Он взял девочку за руку и ввел ее в дом. Увидев, как я спускаюсь по лестнице, девочка вцепилась в его руку и спрятала лицо у него за спиной.

— Знакомься, Рашель. Это — Алтея.

Девочка была такая маленькая, такая худенькая!

— Она потеряла всех своих близких, — сказал Давид. — Они погибли в лагере.

Я опустилась перед девочкой на корточки, но она еще сильнее прижалась к Давиду.

— Это — Рашель, — сказал он. — Я тебе рассказывал о ней, помнишь?

Девочка робко взглянула на меня, высунув головку из-за спины Давида. Она была невероятно худа, с ввалившимися щеками и огромными глазами. Ее лицо и шея были покрыты шрамами и болячками. Я попыталась что-то сказать, но слова застревали у меня в горле. Я не знала, на каком языке с ней говорить. Я протянула к ней руку, но мне было страшно дотронуться до нее. Я сидела на полу перед нею, сложив руки на коленях, а она смотрела на меня своими огромными глазами, по-прежнему держась за Давида и прижимаясь щекой к его руке.

— Алтея, — позвала я.

Она посмотрела на Давида.

— У нее никого нет, Рашель, — сказал он. — Совсем никого.

— Никого, слышишь ты, никого из твоих предшественниц он не приводил к себе в кабинет больше одного раза, — сказала надзирательница.

Мы шли по скользкой раскисшей глине лагерного двора. Она размахивала своей дубинкой.

— Ни одну из них он не пожелал больше одного раза, — твердила надзирательница. — Так что нечего воображать, еврейская корова.

На мне была чистая роба, без дыр и заплат и без пятен крови. Моя бритая наголо голова была повязана красным платком. Мне выдали новые башмаки, когда он послал за мной. На небе не было ни единого облачка. Сияло солнце, и в чистом небе порхали птички. Он послал за мной. И сейчас я шла к нему. Надзирательница ударила меня дубинкой по руке. Я посмотрела на нее.

— Еврейская свинья, — выругалась она.

Птички пели и щебетали. Надзирательница снова ударила меня.

— Ты наскучишь ему так же быстро, как и все остальные, — сказала она.

Мы шли вдоль ограды из колючей проволоки. Надзирательница плюнула в сторону нескольких повисших на ней трупов. Это были трупы молодых людей, решившихся на побег и, видимо, не знавших, что проволока под напряжением. Они так и остались прикованными к решетке — их широко открытые безжизненные глаза были устремлены к небу. Я осторожно ступала по жидкому месиву. Я не хотела испачкаться. Сейчас я не могла себе этого позволить.

Его адъютант стоял в противоположном конце двора и разговаривал с кем-то из охранников. Оба посмотрели в нашу сторону. Надзирательница отдала ему честь, но адъютант в ответ лишь смерил ее, а потом и меня хмурым взглядом. Как только надзирательница ушла, адъютант осклабился в презрительной ухмылке:

— Грязная еврейская шлюха, — процедил он сквозь зубы.

— Когда только всем им наступит конец? — поспешил добавить охранник.

Словам не было конца. Они лились и лились — весь день, всю ночь. Позабыв о сне, отставив в сторону машинку, я стала писать от руки. Так получалось быстрее. И тем не менее рука не поспевала за словами. Они пронзали бумагу, застилая ее белизну, придавливали ее своей тяжестью, и стопка возле машинки стремительно росла. Но поток слов не иссякал. У меня кончились чернила. Я принесла новую бутылочку из комнаты Давида, заодно захватив еще немного бумаги. Ручка скользила по бумаге всю ночь напролет. И так повторялось из ночи в ночь. Слова неудержимо рвались наружу.

— Наружу? — переспросил комендант. — Из земли?

— Так точно, — сказал адъютант.

— Трупы, захороненные в березняке, вылезают наружу?

— Да, господин комендант.

— Разве их не присыпали известью?

— Разумеется, присыпали.

— Тогда почему же они вылезают наружу?

— Из-за жары, господин комендант. Они слишком быстро разлагаются.

— Проклятье! — воскликнул комендант. — Скоро нечем будет дышать от вони.

— Они уже смердят.

— Так перезахороните их, — сказал комендант.

— Мы уже пытались, господин комендант.

— И что же?

— Проклятые мертвецы снова выперли наружу.

«Мертвецы» лежали на постели возле меня. Давид открыл дверь спальни, но не вошел. Я опустила на колени страницы новой рукописи. Я сняла очки и положила их рядом с «Уцелевшим».

— Не спишь? — спросил Давид.

— Нет.

Он прикрыл дверь и прислонился к ней.

— Девочка наконец уснула, — сказал он. — Прямо на полу в прихожей. Я принес ей подушку и укрыл двумя одеялами.

— Она там не замерзнет?

— Думаю, что нет. — Давид медленно подошел к кровати. — Ее страшит пребывание в новом месте.

Он взял в руки «Уцелевшего» и сразу же положил книгу на место рядом с рукописью. Когда он прикоснулся к верхней странице, я положила ладонь на его руку.

— Не нужно смотреть, — сказала я.

Он кивнул и, отодвинув книжки в сторону, сел на край кровати. Я переложила очки на тумбочку и собрала страницы рукописи. Давид взял их у меня и осторожно положил на тумбочку рядом с очками. Я положила ручку поверх стопки.

— У тебя усталый вид, — сказала я Давиду.

— Ты подрезала волосы.

Я почувствовала, как к моим щекам прихлынула кровь. Давид придвинулся ко мне и коснулся моих волос.

— Ты говорила, что никогда не будешь стричь волосы.

Он провел рукой по моим волосам, по бретельке моей ночной рубашки, по моей груди. Я поймала его руку и поцеловала ее. Крепко сжимая его руку, я отпихнула ногой «Мертвецов» и «Уцелевшего». Я придвинулась к Давиду и погладила его лицо. Теперь все нужные слова были при мне. Теперь наконец я смогу все ему рассказать. Он все поймет, и нас больше не будут разделять прежние неловкие слова, и все будет так, как ему хочется. Я прильнула к нему плотнее, чтобы он чувствовал мое дыхание, чтобы он хорошенько слышал меня. Он обнял меня.

— Давид, — сказала я.

Он не дал мне продолжить, его поцелуй замкнул мне рот.

Во рту у меня пересохло. На коленях лежала тяжелая стопка бумаг. Ноги стыли на кафельном полу ванной. Рядом со мной стояла бутылка коньяка: большую часть времени комендант был настолько пьян, что вряд ли заметил бы пропажу. В доме было тихо. Мы были одни. Комендант спал наверху. Я позволила ему осыпать меня поцелуями. Я гладила его по лицу и целовала. Я просовывала ему в рот язык. Я сжимала ногами его бедра и шептала его имя. Я трепетала и стонала в притворном исступлении, пока в конце концов он не вскрикнул и не заплакал у меня на груди. Теперь он будет долго спать.

Я оглядела стопку бумаг у себя на коленях. Приподняла краешек первой страницы и, оторвав маленький клочок, положила его в рот, пожевала и проглотила.

Я отхлебнула из бутылки. Коньяк обжег мне горло, на глазах выступили слезы, но во рту стало не так сухо. Для того чтобы уничтожить слова, требуется только миг. Или целая вечность.

Я оторвала еще один клочок и положила его и рот. Это были его слова.

— Одну минутку! — крикнула я, услышав стук в дверь.

Котята спрыгнули с кухонного стола. Я сполоснула испачканные в муке руки. В дверь снова постучали: громче, настойчивее.

— Минутку! — повторила я.

Я пошла к двери, на ходу вытирая руки о полотенце. Котята кинулись за мной в прихожую. На крыльце стоял мужчина. Солнце слепило мне глаза, и я не сразу узнала этого высокого, статного мужчину. Стоя против солнца, я видела лишь его силуэт. Пытаясь обогнать друг друга, котята растянулись на полу. Я невольно засмеялась.

И в ту же минуту я поняла, кто этот мужчина.

Я узнала визитера.

Он нашел меня.

У меня бешено заколотилось сердце. Я стояла в прихожей — нас разделяла только дверь с сеткой от насекомых. Правую руку он держал за спиной. Я стиснула пальцами полотенце. Когда он вытянул руку вперед, я увидела маленькую книжечку. Котята с мяуканьем терлись о мои щиколотки. Он долго молча смотрел на меня, потом раскрыл книжку и начал читать. Я прижала ладонь ко рту.

В руках у него были мои «Мертвецы».

Я узнала его задолго до того, как он заговорил, хотя никогда прежде не видела его в гражданской одежде. С тех пор у него прибавилось седых волос. На лице появились новые морщины, черты стали более резкими, а взгляд — усталым, но это, без сомнения, был он. Комендант. Я помнила эту стать. Я помнила этот голос, хотя сейчас он говорил по-английски. Я помнила его запах, каждый шрам на его геле, каждое его слово.

Мне следовало догадаться, что он разыщет меня. Впрочем, я и так это знала. Сколько бы я ни пряталась, сколько бы ни убегала от него, какие бы расстояния нас ни разделяли, — все было бесполезно. Я не могла убежать от него. В глубине души я знала это всегда. Что бы я ни говорила, чем бы ни занималась, я знала, что комендант найдет меня.

Он и сам предупреждал меня об этом.

«Ты никогда не освободишься от меня, сколько бы ни пыталась», — частенько говаривал он.

И еще он говорил: «Где бы ты ни оказалась, я буду с тобой».

Недаром же он был комендантом. Как он скажет, так и будет.

Комендант стоял на крыльце спиной к свету. Стоило мне увидеть его, как я вспомнила все. Стоило мне услышать его голос, как я онемела. Стоило нам оказаться лицом к лицу, как меня сковал леденящий страх.

Но я была готова к этой встрече. Он не успел договорить, как я достала спрятанный под полотенцем пистолет. У него дернулось левое веко. Он что-то говорил, но я не понимала смысла его слов. Я сдвинула брови. Он продолжал говорить: он говорил на своем языке, но это были не его слова. Я знала эти слова. Это были мои слова — написанные моей кровью. Я знала слова, которые он сейчас обрушивал на меня. Это только казалось, что они принадлежат ему, на самом деле они взросли на моей крови, на моих костях. Это были слова из «Стоящих вдоль улиц мертвецов».