Шерри Семан - Любовница коменданта

— Но его нет в списке.

— Кофе отпускается исключительно лицам нееврейской национальности, — сказал немец, указав рукой на меня, и оба мужчины посмотрели в мою сторону. — Не мешайте мне работать, вы, оба. Для евреев кофе нет.

— Я хочу получить положенный мне кофе, — сказал стоявший перед прилавком мужчина.

— Кофе не относится к запрещенным продуктам, — повторил тот, что стоял за мной. — Его нет в списке.

— Значит, я внесу его в список, — сказал немец. — А вы будете оштрафованы за нарушение общественного порядка.

Он что-то черкнул на листке бумаги, потом взглянул на меня и расплылся в улыбке.

— Слушаю вас, фройляйн.

— Кофе не относится к числу запрещенных продуктов, — не унимался первый мужчина, отталкивая меня в сторону. — Вы обязаны отпустить нам кофе.

— У нас тоже есть кое-какие права! — воскликнул второй. — Даже при ваших законах.

К протестующим подошли двое охранников, вытолкнули их из очереди и повели за угол. Очередь притихла. Послышалось два выстрела, и охранники вернулись обратно. Уже одни. Офицер с улыбкой взял у меня продовольственные карточки.

— Итак, фройляйн, — сказал он, — чем могу вам служить?

— Я все думаю, чем бы тебе услужить, Дитер, — сказал комендант.

— О чем ты, Макс?

— Ты мой лучший друг. Мне ничего для тебя не жалко. Только скажи.

Приятель коменданта, пошатываясь, направился ко мне. На ходу он задел ногой упавший бокал коменданта, и он покатился по полу. Никто из них не обратил на это внимания. Комендант неверной походкой последовал за своим приятелем.

— Скажи мне, Дитер, чтобы ты хотел получить от меня в подарок на свой день рождения?

— Чего бы я хотел? — переспросил тот, остановившись передо мной. — Честно говоря, единственное чего бы я хотел, так это побыть разочек с ней наедине.

— С кем? С этой девушкой?

— Когда у тебя с ней все кончится.

— Тебе нужна эта девушка?

— Только на один раз и только после того, как ты решишь с ней расстаться.

Комендант сел на пол передо мной. Его друг последовал его примеру и взял меня за руку. Не сводя с меня глаз, он принялся гладить мою ладонь. Комендант нахмурился.

— Я не знал, что тебе нравятся еврейки, Дитер.

— Только эта еврейка. Одолжи мне ее на один разок перед тем, как ты отправишь ее в газовую камеру.

— Может быть, я не отправлю ее в газовую камеру, — сказал комендант. — Может быть, я ее застрелю.

— Значит, перед тем, как ты ее застрелишь. Она такая красивая. У меня никогда не было такой женщины.

Комендант схватил своего друга за плечо, и тот выпустил мою руку. Я тотчас же отдернула ее и прижала к груди. Комендант кивнул. Он посмотрел на меня, потом на своего приятеля и придвинулся ближе, оказавшись между нами.

— Я никогда не посягну на то, что принадлежит тебе, Макс.

— Я знаю, Дитер.

— Я люблю тебя, как брата.

— А я люблю тебя, как себя самого, — сказал комендант.

— Я не хотел тебя обидеть, Макс.

— Ты и не обидел меня, Дитер.

— Просто ты спросил, какой подарок я хотел бы получить на день рождения.

— И ты ответил, что хочешь эту девушку.

— Но она принадлежит тебе, Макс.

— Все, что принадлежит мне, в равной мере твое.

— Макс, ты это серьезно?

— Но имей в виду: только один раз. Один-единственный. Потому что сегодня твой день рождения. И потому что я люблю тебя.

— Макс! — воскликнул приятель коменданта, беря его за руку. — Макс!

— Но только один раз, — снова предупредил комендант.

— Сколько раз можно звонить? — произнес в трубке недовольный голос. — Сколько раз в день можно надоедать звонками?

Я прижала трубку к уху. В ней все время слышался какой-то треск. Я не зажигала лампу, и в комнате было темно, если не считать проникающего в окно мутного лунного света. В темноте мне мерещились какие-то шорохи и стоны.

— Вы хотите сказать, что Давид еще не вернулся? — спросила я.

— Да. Он на работе.

— Но сейчас ночь, — сказала я.

— Опомнитесь, какая ночь? У нас здесь день.

— О, я совсем забыла. Вы не знаете, когда он вернется?

— Как всегда, после работы.

— В котором часу?

— Не знаю. Я сказала вам это, еще когда вы звонили в первый раз.

— Вы могли бы ему передать…

— Я уже передала.

— Вы сказали ему, что я звонила?

— Да, сегодня утром. И вчера утром. И позавчера. Но я снова ему передам.

— Извините, что побеспокоила вас.

В трубке послышались короткие гудки. Я повесила трубку. Я стояла в прихожей. В темноте. Сейчас все было тихо, и я уже не слышала шорохов, которые меня разбудили. Я подошла к двери: она была заперта. Я отодвинула занавеску.

Машина стояла на прежнем месте. И у меня опять отчаянно заколотилось сердце. Я бросилась наверх, выдвинула нижний ящик комода и схватила пистолет. Он был, как всегда, заряжен. Я взвела курок и помчалась вниз, к окну, соседствующему с входной дверью. С трудом переводя дыхание, я отодвинула штору.

Машины больше не было.

Спустя час я поднялась наверх, взяла из шкафа одеяло и вернулась на свой пост возле двери. Я опустилась на пол, прислонившись лицом к стеклу и крепко сжимая руками пистолет.

В ту ночь машина больше не появлялась.

А я, так и не сомкнув глаз, просидела до утра с пистолетом наготове.

Я не спала. Мне нужно было, чтобы уснул комендант. Когда он наконец захрапел, я выскользнула из-под одеяла, достала спрятанный за сундуком кортик и, прижав его к груди, устремилась вниз по лестнице в канцелярию. Мне не требовалось включать свет, я прекрасно ориентировалась впотьмах. Мне показалось, что часы в холле тикают слишком медленно. Должно быть, кончается завод, подумала я. Мои голые ступни легко скользили по деревянному полу. В доме, кроме меня и коменданта, никого не было, а он спал.

Я открыла дверь его кабинета, потом пошла в ванную и извлекла из своего тайника у раковины за зеркалом спрятанные там бумаги. Вернувшись в кабинет, я открыла с помощью кортика верхний ящик в письменном столе коменданта, а потом и все остальные.

Ордера на арест и депортацию лежали в верхнем левом ящике. Я развернула принесенные из ванной бумаги и стала прикреплять их к ордерам, разглаживая рукой образовавшиеся на месте сгибов складки. Потом положила бумаги обратно в ящик и осторожно закрыла его. И тогда я заметила, помимо принесенного мною, еще один кортик на столе коменданта. Выгравированная на нем надпись словно насмехалась надо мной: «Blut und Ehre». «Кровь и честь». Я зажала его в руке, не заметив, как поранила себе ладонь.

Я снова открыла ящик и открепила фальшивые бланки от ордеров.

На них была моя кровь.

«Blut und Ehre».

Meine Ehre heisst treue.

Концлагерь.

Каждый раз, когда я садилась за машинку с намерением начать писать, на чистом листе бумаги неизменно появлялось одно и то же многократно повторенное слово:

Концлагерь концлагерь концлагерь.

Глядя на белый лист бумаги с выбитыми на нем словами, я пыталась представить на их месте совсем другие слова, но тщетно: результат моих усилий был всегда один и тот же. Концлагерь.

Я взяла из пачки сигарету и, сунув ее в рот, стала чиркать спичками, но так и не смогла ее зажечь — настолько сильно дрожали у меня руки. Я отложила сигарету и снова взглянула на лист в машинке: «Концлагерь».

Я прошлась по комнате и поставила на проигрыватель пластинку. Когда послышались звуки музыки, я села в кресло у камина, обхватив себя руками и прикрыв глаза.

Не выключая проигрывателя, я вернулась к машинке, но даже музыка была бессильна вытравить напечатанное на бумаге слово. Не знаю, как долго я просидела перед машинкой. Слова оперной арии и те, что запечатлелись на листе бумаги, сжимали меня подобно тискам. Сквозь открытое окно в комнату ворвался теплый ветерок. Зазвонил телефон: это был Давид.

— Я волновалась. Ты так долго не звонил.

— Прости, Рашель, я звонил дважды. Но ты не подходила к телефону.

— У тебя усталый голос.

— Да, я много работаю.

— Ты доволен преподаванием?

— Да.

— А как работа над книгой? Продвигается?

— Да. У меня все хорошо. А как твои дела, Рашель? Ты пишешь?

— Ты же знаешь, я не могу писать, когда тебя нет рядом. Я скучаю по тебе.

— Когда я был рядом, ты тоже не писала.

— Ты уже успел отдохнуть от меня? — спросила я.

— А ты успела что-нибудь написать? — спросил Давид.

— Почему они ни на минуту не оставляют нас в покое? — спросила я.

Надзирательницы выгоняли нас на лагерный двор, как всегда осыпая бранью и ударами хлыста. Во дворе было несколько столов, за которыми сидели татуировщицы и «клеймили» заключенных, ставя у каждого на левой руке, чуть выше запястья, его личный номер. Те, которые уже прошли эту процедуру, отходили от столов, показывая остальным клеймо в виде вкривь и вкось нацарапанных цифр и букв.

— Иди сюда, — окликнула меня молодая заключенная по имени Анна. — Видишь женщину вон за тем столом? Она работает аккуратно.