Эдуард и Жюли готовились встречать Рождество. Они планировали дать несколько крупных торжественных приемов в Конвенте, в то время как менее пышные вечеринки частного характера должны были пройти в их домике в Корк-Вудз.

Это произошло во время одного из очередных обходов — именно тогда Эдуард получил первое предостережение. Наведываясь с инспекцией в казармы, он тщательно обходил каждый угол, с тем чтобы ни одно нарушение не ускользнуло от его орлиного взора.

И вот при осмотре госпиталя, осторожно ступая между соломенными тюфяками, он заметил, что один больной солдат пытается привлечь его внимание. Эдуард подошел к несчастному и склонился над ним. Тот прошептал:

— Сэр, против вас организован заговор. Они хотят напасть на вас в сочельник.

Эдуард ждал, однако не заметил признаков готовящегося нападения. Наконец наступил сочельник, а вместе с ним вышел и приказ Эдуарда — никаких попоек в рождественский праздник. Получив приказ, офицеры 8,25 и 54-го пехотных полков заперли своих солдат в казармах, а в 25-м полку даже отсрочили выплату жалованья.

Беспорядки начались после того, как разъяренные виноторговцы контрабандой протащили в 8-й полк бренди и вино. Разгоряченные спиртным, солдаты выломали в казарме замки и запоры и отправились в 25-й и 54-й полки, призывая всех присоединиться к мятежу. Когда те отказались, солдаты 8-го полка назвали их трусами, и началась перестрелка.

Эдуард разъярился, когда его праздничный вечер прервали, но потом, по просьбе Жюли, пригрозив провинившимся суровым наказанием, все же спустил дело на тормозах.

Однако на следующий день солдаты 25-го полка все же получили жалованье, отправились в город и там, громя винные прилавки, устроили настоящий пьяный разгул. Вчера их обозвали трусами, и теперь они были намерены показать обидчикам свою удаль. Солдаты отправились в казармы 8-го полка и учинили там трехчасовое побоище. Трое оказались убитыми, несколько человек ранены.

Эдуард был взбешен. Он лично прекратил безобразия и распорядился отправить под арест десятерых зачинщиков. Уже на следующий день их ждал военный трибунал.

Жюли не имела обыкновения вставать рано, как Эдуард. Но в тот день он удивился, встретив ее в столовой за завтраком.

Нахмурив брови, он сурово спросил:

— Что это означает, мадам?

— Я хочу поговорить с тобой, Эдуард, перед тем как…

— Если ты собралась просить о чем-то, лучше не трать мое время понапрасну. Позволь мне насладиться завтраком в тишине.

— Послушай, Эдуард, я прошу проявить милосердие! Не надо обвинений в мятеже!..

— А что же это, по-твоему, было?

— Просто пьяная драка… Эдуард, прошу тебя… Ведь сейчас Рождество! Эти люди… пусть они грубые, необразованные, но они хотели как-то развлечься… отпраздновать… А теперь? Во что вылилось для них Рождество?

— Мадам, я сейчас не настроен слушать проповеди. Я послушал вас накануне и проявил непозволительную терпимость. Но теперь даже вам должно быть ясно, что такой терпимости не место в армии.

Жюли поняла, что Эдуард сейчас в мрачном расположении духа и его ничем нельзя тронуть. И все же она решила еще раз попытаться, прежде чем десятеро несчастных предстанут перед трибуналом.

— Эдуард, пожалуйста, вспомни, какой сейчас праздник! Вспомни, что сейчас время прощать! Пожалуйста, не выноси этим людям смертный приговор!

Но Эдуард, разбивая скорлупу яйца и даже не взглянув на нее, произнес:

— Все, что вы говорите сейчас, мадам, — сентиментальная женская болтовня…

Жюли поняла, что участь несчастных солдат предрешена.


Все десять обвиняемых были приговорены к расстрелу, причем расстрел троих должен был состояться незамедлительно, поэтому герцог Кентский выстроил на плацу весь гарнизон, с тем чтобы солдаты могли наблюдать за казнью.

Исполнять приказ надлежало солдатам 54-го полка. Заняв свои места, они стояли с оружием наготове, исполненные ненависти к возложенной на них отвратительной миссии и к человеку, отдавшему приказ. Они не держали в сердце злости на троих своих сотоварищей по вчерашней драке, которых теперь вывели на площадку перед казармой и которые еще вчера, устроив в городе настоящий погром в поисках женщин и не найдя таковых, вернулись в гарнизон, жаждая продолжить приключения. Они просто бузили и задирались, и теперь их ждал такой позорный конец.

Напряженная, зловещая тишина повисла над площадью. Некоторые мысленно молились, некоторые слали проклятия. Потом резкий короткий приказ прорезал тишину. Взмыли вверх ружейные дула. Другой приказ, и раздались ружейные залпы…

Когда трупы казненных унесли, солдаты выстроились и промаршировали в казармы, тщательно следя за выправкой, поскольку знали, что ненавистный герцог Кентский внимательно наблюдает за ними, готовый придраться к любой мелочи.

Когда Эдуард вернулся домой, Жюли писала записки друзьям, отменяя ожидавшийся в тот вечер прием.

— Жюли, ты не должна так поступать. Ты хоть понимаешь, что это означает?

— У меня нет настроения веселиться. Думаю, у наших гостей тоже.

— Но получается, что, критикуя мои действия… ты тем самым встаешь на сторону… других!

— Других? Кого же?

— Барнетта и… кое-кого из офицеров. Сейчас, как никогда, Жюли, мне нужна твоя поддержка. Пожалуйста, Жюли!.. В конце концов, это всего лишь моя работа… вопрос элементарной военной дисциплины! А наша светская жизнь должна идти своим чередом. Все ждут от нас этого. Да ты и сама все увидишь.

Несмотря на оптимизм Эдуарда и дар Жюли быть хорошей хозяйкой и красиво принимать гостей, в гибралтарском обществе воцарилось мрачное настроение. Гости поднимали бокалы и, прячась за ними, лукаво перемигивались. Что же это? Не начало ли конца правления нового гибралтарского губернатора?

На следующий день Эдуард пересмотрел свое суровое отношение к обвиняемым, заменив оставшиеся семь смертных приговоров на пожизненные каторжные работы.

До сих пор он с каждой уходящей почтой исправно отсылал рапорты мистеру Эддингтону, но теперь у него возникло чувство, что последние грустные события невозможно объяснить письменными отчетами. В связи с этим он отправил в военное ведомство своего личного адъютанта капитана Томаса Додда, с тем чтобы тот доложил высокому начальству правду, способную опровергнуть россказни, распространяющиеся из подопечного гарнизона. Кроме того, как губернатор Гибралтара, он требовал расследования поведения генерал-майора Барнетта и еще нескольких офицеров, которые вместо оказания помощи и содействия ему позволяли себе не подчиняться приказам и оспаривать их.

Впрочем, Эдуард заранее знал, каковы будут последствия. Он знал, что герцог Йоркский безоговорочно поверит худшему. Теперь он на себе испытал, что такое муки человека, томящегося ожиданием, коротающего медленно ползущее время в надежде на отмену приговора. Он стал все чаще уединяться и бродить по удаленным местам. Во время одной из таких прогулок Эдуард внезапно встретил на узкой тропинке цыганку, которая, стоя в отдалении, задумчиво разглядывала его.

Герцог подождал немного, находясь под прицелом ее проницательного взгляда, затем решил заговорить с ней:

— Если не возражаешь, добрая женщина, я пойду своей дорогой.

— Но вы можете также послушать то, что я вам скажу, ваше королевское высочество…

— Так ты знаешь, кто я?

Она усмехнулась:

— Кто же этого не знает? Кто не знает ненавистного герцога Кентского? На вашем жизненном пути, сэр, вас ждут многие трудности, потери и испытания. Но не отчаивайтесь — вы умрете счастливым. У вас будет дочь, которая станет прославленной королевой.

Эдуард протянул ей монету, но цыганка даже не шелохнулась, продолжая сверлить его взглядом. Затем бесшумно исчезла в зарослях.

А Эдуард продолжил свой путь. Холодная, циничная улыбка играла на его лице. Какая еще дочь? Не нужна ему никакая дочь. И никакие сыновья. Его вновь охватило чувство одиночества. Да разве может Жюли знать о том, как он сожалеет, что у него нет семьи! Только семья в том виде, как он себе представляет, ему не нужна. Стало быть, все его действия и поступки оправданны.


Томас Додд вернулся в Гибралтар только в начале апреля. С плохими вестями. По приказу короля его королевскому высочеству надлежало немедленно вернуться в Англию. Эдуард был потрясен. Тем более, что в приказе также сообщалось, что свой губернаторский пост он должен передать генералу Барнетту, который будет временно занимать его до прибытия в Гибралтар вновь назначенного губернатора генерала Тригга. Позор и унижение. Он, герцог, член королевской семьи, должен испытать такое бесчестие перед всем гарнизоном и передать правление Барнетту, так и оставшемуся безнаказанным.

Жюли утешала Эдуарда как могла:

— Ты только подумай, милый, с каким удовольствием предашься жизни в комфорте и роскоши. Жизни, которая для твоих братьев считается чем-то само собой разумеющимся. У тебя наконец появится время для всех твоих увлечений…

— Я солдат, Жюли. И привык сражаться. Я не позволю, чтобы дело осталось неразрешенным. Мои действия должны быть оправданы…

— Да, Эдуард, конечно…

На этот раз для Эдуарда и Жюли, покидавших Гибралтар, не устроили званых ужинов и балов. В знак прощального приветствия королевскому сыну генерал Барнетт распорядился о параде, и когда Эдуард шел вдоль выстроенных в шеренги солдат, ему казалось, будто он видит презрение в глазах каждого из них.

Домой они вернулись в конце мая, и Эдуард безотлагательно написал министру внутренних дел лорду Пелхэму, требуя подвергнуть его военному суду, на котором он мог бы публично объяснить обоснованность своих действий. Однако это письмо и последующие так и остались без ответа. Та же судьба ожидала и пять писем, написанных им герцогу Йоркскому, пока наконец Эдуард не встретился с братом в доме королевы, где попытался заговорить об этом. Яростный спор, возникший там же и дошедший до ушей самого короля, начисто стер добрые чувства, возникшие у Эдуарда к отцу за последние несколько лет.