От подобных ее рассказов меня охватывала ревность. Но я продолжал свои расспросы. Чего на самом деле хочет добиться Президент?

— Может, он и сам толком не знает, чего хочет. Иногда он давал выход наболевшему в разговорах со мной: называл своих врагов, но всегда лишь по имени-отчеству, никогда по фамилии. «Этот Анатолий Александрович не может пережить, что теперь народ думает своей головой, свободно голосует, выбирает. А Леонид Петрович не может примириться с тем, что теперь партия не сует повсюду свой нос. Это обреченные люди, — говорил он, — на них надо поставить крест, их невозможно исправить, мне следовало бы избавиться от всех них, окружить себя новыми людьми, но как мне это сделать?» Или же изливал досаду на то, как ведет себя Запад. «Они меня не понимают, — говорил он, — не понимают моих трудностей, борьбы, которую я вынужден вести, всей тяжести нечеловеческого груза, который я взвалил на свои плечи». Жаловался он и на свой народ. «Даже мой собственный народ меня не понимает, — с горечью признавал он. — От меня требуют всего и притом немедленно, после того, как десятилетиями терпеливо жили, ничего не имея, лишенные даже надежд. Ну как это может быть? Ну как это может быть, чтобы меня не понимали? Ведь я мог бы преспокойно царствовать себе над ними до самой смерти, хоть еще двадцать лет ни о чем не заботясь, ни о чем не думая — а что там будет после меня, все равно, хоть трава не расти! Я мог обобрать Россию до нитки, заставить ее подыхать с голоду, а сам каждый день обжираться икрой и семгой… Мы должны стать правовым государством, — повторял он, — нас должны уважать во всем мире, мы должны жить, следуя законам. Но достичь всего этого можно только постепенно, шаг за шагом, а не одним махом, не сразу. Необходимо преобразовать партию, но нельзя стирать ее с лица земли. Нужны терпение, осторожность. Имеются миллионы честных коммунистов, — говорил он, — которые верят в партию, в идею…»

— И первый, кто верил, был он сам.

— Да. Когда он начинал говорить о коммунизме, то не мог остановиться. Эти его речи я выучила наизусть, запомнила слово в слово. «Как можно заявлять, что семьдесят лет нашей истории надо полностью перечеркнуть, похоронить и забыть? Это было бы все равно, что утверждать, что мы больше не существуем. Неужели мы хотим окончательно осудить Ленина, Революцию, индустриализацию, победу над фашизмом? Лучше постараемся понять Ленина, большевиков. В своем подавляющем большинстве все они хотели лишь одного: изменить мир к лучшему и притом немедленно. Боролись за создание общества без рабов и без хозяев. Наша страна была страной темных, неграмотных, нищих крестьян, страной без дорог, удобных жилищ, больниц, школ, практически без законов. И за несколько десятков лет превратилась в одну из двух сверхдержав на нашей планете. Она дала всем, сотням миллионов, крышу над головой, работу, образование. Я первый осуждаю Сталина, но благодаря Сталину в столь короткий срок мы сумели пройти путь от плуга до атомной бомбы. И он одержал победу в такой ужасной войне. Америка во Второй мировой войне потеряла всего несколько сот тысяч человек. У нас погибло двадцать миллионов. Каждая семья кого-то потеряла, в каждый дом кто-то не вернулся. Им хотелось бы, чтобы мы были все на одно лицо: или все коммунисты, или все демократы в западном духе; чтобы были либо европейцами, либо замкнулись в своем полумонгольском русском своеобразии… Но мы же не татары и не немцы, как им это объяснить?»


Когда я дома один, то часто любуюсь из окна виднеющимся вдали Кремлем с подсвеченными прожекторами куполами его церквей. Напрягая зрение, иногда удается разглядеть также красный флаг, развевающийся на крыше дворца. А под флагом находится кабинет Президента. Я спрашиваю себя, там ли он сейчас и о чем думает. Сидит ли за письменным столом или встал, подошел к окну и смотрит вдаль, на город, так, как смотрю туда я.

Раскрываю наугад тетрадь, в которую записываю признания Наташи. Читаю несколько фраз.

«Кто знает, может, он оплакивает то время, когда мы с ним познакомились, когда он уже обладал властью, но только в одной небольшой провинции огромной империи, и мы могли с ним гулять в парках, где нас никто не узнавал, никто нам не мешал… Особенно хорошо было зимой, когда все вокруг было белым-бело, словно все куда-то исчезало. Он спрашивал: «Видишь? Чувствуешь? Это вечность, это Россия». И в нас не было сомнений, и мы не ощущали необходимости менять все вокруг…»

Теперь Наташа с большим интересом следит за тем, как идет перестройка. Покупает газеты, за всем следит, просит рассказать, что пишу я в своих корреспонденциях, как на происходящее реагирует мировая печать. При каждом новом затруднении Президента, при каждой атаке его противников у нее с новой силой возникает страх за свою жизнь. Боится, что кто-то, из одного или другого лагеря решит, что настал момент ее уничтожить или же похитить и заставить говорить. Поэтому-то она и искала прикрытия, защиты. Таким щитом должен был явиться журналист, который мог бы поведать всему миру кремлевскую тайну. И этот журналист я.

Однажды я уговорил ее прийти ко мне. Мы встречаемся в Китай-городе, в десять часов вечера, после того, как я заканчиваю работу в редакции. Она едет следом за мной на своих «жигулях». Паркует машину подальше от моего двора — этого гетто для иностранцев, пересаживается в мою машину и мы входим в подъезд, как муж и жена. Дежурящий у дома милиционер нас видит, но наверняка не может ее узнать, а кроме того, мне теперь уже на все наплевать. Приготавливаю простой ужин на итальянский манер — спагетти с помидорами и базиликом, легкое красное вино. Проводим приятнейший вечер, без разговоров о Президенте, без политических споров, не опасаясь шантажа.

Однако часа в два ночи Наташа настаивает на том, что ей необходимо вернуться домой. Говорит, что вне дома ей не заснуть. Просит извинить, заверяя, что со временем привыкнет. Я провожаю ее на улицу и она идет туда, где поставила машину. Пусть милиция думает, что я приводил проститутку. Ничего не поделаешь. Решаю прогуляться, сон все равно прошел. Свернув за угол, успеваю заметить отъезжающую машину Наташи. Через десять секунд в том же направлении, как стрела, проносится длинный черный лимузин. «Чайка» или «ЗИЛ»? Такие автомобили только у членов Политбюро. Я не успел хорошенько разглядеть машину. Если это «ЗИЛ», что он делал в такое время возле моего дома?

Звоню Наташе по телефону. Хочу узнать, вернулась ли она домой. Она снимает трубку после второго звонка. Успокаивает меня, говорит, что все в порядке, вновь просит извинить за неожиданный уход, желает спокойной ночи.

Но наутро в редакции меня вновь охватывает беспокойство. Николай держит в руках письмо. Он его вскрыл, как всегда делает с русской корреспонденцией, обычно ненужной, которую мы бросаем в мусорную корзину. Но тут дело, наверно, серьезное, потому что он откладывает начатый бутерброд.

Письмо адресовано мне. На конверте внизу имеется также адрес отправителя: Гоголевский бульвар, 12/11. Группа ПД.

Текст написан от руки, внутри конверта свернутый пополам листок, на нем печатными буквами, по-русски:


«Господин корреспондент! Мы тебя предупреждали, что ты должен немедленно возвратиться в свою Италию. Ты этого не сделал. И более того — продолжаешь поступать по-своему. Поэтому наша группа ПД приняла решение отрезать тебе яйца и засунуть их тебе в рот. После чего мы отрежем также и твою глупую башку и пошлем ее редактору твоей газеты. Теперь ты получил последнее предупреждение.


Группа ПД».


Наверно, я побледнел, потому что Николай хлопает меня по плечу и говорит:

— Наверно, какой-нибудь сумасшедший, у нас их полно, это единственный товар, имеющийся в нашей стране в изобилии.

Однако иногда случается, что сумасшедшие вовсе не шутят. Я ему не говорю, что это анонимное письмо — совершенно явная и конкретная угроза: если я не перестану видеться с Наташей, то рискую и в самом деле кончить с яйцами во рту в виде почтовой посылки, отправленной моему главному. Едем с моим шофером проверить адрес отправителя. На Гоголевском бульваре 12/11, как и можно было предполагать, ничего не находим: только пустырь, на котором стоял недавно снесенный дом.

Звоню в Министерство иностранных дел чиновнику, занимающемуся итальянскими журналистами. Он приглашает приехать к нему. К сожалению, говорит он, сейчас что только не происходит. Обещает предупредить милицию, которая начнет расследование и, если будут результаты, сообщит о них в КГБ. Я передаю ему анонимное письмо. Заполняю анкетку: имя, фамилия, профессия, сколько времени нахожусь в Москве, от какой газеты. Причина обращения в милицию. Излагаю, что произошло. Добавляю, что в русской печати переводятся и публикуются мои статьи, так же, как и многих других иностранных корреспондентов: возможно, я задел какую-то экстремистскую группку, которая теперь хочет отомстить и посылает анонимные письма с угрозами.

— Здесь, — говорит чиновник, размахивая у меня перед носом анонимкой, — написано, что вы уже получали анонимные письма с угрозами.

Отвечаю, что слышу об этом в первый раз.

— Наверно, они это выдумывают. Или же угрозы содержались в одном из множества писем, которые мы рвем даже не распечатывая, чтобы не терять времени на всех тех, кто попусту морочит нам голову.

Потом звоню пресс-атташе итальянского посольства Сандро Карати. Рассказываю ему о происшедшем: кажется, он единственный, кто искренне огорчен. Посылаю ему копию анонимки. «Я позабочусь о том, чтобы оно попало к кому надо», — обещает он. Значит, агент итальянских спецслужб будет в курсе дела.

Предупреждаю также свою газету. Но в Иерусалиме взорвалась бомба, в Италии разразился очередной политический скандал, профсоюзы объявили политическую забастовку, завтра — важный футбольный матч, играет национальная сборная Италии, так что никто не обращает на мое сообщение особого внимания.