Вдруг ощущаю какое-то движение воздуха за спиной, словно порыв ледяного ветра: бесшумно, как черные фигуры на доске, подчиняясь все той же невидимой силе, стена позади меня чуть поворачивается, приоткрывая узкий, как щель, проход, достаточный, чтобы в него мог пройти человек. Несколько секунд, будто парализованный, гляжу на него, будто передо мной свершается чудо. Белый король принесен в жертву башне, в подвалы которой я проник, ее тайна разгадана. Но вдруг это ловушка? В старых замках в конце каждого тайного хода тебе уготован неприятный сюрприз. Если я войду, то сумею ли вернуться обратно?

Смотрю на часы: нельзя терять времени. В проходе темно. Пролезаю в щель, спускаюсь по трем крутым ступеням и попадаю в темное подземелье. Но я явственно ощущаю движение холодного воздуха, он дует мне в лицо из горловины туннеля. Делаю несколько шагов наощупь, шаря рукой по стене. Потом зажигаю карманный фонарик, который захватил с собой. Да, это подземный ход, высотой он меньше двух метров, такой же ширины. Если я чувствую ток холодного воздуха, значит в конце туннеля есть выход.

Тут я оставляю все сомнения. Это именно тот подземный ход. Секретный ход царя… Туннель любви Президента и его возлюбленной… Наташа сказала, что ход идет вдоль стен Кремля, проходит под Красной площадью и кончается в подвале дома, где она его ожидала. Она могла представить себе каждый шаг Президента. Она в совершенстве изучила этот маршрут, хотя сама никогда здесь не была. Ей казалось, что она его видела так же ясно, как сейчас вижу его я. А теперь и я тоже могу войти в этот таинственный туннель. Но уже поздно, пора возвращаться назад. Да мне и ни к чему идти до конца подземного хода, я уже получил доказательство, что Наташа мне не лгала.

Поднимаюсь обратно по ступеням тайного хода. Ставлю белого короля на место, делая ход за ходом, и черные фигуры также постепенно автоматически занимают полагающиеся им клетки — ладья, слон, второй слон. В тот самый момент, когда возвращается на место ферзь, приходит в движение стена — проход исчезает. Поднимаюсь по каменной лестнице, притворяю за собой двустворчатую дверь под сводчатой аркой. В зале при входе в башню все так же морозно и пустынно. Закрываю дубовую дверь и снова оказываюсь на улице.

В темноте вижу зажженные фары грузовичка, возвращающегося с уборщицами снега. Карабкаюсь вверх по откосу, скольжу, падаю, поднимаюсь, преодолеваю проволоку электронной сигнализации, перелезаю через ограду. И вот я снова в саду. Четыре пятьдесят шесть. Меня здесь не было сорок одну минуту. Я сумел выполнить задуманное. Оборачиваюсь в сторону Соборной площади, ищу глазами свою группу. Слышу резкий, как выстрел, свисток. Засовываю руки в карманы и направляюсь к выходу, будто ничего не слыхал. Но свист повторяется, теперь более продолжительный, свистят один, два, три раза.

Навстречу идут двое патрульных. Отчаянно пытаюсь хоть что-нибудь придумать, шарю, будто что-то ищу в карманах куртки, но и там, увы! не могу найти никакого подходящего объяснения. Напускаю на себя самый невинный вид и жду, когда они подойдут.

Потом поворачиваюсь к ним с сигаретой во рту.

— Запрещено, — резко произносит один из них. — Внутри Кремля нельзя курить.

— Прошу извинить. Я не знал. Бросить сигарету?

— Давайте сюда, — говорит он и берет окурок.

— Ваши документы, — требует второй.

Протягиваю документы.

Другой извлекает электрический фонарик и направляет луч света туда, откуда я только что поднялся по откосу. Я в ужасе тоже следую взглядом за лучом света, пляшущим на снегу: ничего не видно, следов нет! Что-то мокрое падает мне на кончик носа. Идет снег! Снежок запорошил мои следы. Я спасен.

— Вы, наверно, упали, — говорит патрульный и гасит фонарик. — У вас куртка мокрая. — И показывает на темные пятна.

— Да, — отвечаю я. — Поскользнулся.

— Хорошо, проходите. Но не забывайте: в Кремле не курят. Поторапливайтесь, уже пять часов.

В это мгновенье часы Спасской башни бьют пять раз: для меня бой часов звучит как радостная музыка, несущая освобождение.

— Да, действительно, товарищ офицер, сейчас ровно пять, — говорю я, — но вы были очень любезны.

Когда я на них оглядываюсь, они уже не обращают на меня никакого внимания и по очереди затягиваются моей американской сигаретой. Курят с явным удовольствием, делая глубокие затяжки.

Выхожу из Кремля, спускаюсь на набережную, позволяю снежинкам порошить мне глаза, нос, губы. По Москве-реке быстро, как плоты, несутся плоские льдины. Меня могли арестовать, обвинить в шпионаже. А мне удалось раскрыть тайну Кремля. Я знаю про царский туннель. Туннель царя Ивана и Сталина! Надо будет вернуться туда с фотоаппаратом. Но неважно. Достаточно будет и того, что я опишу все, что видел.

Возвращаюсь в редакцию. Одним махом записываю на четырех страницах свое приключение. Запираю листки на ключ в ящике шкафа-архива. Теперь сенсация у меня в кармане. Я потрясен, я без сил, но счастлив, кружу в танце вокруг письменного стола, распахиваю окно, не обращая внимания на мороз. Мне хочется от радости кричать, петь во все горло. Внизу Красная площадь пустынна, снег приглушает всякий шум, слышно только завывание ветра.

Но когда я закрываю окно, радостное возбуждение при мысли о статье, которую я напишу для своей газеты, постепенно меня покидает. Даже более того: чем дольше я о ней думаю, тем меньше мне хочется ее писать, эту статью.

Единственное, чего мне хочется, — это как можно скорее увидеть Наташу. Мне необходимо тотчас с ней встретиться. Все ей рассказать. Теперь сказать ей, в свою очередь, правду о себе. Признаться, что хотел ее использовать. Что был готов предать ее. Что для меня она была лишь заголовком на первой полосе.

Она назначает мне свидание возле своего дома. Но правды я ей не выкладываю.

— Я не пошел по подземному ходу. Мне больше до всего этого нет никакого дела. Меня теперь не интересует ни Тайницкая башня, ни Президент, ни доказательства.

Я прижимаю ее к себе. Чувствую исходящий от нее аромат, наконец, вдыхаю ее дыхание.

— Я спасу тебя, — шепчу ей. — Избавлю от всего, что тебя страшит. Сделаю все, что ты хочешь. Обещаю тебе!

Но произнося это, думаю: да ведь мои слова из дамского романа! Выполню ли я свое обещание? Объятый сомнением, наконец-то целую Наташу.

5. Февраль

Мы лежим на диване у нее в гостиной, пьем водку, Наташа намазывает красной икрой тоненькие ломтики черного хлеба. На проигрыватель она поставила пластинку с цыганским романсом. Когда пластинка кончается, мы занимаемся любовью. За окном снежная метель. Снежные хлопья, подхваченные ветром, взлетают снизу вверх: можно подумать, что снег сыплется не с неба, а вздымается с земли. Когда долго смотришь на это зрелище, кажется, что находишься в перевернутом мире, где все вверх тормашками.


Иногда Наташа ставит будильник на семь утра. Мы бодро встаем, спускаемся вниз, садимся в машину. Пересекаем еще спящий город и подъезжаем к полуразвалившемуся дому позади Киевского вокзала. Там находится баня, русская сауна, с парильней. За двести рублей берем «номер» для нас двоих: герметически закрытую комнатку, раскаленную, как печь, с бассейном на двоих, наполненным ледяной водой, раздевалкой и каморкой, где отдыхают после купанья, закутавшись в белую простыню. Служитель подает нам полотенца, приносит самовар с двумя чашками, сто граммов армянского коньяка. Наташа утверждает, что когда пьешь, сильнее потеешь, лучше циркулирует кровь. Мне кажется, что чередование алкоголя, горячего пара и ледяной воды оказывает действие, подобное наркотику. Начинает кружиться голова. Затуманивается зрение. Обостряется малейшее физическое ощущение. Комнатку, где мы поджариваемся заживо, освещает слабенькая лампочка, закрытая стеклянным колпачком. В три этажа идут полки, на которых можно сидеть или лежать. Наташа большим черпаком зачерпывает воду из ведра и выплескивает на жаровню с горячими углями, чтобы пар и жар были еще сильнее. Первые разы я не выдерживал больше трех-четырех минут. Потом понемножку привык. Мы сидим на полке с головой, обмотанной полотенцем, четверть часа — пока можем терпеть. Колотим друг дружку по спине и ногам березовым веником, затем бросаемся в маленький ледяной бассейн. Первое погружение было убийственно — мне казалось, что сердце останавливается, хотелось кричать. Потом это стало терпимым, наконец — даже почти приятным. Пьем чай, делаем по глоточку коньяка, закрываем глаза, растягиваемся рядом на полке. Десять минут проводим так и возвращаемся назад в парильню. Все это занимает часа два, потом принимаем душ, выходим и идем прогуляться по набережной. Москва еще только пробуждается, большинство москвичей еще нежится в постели, наслаждаясь воскресным отдыхом.

Часто обедаем в маленьком кооперативном грузинском ресторанчике напротив Новодевичьего монастыря. Это заведение со стенами, облицованными светлым деревом, в зале всего десять столиков, уже сервированных острыми закусками — разноцветные соусы и приправы, копченая колбаса, огурцы, головки свежего сыра, бутылка красного вина. Наташа всегда старается сесть у окна: оттуда видны белые стены, красные зубцы, золоченые купола монастыря, в котором Борис Годунов был коронован на царство и куда Петр Великий заточил свою сестру Софью, обвиненную в предательстве. После обеда она ведет меня посетить кладбище за монастырем, где покоятся под величественными и нелепыми памятниками генералы, министры, ученые-академики, герои социалистического труда и герои Советского Союза. Хрущев под странным надгробием — огромной головой, а также Булгаков и Чехов — двое последних под простыми, скромными надгробиями.

Когда я провожу ночь у Наташи, я прихожу к ней часам к одиннадцати прямо из редакции, не заезжая домой. Настоящего ужина мы не устраиваем, мне уже не хочется больше есть, я хочу только ее. После любовных ласк мы смотрим старые черно-белые фильмы, которые поздно вечером показывают по телевидению. Русские комедийки шестидесятых годов, с музыкой в ритме джаза, полные шуток и острот и, по-моему, начисто свободных от советской пропаганды. Это меня удивляет, я думал, что до перестройки телевидение в СССР представляло собой некую казарму мысли, но эти ленты легкомысленны, развлекательны, ироничны. В конечном счете, они показывают общество беззаботное, где если и плачут, то потом смеются, где изменяют женам, но потом также и любовницам, едут в отпуск все вместе почти без денег, устраиваясь кто как может, и творят Бог знает что, где прогуливают школу или работу, ссорятся, мирятся. Неужели коммунизм на самом деле был таким? Или это тоже еще одна ложь пропаганды? Или все было так, а потом что-то испортилось?