Шерри Семан - Любовница коменданта

— Ты можешь сама их навестить.

— Мое место рядом с тобой. Ты мой муж.

— В таком случае нам нечего обсуждать.

— Но почему я должна страдать? Неужели я не вправе рассчитывать на достойную жизнь?

— Ты бы предпочла, чтобы я загремел на фронт?

— Не повышай голос. Дети спят.

— Тебе было бы приятнее, если бы я воевал, каждую минуту рискуя жизнью?

— Ты всегда передергиваешь мои слова.

Она перестала расчесывать волосы и сердито посмотрела на меня в зеркале.

— Не понимаю, почему ты не можешь получить работу в Берлине.

— Повторяю в сотый раз: В Берлине я не мог бы рассчитывать на повышение.

— Ничего подобного! Ты получил бы повышение, но, возможно, не так скоро, как тебе хотелось бы. И вот теперь я и дети вынуждены страдать из-за твоих амбиций.

— И это ты называешь страданием?!

— Перестань кричать. Ты разбудишь детей.

— У тебя нет прислуги?

— Что толку, если это полька, да к тому же из заключенных!

— У тебя нет садовника?

— Он отъявленный лентяй.

— У Ильзе нет гувернантки?

— Она не говорит по-французски.

Я подошел к трюмо и, зачерпнув пригоршню украшений из шкатулки с драгоценностями, продолжал:

— У тебя нет жемчужных ожерелий? Бриллиантовых серег?

— Я говорю не о материальных ценностях, Макс.

— Если все это ты называешь страданием, я жалею, что не добился этого назначения намного раньше.

— Ты не желаешь меня понять.

— Должно быть, ты успокоишься только тогда, когда я стану новоявленным фюрером.

— Ненавижу, когда ты так говоришь.

— Вероятно, тебе хочется отправить меня на фронт.

— С тобой бесполезно спорить.

— Еще одно ранение, как в прошлый раз, и ты станешь вдовой героя. Вероятно, тебе этого хочется.

— Ты даже не пытаешься меня понять, — сказала Марта. (Я положил запонки на стол.) — Меня тошнит от этого запаха.

— Тебя от всего тошнит.

— Мало того что здесь стоит невыносимая вонь, дымом из этих труб пропитано все: мои волосы, одежда, даже дети.

— В таком случае не выходи из дома, и дым не будет тебя беспокоить.

— Меня беспокоят трубы, — сказал адъютант.

Я поднял глаза от разложенных на столе бумаг. За окном непрерывно лаяли собаки, вопли заключенных перемежались с окриками охранников.

— В печах возникли неполадки, господин комендант.

— Опять?

— Так точно.

— Что случилось на сей раз?

— Крошится огнеупорный кирпич с внутренней стороны, — объяснил адъютант. — Трубы могут обрушиться.

— Печи снова работают с перегрузками?

— Я передал ваше распоряжение надзирателям.

— Так в чем же дело?

— Представитель компании говорит, что, если мы намерены эксплуатировать печи все двадцать четыре часа в сутки, нужно соорудить новую прямоугольную трубу, выложенную с внутренней стороны двумя рядами огнеупорного кирпича.

— Они горазды давать советы.

— Так точно, господин комендант.

— Интересно, как я смогу выдержать график, если у нас постоянно возникают технические неполадки с печами? Кстати, Йозеф, ты не видел моего ножичка?

— Никак нет. Вас интересует ответ на ваше последнее письмо? — Адъютант раскрыл свою папку и принялся перебирать бумаги.

— Сколько писем я им уже отправил?

— Три, — ответил адъютант, передавая мне нужную бумагу.

— «Мы гарантируем как высокую эффективность печей крематория, так и их прочность, — прочел я вслух. — Мы гарантируем использование лучших материалов и безупречное качество работы». Ничего не скажешь — лучшие материалы. Безупречное качество работы.

— Наверняка это писал какой-нибудь еврей, — предположил адъютант.

— «Никогда ничего не покупай у грязного еврея, — прочитала Ильзе. Перед ней лежала одна из книжек Ганса. — Запомни, детка, что тебе говорит мама».

Ганс, сидящий рядом с ней на диване в гостиной, захлопал в ладошки.

— Тебе понравилось, Ганс? — спросила Ильзе и принялась тискать его.

— Ты хорошо читаешь, Ильзе, — похвалил я, улыбаясь ей из-за рюмки с коньяком. — Правда, Марта?

— Да, — сказала Марта, не отрываясь от вязания. — Прочти папе первую часть, ту, что ты читала мне, пока я готовила обед.

Ильзе с серьезным видом перевернула несколько страниц. В комнате витал хвойный запах от рождественских венков. Яркие блики от пылающего в камине пламени скользили по глянцевой бумаге, в которую были завернуты сложенные под елкой подарки. Марта опустила руки на колени поверх недовязанного красного свитера. Одетый в пижаму Ганс терпеливо ждал, когда сестренка продолжит чтение. Ильзе отыскала нужное место и улыбнулась:

— Прекрасно, Ильзе, — похвалил я.

— Она не знала, что означает слово «подлый», — сказала Марта, — и мне пришлось ей объяснить.

— Хочешь посмотреть картинку, Ганс?

Ильзе подвинула к нему книжку.

— Вот, гляди: это — немец. Он красивый.

Ганс захлопал в ладоши.

— А это — грязный жид.

— Что делает здесь эта грязная жидовка? — спросила Марта.

Оторвавшись от бумаг, я посмотрел на нее.

— Что она делает в твоем кабинете?

— Я просил тебя стучать, прежде чем войти, Марта. Это служебный кабинет. Я здесь работаю.

— Между прочим, я — твоя жена. И это — мой дом. — Она показала пальцем в сторону сидящей в углу девушки. — Ты не ответил, что здесь делает эта шлюха.

— Марта, у меня много дел, я занят.

— Я жду, Макс.

— Прошу тебя, не сейчас. Я занят.

— Что она здесь делает?

— Я занят, Марта.

— Интересно, чем? Любовными утехами с еврейкой?

— Как тебе не стыдно! — возмутился я.

— Можешь меня ударить. Не стесняйся.

— Ты что, с ума сошла? Я хоть раз тронул тебя пальцем?

— Sehmutzige Hure! — крикнула Марта девушке. — Грязная шлюха!

Я взял Марту за руку и повел к двери.

— Значит, теперь ты спишь с еврейками?

— Как ты смеешь меня оскорблять! — воскликнул я, стиснув ее руку. — Я — немец.

— Отпусти меня!

— Я немец и к тому же офицер.

— Макс, мне больно.

— Я никогда не причинял боль женщине, — сказал я.

— Немецкие офицеры не оскорбляют женщин, — изрек Дитер. — Даже еврейских женщин.

— Стало быть, твой шурин получил выговор? — спросил я.

— Какой там выговор! Его исключили из партии.

Пока я надевал плащ, Дитер разглядывал сидящую в углу девушку. Ветер обрушивал потоки дождя на окна кабинета. Территория лагеря превратилась в вязкое месиво из грязи и глины, по которому, с трудом переставляя ноги, брели заключенные в сопровождении охранников.

— Учти, на дворе холодно, — заметил он, обернувшись ко мне.

— Я захватил перчатки. Надеюсь, тебя не обвинили в превышении полномочий?

— Я никого не насиловал, — сказал Дитер. — Я ведь не русский.

— Не сомневаюсь.

— Я всего лишь казнил нескольких евреев.

— Знаю. Но в понятие «превышение полномочий» при желании можно вложить какой угодно смысл…

— Я не насилую женщин, — огрызнулся Дитер. — Даже еврейских.

— Разве я говорил…

— Я не комендант лагеря.

Я уставился на него. Мы молча смотрели друг на друга, пока он не отвел глаза. Вошел мой адъютант и передал мне несколько бумаг. Я взял их, не сводя глаз с Дитера. Адъютант вышел и прикрыл за собой дверь. Пожав плечами, Дитер продолжал:

— Я сказал сестре, что она совершила ошибку, выйдя замуж за этого человека.

— Тебя полностью оправдали?

— Естественно. Я же не руководствовался какими-то низменными инстинктами.

— Ты руководствовался любовью к Германии.

— Да. Любовью к Германии. Не забудь документы, Макс. Я имею в виду вот эти бумаги.

— Ах, да, бумаги, — пробормотал я.

— У меня есть кое-что для вас, — сообщил, окликнув меня, портье, когда я проходил мимо его конторки, направляясь к лифту.

— Что именно? — удивился я.

Портье оглянулся по сторонам и, наклонившись ко мне, зашептал:

— На ваше имя пришло несколько писем. Взглянув на почтовый штемпель, я подумал, что вам будет угодно…

— Что?

— … чтобы я спрятал их понадежнее, — сообщил портье. — Подальше от посторонних глаз. Подождите минутку. Сейчас я их принесу. Они заперты у меня в сейфе.

Какой-то пожилой господин направлялся к выходу в сопровождении коридорного. Молодая женщина в меховом манто поправляла воротник пальто своему маленькому сыну. Ее муж стоял рядом, изучая железнодорожное расписание. Я взглянул на часы. Портье отсутствовал довольно долго, и я стал просматривать разложенные на конторке газеты.

— Я не могу найти нужных бумаг, Йозеф, — сказал я своему адъютанту. — Речь идет о секретных документах.

— Какие именно документы вы имеете в виду?

— Я же сказал: секретные.

Адъютант в недоумении уставился на меня.

— Здесь, на столе, лежали бумаги. А теперь их нет.

Он перевел взгляд на мой письменный стол, заваленный множеством документов, папками и досье.

— Какие именно бумаги, господин комендант?

— Секретные.