все закружились в танце. Вуали и накидки, прикрепленные к дамским головным уборам, красиво развевались по всему залу, придавая вальсу плавный дух полета.

Закончив тур, Эммелайн села рядом с матерью, с восторгом встретившей выбор гостей. Ее поэтому ничуть не удивило, когда леди Пенрит сказала:

— Вот видишь, Эммелайн! Именно это я и пыталась тебе втолковать прошлой ночью. Уж мне ли не знать, сколько стараний ты приложила, чтобы короновать Грэйс. И несмотря на все твои труды, где теперь корона?

Эммелайн слегка наклонила голову и коснулась рукой золотых зубцов, венчавших ее макушку.

— Никогда в жизни мне не было так жутко.

Леди Пенрит протянула руку и мягко пожала пальцы дочери.

— Но это еще не все, — заметила она, — боюсь, это еще не конец твоих страданий.

Пораженная Эммелайн бросила на нее недоуменный взгляд и, увидев в глазах матери задорную искорку, совсем пала духом. Горько было сознавать, что леди Пенрит не принимает ее переживаний всерьез.

— Дело в том, что лорд Конистан попросил у твоего отца разрешения обратиться к тебе после бала с официальным предложением, — как ни в чем не бывало продолжала леди Пенрит.

— О, Боже, нет, только не это, — простонала Эммелайн. — Скажите, что вы оба против этого. Умоляю!

— Как раз наоборот, Эммелайн. Он заручился нашей безоговорочной поддержкой!

— Это самый несчастный, самый неудачный и ужасный день в моей жизни!

Леди Пенрит рассмеялась серебристым звонким смехом.

— Куда уж хуже! — насмешливо кивнула она. — Тебя только что избрали Королевой Турнира, а в скором времени пэр Англии сделает тебе формальное предложение руки и сердца. Действительно, сплошное невезенье. Ну как тебя не пожалеть?

— Вы хотите сказать, что я веду себя, как круглая дура? — спросила Эммелайн, взглянув на мать.

— Круглее не бывает! — отрезала леди Пенрит, приведя дочь в смятение.

37

Конистан ждал Эммелайн в библиотеке. Хотя было уже очень поздно, он сразу узнал в льющемся через окно во двор неярком свете канделябров то самое место в цветочном саду Эммелайн, где увидал ее в день своего приезда. В плоской соломенной шляпке, золотившейся в лучах солнца, она медленно шла по дорожке между клумбами. Виконт вдруг подумал, что любовь к ней овладела им, наверное, в тот самый первый миг. Как мало она походила на многих знакомых ему женщин, способных поддержать разговор разве что о покрое рукава, модном в этом сезоне! В отличие от них у Эммелайн был ее сад, ее турниры, искусство вышивания, любовь к поэзии, унаследованная от матери, любовь к родной земле, которой с детства научил ее сэр Джайлз, ее страстная, хотя порой и чрезмерная увлеченность сердечными заботами друзей.

Эта последняя мысль несколько омрачила настроение Конистана, уже в который раз вызвав в памяти образ Дункана, кружащегося в вальсе с Грэйс, ласковую улыбку девушки и ответную нежность, переполнявшую взгляд его брата. Если до сих пор он все еще никак не мог поверить в силу чувства, соединявшего Дункана и Грэйс, то теперь никаких сомнений не осталось. Как же ему быть, как противостоять их союзу? И до чего же некстати все эти невеселые мысли захватили его именно сейчас, когда ему предстояло, собрав воедино всю свою волю, совершить еще более немыслимый подвиг: убедить Эммелайн стать его женой? Как добиться ее согласия, одновременно отказывая Дункану в праве взять себе жену по своему собственному выбору?

Он все еще стоял у окна, глядя в темный сад, когда сзади послышался звук открываемой двери. Обернувшись навстречу Эммелайн, Конистан был как бы заново поражен красотой ее стройной фигуры, изящество которой подчеркивали удлиненные линии старинного наряда с вырезом «лодочкой», украшенного россыпью цветочной вышивки. Она все еще была в короне и принялась снимать ее только сейчас, оставшись в прелестном шелковом платочке, искусно уложенном и затянутом на средневековый манер, чтобы скрыть волосы и уши. Эммелайн осторожно поставила корону на каминную полку. При этом пламя горящих углей бросило теплый отсвет на ее лицо, и Конистан был поражен омрачавшим ее черты выражением глубокой печали. Все мысли о Дункане и Грэйс вылетели у него из головы.