Она поехала с туристической группой «Итал-туриста». Готовилась к поездке тщательно, учила русский язык на курсах при обществе «Италия — СССР» в течение трех месяцев по два часа в неделю. В Москве их поселили в гостинице «Космос» — огромной, подавляющей своей величиной, далеко от центра. Выходы в город были строго регламентированы, только с гидом и со всей группой.

Но однажды мать ушла одна и взяла такси. Велела отвезти ее по адресу, где прежде помещалась редакция моей газеты, — на Кутузовский проспект. Вышла из машины, подошла к подъезду и остановилась перед ним. Внимательно оглядела здание — безобразное, абсолютно безликое, посмотрела на окна, на двор, милицейскую будку, видневшийся между крыш лоскут голубого неба. Она все хорошенько запечатлела в памяти и когда с блестящими от волнения глазами вновь села в такси, то рассказала водителю на своем корявом русском о причине этого странного визита. Тот ее понял. И предложил познакомить со своей матерью. Моя мать с радостью согласилась, и водитель повез ее в гости.

Обе женщины были примерно одного возраста. Обе пенсионерки. И та, и другая — бывшие учительницы. Они сели пить чай. И понравились друг другу. С тех пор русская старушка стала посылать по открытке каждый месяц. Мать умерла вскоре после моего назначения в Москву, я еле успел вернуться в Италию, в больницу, где она лежала, чтобы в последние часы жизни подержать ее руку в своей. Дома, в почтовом ящике, я нашел последнюю открытку, отправленную ее русской знакомой. Записал адрес отправительницы. И, вернувшись в Москву, поехал ее навестить.

Ее зовут Ольга Васильевна, фамилия — Григорьева. Она преподавала литературу в старших классах школы. Но, говорит, что если бы родилась снова, то стала бы астрологом или гадалкой на картах. Теперь карты и звезды увлекают ее куда больше, чем все книги, которые она читала в жизни и заставляла читать своих учеников.

Теперь у меня вошло в привычку пару раз в месяц проведывать ее. Я приношу ей коробку итальянского печенья, купленный на Центральном рынке мед, свежие фрукты. Сижу у нее полчасика — ровно столько, сколько продолжается чаепитие. Сказать по правде, мы не очень-то много с ней разговариваем, но мне кажется, что таким образом я отдаю дань памяти матери, и я полюбил эти визиты.

Я ей не говорю, кто такая Наташа. Рассказываю только, что повстречал женщину, в которую влюбился.

— Она русская? — спрашивает Ольга.

— Да, русская, — отвечаю.

— А она хорошая, любит тебя тоже?

— Думаю, что да.

— Ну что ж, — изрекает Ольга, — тогда все в порядке.

Мне кажется, она не в восторге. Но потом каждый раз, как я к ней прихожу, старушка спрашивает что-нибудь о Наташе, ее интересуют самые разные подробности. Задает какой-нибудь простой, невинный вопрос, наверно, что-нибудь в таком роде спрашивала бы и моя мать, если бы дожила: «Какого цвета у нее глаза? Она высокая? Или небольшого роста? У нее хорошая улыбка? Сколько ей лет?»

Ольга не удивляется, слыша, что Наташа на несколько лет старше меня. «Когда двое любят друг друга, — говорит она, — возраст не имеет никакого значения».

Да, так обычно говорят. Но действительно ли это так? Я-то знаю, что ощущаю: для меня возраст Наташи — один из элементов ее очарования. Но не знаю, что испытывает она, любя мужчину младше себя. А главное — что испытывала, когда любила человека, много старше, чем она. Неужели разница в двадцать лет в возрасте между нею и Президентом никогда не давала себя почувствовать?

Когда я спрашиваю ее об этом, Наташа отвечает даже со слишком большой готовностью. Возраст для нее не играл абсолютно никакой роли. Может быть, она пыталась найти в нем второго отца, так как от своего была далека. Во всяком случае, говорит она, Президент всегда был обаятельным мужчиной и в него легко было влюбиться. В молодости он был очень красив, не высокий, но с лицом, как у американского киноактера. Остроумный, любезный, непьющий, никогда не сквернословил, не насмехался ни над религией, ни над партийной моралью, как это все делают в домашней обстановке. Такого человека нелегко сыскать в Советском Союзе.

— Человека, столь сильно отличающегося от традиционного русского мужчины?

— Но не во всем, — продолжает Наташа. — Относительно женщин, например, его точка зрения точно совпадает со взглядами Солженицына. Он читал, что писатель не выносит русских женщин, строящих дороги или мосты, которые работают каменщиками, трудятся зимой, на морозе, как мужчины. Это возмущает и его. Он считает это ошибкой, заблуждением социалистического строя. Одно дело равенство полов, говорил он, другое — не видеть различия между полами.

— Не думаю, чтобы его жена тоже придерживалась такого мнения. На Западе ее считают феминисткой…

— Могу себе это представить, она вам кажется прямой противоположностью традиционной русской женщине. Даже внешне: такая утонченная, хрупкая. Русская женщина молчит и работает. А она вечно разглагольствует, всех поучает, наверно, это у нее вошло в привычку с того времени, когда она преподавала. Да, я понимаю, что человеку с Запада она может показаться совсем не похожей на других жен наших руководителей, которые почему-то всегда некрасивые, старые, толстые, а главное — безмолвные, никто ни разу не слышал от них ни одного слова, их просто не замечали. Когда умер Черненко, помню, как на похоронах многие говорили: «Ах, значит, у него была жена…» Ее увидели первый раз в жизни.

— Значит, ты признаешь, что Раиса Максимовна сделала шаг вперед по сравнению с женщинами ее ранга и положения.

— Но мне кажется неверным отождествлять ее с самым антиконформистским типом русской женщины… Это не соответствует истине. Новые женщины не такие. Мы не хотим быть такими, как она. Вечно следовать за Президентом, словно царица. Она пустила слух, что занимается аэробикой по видеокассете Джейн Фонды. И вместе с тем рассказывает, что по вечерам, у камина, вместе с мужем читает Достоевского. Она большая притворщица, неискренняя, лживая. Той женщины, какой она хочет казаться, в действительности не существует. А кроме того, Достоевский всегда ему не нравился, с этим его религиозным исступлением. Он предпочитал Тургенева и Чехова. И у него никогда не было достаточно времени для чтения. То, что он читал, относится к тем временам, когда он был студентом, когда читал со сцены Лермонтова и мечтал стать кинозвездой. Он мне рассказывал, что держит у себя на письменном столе статуэтку Дон-Кихота. Незадолго перед смертью ему подарил ее его покровитель, в то время возглавлявший КГБ, человек, вызвавший его в Москву и вырастивший до человека «номер один». Вот тот действительно был интеллектуалом и по-настоящему любил Сервантеса. Он хотел изменить Советский Союз, но сознавал, насколько трудно это было бы осуществить. Он видел сбои и поломки, которых другие не замечали, предвидел возникновение сложных проблем. Поэтому он чувствовал себя своего рода Дон-Кихотом. Президент хвастал этой полученной в подарок статуэткой. Говорил: вот видишь, теперь Дон-Кихотом стал я. Я смеялась и говорила: да ты ведь даже не знаешь, кто такой Дон-Кихот, ты же можешь спутать его с Зорро!

— И как он на это реагировал?

— Мне он позволял над собой подшучивать. Да, это правда, соглашался он, я не очень-то много о нем знаю, книгу я никогда не читал. Но статуэтка эта красивая. Мне очень нравится всадник. Он пользовался славой героя, смелого и простого, и я готов себя с ним отождествлять. Бедняжка, ну разве мог он читать Сервантеса? Ему никогда не хватало времени. Литература, театр, искусство, музыка, как мало он знал обо всем этом. Он часто цитировал изречение Гегеля: истина всегда конкретна. Уверена, что его он услышал от своей жены. Я тоже, — говорил он мне, — конкретный человек.

— И это действительно так?

— Видишь ли, никто не может с уверенностью сказать, что за человек Президент. Даже я, которая была с ним рядом целых двадцать лет. Он обладает редким даром убеждать других, гибкость сочетается в нем с жесткостью, но в то же время он склонен к нарциссизму, любит безвкусную роскошь, что типично для тех, кто вырос в бедности. Он это отчасти сознавал сам и стыдился этого, обвиняя жену. На новой даче, которую они построили для себя в Крыму в Сотосе[2], на Черном море, керамическая плитка в их личной ванной уложена мозаикой: три надутые от важности павлина с распущенными хвостами. Эффект невольно получился комический. Он уверял, что это выдумала жена. И смирился с этим. Но что было, когда Президент узнал, что плитки с изображением одного из павлинов исчезли — возможно, их украл кто-то из мастеров — и что КГБ по приказу его супруги начало облавы по всему Крыму, чтобы найти похищенного павлина, и что все рассказывают эту историю как анекдот… Вот тут он готов был ее задушить. Однако это не помешало ему без звука согласиться с предложением построить эскалатор от дачи до самого моря. «Мне это обошлось в 50 тысяч долларов», — рассказывал он с видом человека, который хотя и жалуется на такой большой расход, но не очень-то скрывает, что вполне может себе это позволить. Он даже бывал трогателен в своем желании удивить, в стремлении не отстать от американских руководителей и миллиардеров — или, во всяком случае, какими он их себе представлял. Для него этот эскалатор, эта ненужная роскошь, дешевое подражание Голливуду было способом доказать, в первую очередь, самому себе, что Советский Союз действительно сверхдержава. Что же касается удобства эскалатора, по которому можно будет спускаться на пляж и подниматься после купания домой, то об этом он даже и не думал.

— Однако в то время, как он пользовался эскалатором, экономика зашла в тупик, люди перестали верить в начатые им реформы, левые стали обвинять его в том, что он продался, а правые — шантажировать…

— Да при чем это… Было ужасно видеть, как болезненно переживал он критику. Когда радикалы обвиняли его в том, что он слишком медленно проводит реформы, он выходил из себя. Начинал ругаться, употреблять грубые выражения, что ему не свойственно. Он орал: «Когда-то все они лизали задницу Брежневу, не я один, все! Так же и те, кто сегодня меня критикует!» Забегал ко мне на десять минут, даже не поцеловав, начинал громко жаловаться: «Все мне вставляют палки в колеса, пытаются помешать, саботируют, устраивают бойкот!» Весь кипел от ярости. Или же молчал, не говорил ни слова, хотел лишь поскорее заняться любовью, наспех, грубо, а потом оставался лежать в моих объятиях, желая, чтобы я его приласкала. Он напоминал ребенка…