Наверно, бедняга не знает, что ей делать: то ли притвориться, что упала в обморок, то ли просто зажмуриться и представить себе, что ее здесь нет. Президент, видимо, утешая, что-то ей говорит. Затем оборачивается к идущим по пятам журналистам и спрашивает:

— Ну, так что же вам хотелось бы знать?

Мы с ним оказываемся совсем рядом. Я видел его только по телевизору, в зале Верховного Совета и на нескольких пресс-конференциях. Вблизи он кажется меньше ростом. Он на меня глядит, как мне кажется, с симпатией, словно мы знакомы. Он меня знает? Узнает?

Кто-то из журналистов грубо спрашивает:

— Господин Президент, правые тормозят перестройку. Армия подавляет республики, требующие самостоятельности. День ото дня углубляется экономический кризис. Радикалы сожгли все мосты между ними и вами. Что вы предполагаете делать?

Такого вопроса никто не ожидал. Лицо Президента застывает и превращается в суровую маску. Один из его старых товарищей по Партии был прав: под улыбкой у этого человека прячутся зубы акулы. Он глядит на задавшего вопрос репортера. Потом пристально смотрит на меня.

— Я все вижу, — произносит он. — Но не все могу.

И уходит, не отвечая больше ни на какие вопросы.

Описываю в подробностях Наташе эту встречу в буфете. Что он хотел сказать этой фразой? Имел в виду проблемы перестройки? Или же нас двоих? Были ли его слова адресованы нам?

— Бедняжка, он, наверно, чувствует себя таким одиноким, — отзывается Наташа.

Она все чаще говорит о нем с симпатией пополам с жалостью. И это меня больше не раздражает. Он у меня теперь тоже вызывает сожаление.

Проходит четыре дня. Из посольства со штампом «срочно» на конверте приходит сообщение: итальянских граждан, проживающих в Москве, просят явиться к врачу консульства для проверки. Врач — малоприятный, неразговорчивый мужчина. Проткнув большой палец иглой, он берет у меня кровь на анализ. Говорит, что на всякий случай надо сделать анализ, так как обнаружен очаг дифтерита среди цыган, расположившихся на одном из московских вокзалов — по-видимому, вирус завезен пассажирами поезда, прибывших из среднеазиатских республик СССР. Добавляет, что он, по правде говоря, окулист и не особенно-то в этом разбирается.

Спрашивает, как я оцениваю здешнее политическое положение. Это его первая слабая попытка завязать разговор. Может, я ошибся, и он вовсе неплохой человек, а зануда это я. Когда я уже подхожу к двери, он говорит:

— Я вас провожу, я тоже иду домой, время обедать.

Он меня эскортирует до машины. Неожиданно меня пронзает мысль, что доктор так любезен неспроста: наверно, ему что-то от меня надо. Но что?

— Пройдемтесь еще немного, если вы не имеете ничего против, — произносит он, когда мы доходим до моей машины. — Такой прекрасный денек. Мы так долго дожидались весны, сидя взаперти дома, никогда не видя солнца. Вы не тоскуете, доктор[3], по нашему итальянскому солнцу? Мне его очень не хватает. Очень! Разрешите? Позвольте я возьму вас под руку, как принято у нас на Юге.

И берет меня под руку.

— Я получил медицинское образование, по специальности, как уже говорил, окулист. Но по-настоящему меня интересует, здесь, и вообще в жизни, другое. В известном смысле, этот интерес философский. Меня интересует здоровье, назовем его так, духовное наших соотечественников. Об этом я и хотел с вами поговорить. Я тоже узнал об этом анонимном письме с угрозами, что вы недавно получили. Знаете, в посольстве ходят слухи, все сразу становится предметом пересуд. Это по-человечески вполне понятно и не должно вас задевать. Сплетни имеют и положительную сторону. Это же, в сущности, обмен информацией. В политике сплетни — это целое искусство. И тут мы, итальянцы, большие мастера. Многие полагают, что самая активная из всех секретных служб тут, в Москве, это ЦРУ. Заблуждаются! За деятельностью ЦРУ невероятно тщательно, как одержимые, следят службы КГБ. Американцы не могут даже «отлить», чтобы за ними в это время кто-нибудь не шпионил. Поэтому они вынуждены не терять бдительность даже в сортире. В отличие от того, во что нас пытаются заставить поверить шпионские романы и фильмы, у них обмен информацией — назовем это так — ничтожен, почти равен нулю.

Я не знаю, что сказать и ограничиваюсь лишь коротким:

— Угу…

— Настоящая война шпионов в Москве идет между КГБ и нами, представителями западноевропейских стран. КГБ установило больше микрофонов на балконе итальянского посольства, чем на балконе американского, потому что знает: американцы держат язык за зубами, а мы иногда болтаем без всякой опаски. И у нас, европейцев, своих осведомителей внутри КГБ и советского правительства куда больше, чем у американцев. Если американец подходит поговорить к русскому, это сразу же вызывает подозрения. А если к русскому подходит итальянец — это вполне нормально. Итальянцы! Мы — отличные ребята! Мы любим спагетти, оперу, футбол. И, разумеется, женщин. Не правда ли, доктор? И вот за нами наблюдают, наблюдают…

— И сами попадают под наблюдение, — заканчиваю я, еще не понимая, к чему он клонит разговор.

— Вот именно. Так вот, возвращаясь к вопросу об угрозах в ваш адрес, то есть, угрозах честному журналисту, отличному, ну просто превосходному журналисту, я хотел вам сказать: пусть это вас не тревожит. Вот увидите, все это уладится. Вам нечего бояться. Продолжайте делать то, что делали раньше. Работайте, как работали. Вот, это мое мнение. Я очень симпатизирую журналистам, поэтому вы можете звонить мне или прийти, когда хотите. Я читаю все, что вы пишете, доктор. Внимательно слежу. Вот об этом я и хотел вам сказать. И передайте вашему Главному редактору чувство моего глубокого уважения. Надеюсь, я вас успокоил. Мы с вами не из робкого десятка, нас не так-то легко запугать. Не так ли? Ну, мое почтение.

Я правильно понял? Это он — человек из наших спецслужб в посольстве в Москве? А работа врачом — ширма для его истинной должности? Я бы, конечно, предпочел, чтобы он выражался яснее, но не может же он — и это совершенно очевидно — сказать мне: дорогой друг, я офицер итальянской секретной службы в Москве, у меня имеется информатор в КГБ, анонимное письмо действительно связано с шантажом по отношению к Президенту, вы организовывайте бегство Наташи, мы вас защитим, мы вам поможем…

Если нашим спецслужбам все известно, они не оставят Наташу в покое, не дадут ей сгинуть в безвестности. Они захотят допросить ее. Вряд ли им представится когда-нибудь еще такой случай проникнуть в секреты кремлевской жизни. И я представляю себе страшную картину, которая заставляет меня содрогнуться: мы с Наташей, ища спасения, вынуждены метаться по всему миру, а нас преследует не только КГБ, но и ЦРУ, итальянские, английские, французские, немецкие спецслужбы…

У меня постепенно развивается мания преследования. Повсюду мне мерещатся следящие за мной агенты, условные знаки, подслушивающие устройства. Кто мне может гарантировать, что я поступаю правильно? Кто может вдохнуть в меня вновь спокойствие, уверенность в своих силах, столь мне необходимые, чтобы помочь Наташе скрыться? Если бы у меня был святой заступник, я пошел бы в церковь поставить ему пару свечей.

Однако у меня есть одна «святая», святая женщина, которой я могу принести пару коробок печенья. Это Ольга Васильевна. Поеду к ней, чтобы она взяла меня под свое покровительство и защиту.

Ей не надо даже звонить по телефону: она всегда дома. Сидит у себя среди кип газет, коробок с сувенирами и разными памятными мелочами, валяющихся повсюду в беспорядке забытых книг — на полу, на стульях, под столом. Думаю, она иногда съедает кусочек сыра и выпивает чашку-другую чая, и этого ей вполне достаточно. Она не обращает внимания на беспорядок, не заботится о том, что на ней надето, не возмущается, если не приходит навестить ее сын. «Ему надо думать о своей жизни, у него свои трудности», — оправдывает она его. Терпеливо переносит старческие недуги, живет совершенно одна — она двадцать лет как овдовела, у нее нет ни братьев, ни сестер, единственную компанию ей составляет горшочек с геранью, которую она заботливо поливает. Не знаю, как она проводит время, что делает днем, но никогда ни на что не жалуется. Может быть, она часами раскладывает пасьянсы и изучает гороскоп, найденный в какой-нибудь старой газете. Жизнь не уготовила ей никаких особых сюрпризов, но она — живое воплощение душевного покоя или смирения, которые мне приходилось встречать, по-моему, только здесь, в России.

— Ну, как идет твой роман? — спрашивает она первым делом, приготавливая чай, открывая коробку с печеньем, что я принес, и доставая из буфета леденцы, которые лежали там, наверно, не один год.

— Замечательно, — отвечаю я.

— По твоему виду этого не скажешь. Ты выглядишь, мой дорогой мальчик, каким-то пришибленным.

— Слишком много причин для беспокойства. Только ты можешь вернуть мне уверенность в собственных силах.

— Это не так легко. Но я могу предложить тебе чаю с печеньем.

— Ольга, — говорю я, — ты почти колдунья, умеешь составлять гороскопы, гадать на картах. Почему бы тебе не помочь и мне?

— Я готова это сделать. Но как?

— До того, как встретиться со мною, моя возлюбленная имела любовника. Женатого мужчину. Они были вместе очень долго. Если я тебе дам даты их рождения, ты сможешь сказать мне что-нибудь об их отношениях? А также об отношениях между ними и его женой? И между его бывшей любовницей, которая ныне стала моей подругой, и мною?

— Вот уж не думала, что ты веришь звездам.

— Сам не знаю, верю ли я в них. Но мне необходимо во что-то верить.

— Ну, раз так, то попробую, — отвечает Ольга Васильевна, и глаза у нее горят от волнения.

Она записывает на листке даты рождения.

— Хорошо. Значит, он — Рыба, а его жена — Козерог, — комментирует Ольга.

Берет тяжелую толстую книгу.