Я отодвинулась, чтобы не мешать ему, но он изменил направление и пополз прямо ко мне. Я сжалась в комок, чтобы быть как можно дальше от малыша. Комендант между тем поставил папки на место и выдвинул нижний ящик. Малыш дополз-таки до меня и тронул влажной ладошкой мою голую ступню.
Комендант рылся в ящике, что-то бормоча себе под нос. А малыш выгнул спинку и посмотрел на меня, улыбаясь. Я погладила его по ручонке. Он потупился и снова сосредоточился на моей ноге. Мне было щекотно от прикосновения его слюнявых пальчиков. Я снова погладила его по руке. Он был такой нежный, такой маленький. Такой симпатичный. Когда я погладила его по пухлой щечке, он ответил мне приветливым гуканьем.
— Что ж, она устроила себе приятную житуху, — сказала Шарон. — Ну и везет же этой эгоистке!
— Этой шлюхе, — злобно проговорил ее товарищ.
Ревекка сунула мне в руки несколько листков бумаги.
— Возьми-ка эти охранные свидетельства.
— Немцы больше не придают им никакого значения, — сказала я. — К тому же комендант и его помощник недавно уничтожили все охранные свидетельства.
— Ничего, ты все-таки попытайся, — настаивала на своем Ревекка. — Эх, если бы мы смогли заполучить несколько настоящих охранных свидетельств, которые прилагают к ордерам на арест…
— А где вы достали эти бланки? — спросила я, взглянув на бумаги, которые она мне дала.
— Мы их подделали, — ответила Ревекка.
— Вы что, с ума сошли? — воскликнула я и швырнула бумаги на землю. Ревекка и ее товарищи принялись поспешно подбирать их, пока они не успели испачкаться. — Я и с настоящими-то чудом не попала в беду. О подделках же не может быть и речи.
Шарон смерила меня презрительным взглядом.
— Я же говорила, что она откажется нам помочь. Она обожает своего коменданта.
— Замолчи! — крикнула я, отталкивая ее.
— Я бы тоже его обожала, если бы он устроил мне такую же красивую житуху, — ухмыльнулась она.
— Хочешь посмотреть на мою красивую житуху? — Я задрала подол робы и продемонстрировала им синяки на бедрах. Потом сдернула робу с плеча и показала свежие рубцы. — Вот какая у меня красивая житуха. Может быть, ты хочешь занять мое место?
— Ты могла бы достать какую-нибудь бумагу с образцом его почерка? — примирительным тоном спросила Ревекка.
Я опустила подол и прикрыла плечо.
— Если бы ты могла достать образец его подписи или хотя бы уничтожить часть ордеров…
— Он сразу же заметит пропажу, — перебила ее я. — Он запирает свой стол на ночь. Он внимательно следит за такими вещами.
— Я же говорила! — не преминула снова уколоть меня Шарон.
— Мы просим о такой малости, — сказала Ревекка, — но ты даже этого не желаешь сделать.
Нет, это была вовсе не малость. Все чего-то требовали от меня: родители, заключенные, комендант. Когда ему не спалось или было много дел, он среди ночи спускался в кабинет. Иногда он будил меня. Ему вечно было что-то нужно от меня, как и всем остальным, только в отличие от них он не просил.
Порой мне казалось, что он не замечает моего присутствия. Если я сидела очень, очень тихо, затаившись в своем углу, он не замечал меня по нескольку часов, а то и по нескольку дней кряду. Однажды он забыл обо мне на целый месяц. Он почти не заходил в кабинет, а когда заходил, то бывал настолько занят, что даже не смотрел в мою сторону. Он постоянно тер бедро, прикладывал ладонь ко лбу. Он похудел и начал прихрамывать. С лица его не сходило угрюмое выражение, он постоянно глотал какие-то маленькие пилюли. Но потом снова вспомнил обо мне. В конце концов он всегда обо мне вспоминал.
Нередко он проводил за работой всю ночь. Свет не давал мне уснуть. Я лежала на походной кровати, которую по его указанию поставили в кабинете, и смотрела на него. Время от времени он откладывал перо в сторону и снимал кольцо. Не обручальное — то он никогда не снимал, — а серебряное кольцо с черепом. Он долго вертел его в левой руке, водил кончиком пера по всем его впадинам, подносил кольцо к глазам и, глядя на череп, копировал его оскал. Потом снова надевал кольцо на палец и продолжал писать. Заметив, что я смотрю на него, он откладывал ручку в сторону, убирал бумаги в средний ящик и запирал его. Я закрывала глаза и замирала под одеялом, но он все равно подходил ко мне. Да и к чему было что-либо говорить? Не было таких слов, которые могли бы его остановить.
… Все слова иссякли.
Ничего. Ни единого слова.
Я вставила в машинку новый лист и придвинулась к столу. Мои пальцы лежали на клавишах. Я закрыла глаза, пытаясь представить себе незнакомый город, лица незнакомых мне людей, их незнакомую мне жизнь. Я пыталась увидеть детей, смеющихся и прыгающих по улицам под дождем. Мальчика и девочку с русыми волосами. Нет, двух мальчиков, светловолосых и худеньких. Нет, пусть их будет трое, причем один намного младше двух других. Три мальчика, три брата. Их волосы и одежда намокли под дождем. Они шлепают босыми ногами по воде, запрокинув голову и ловя ртом дождевые капли. Я пыталась услышать их смех, ощутить струи дождя на их гладкой коже.
Я пыталась представить себе женщину, которая сидит на веранде и пьет чай. Она слышит смех своих детей и укоризненно качает головой, когда двое старших, догоняя младшего вбегают в дом, оставляя на чистом деревянном полу мокрые следы. Я пыталась представить себе тепло, исходящее от кошки, дремлющей у нее на коленях, почувствовать ее мягкую шерстку, услышать, как она мурлычет от удовольствия. Я открыла глаза.
Видение исчезло. Лист бумаги в машинке так и остался чистым.
Я вышла из кабинета и направилась к лестнице.
— Давид! Давид! Давай пройдемся! — крикнула я. — Мне сегодня не работается.
Я спустилась в прихожую, заглянула в кухню, вышла на заднее крыльцо. Давида нигде не было. На столике у входной двери я нашла записку:
«Рашель,
Я пошел в библиотеку поработать над книгой.
Скоро вернусь.
Целую…»
Я снова поднялась в кабинет. В доме стояла гнетущая тишина. Я не могла писать в такой тишине. Я слышала, как кровь пульсирует у меня в висках. Я слышала, как колотится мое сердце. Я больше не слышала детского смеха. Не видела лица женщины и уж тем более не могла представить себе ее голос и слова, обращенные к детям. Я не видела кошку. Я не видела даже Давида. Мне хотелось, чтобы стук пишущей машинки нарушил эту гнетущую тишину. Но лист бумаги по-прежнему оставался чистым.
Я была одна.
Я ненавидела одиночество.
Я ударила по клавише — наугад, просто для того, чтобы прогнать эту тишину, хоть чем-нибудь заполнить белый лист. Я напечатала еще одну букву. Еще. Еще семь.
Я посмотрела, что у меня получилось:
«Концлагерь».
Я столкнула машинку со стола.
ГЛАВА 6
— Концлагерь, концлагерь. Только это я и слышу, — с досадой произнес Давид. — Я не хочу говорить о концлагере. Я хочу говорить о ребенке.
— Но я и говорю о ребенке. Ты знаешь, что у меня не может быть детей, — сказала я. — Из-за пребывания в лагере.
Я вышла из ванной, завернувшись в полотенце. Голова была обмотана вторым полотенцем. Давид не стал муссировать эту тему. Когда я села на пуфик, он подошел ко мне сзади и, размотав полотенце у меня на голове, стал вытирать мне волосы. Потом отложил полотенце и взял гребень. Я закрыла глаза и прижалась к нему спиной. Он бережно расчесывал спутавшиеся концы моих волос. Он все делал аккуратно. Без спешки. Он так осторожно водил гребнем, что я ни разу не ощутила даже малейшей боли. Он никогда не причинял мне боли. Мокрые волосы спадали мне на плечи и спину. Когда Давид наклонился, чтобы положить гребень, его теплая щека коснулась моей.
— Я люблю тебя, Рашель.
Он обнял меня, и я прижалась к нему. Он целовал меня в ухо, в шею, в плечо. Я хотела, чтобы он ничего не говорил, а только крепко сжимал меня в своих объятиях. Я коснулась его лица.
— Мы можем усыновить ребенка, — сказал он.
Я открыла глаза. Он разомкнул руки и взял небольшую папку.
— Посмотри, мне дали это в агентстве, которое…
— Мы не можем никого усыновить.
— Почему?
— Потому что не будем знать, чей это ребенок.
— Я уверен на все сто процентов, что это будет не его ребенок, если тебя смущает именно это.
— Мне не до смеха, Давид. Мне не нужен чужой ребенок.
Я провела гребнем по волосам. Тяжелые влажные пряди холодили мне спину и плечи.
— Мы могли бы усыновить сироту, еврейского ребенка, потерявшего родителей во время войны.
Я посмотрела на Давида в зеркале.
— Я вижу, ты серьезно все обдумал.
— Я хочу ребенка, Рашель.
— А если я не хочу?
— Вся моя семья погибла в лагере, — сказал он.
— Моя тоже.
— Я хочу иметь семью, Рашель.
— У тебя есть я.
— Я хочу ребенка.
— Ты хочешь сказать, что мое мнение для тебя ничего не значит?
Он швырнул папку на пол.
— Я хочу сказать, что не позволю прошлому разрушить мою жизнь.
Он стал ходить взад-вперед по комнате, сжав кулаки. Я вытерла пар с зеркала.
— Я не желаю всю жизнь провести в лагере.
Я отвернулась от запотевшего зеркала и посмотрела ему в лицо.
— Мне удалось бежать из нацистского лагеря, Рашель. И я не позволю тебе снова превратить меня в узника.
— После твоего побега, — сказала я, — они убили твоих родителей.
Давид холодно посмотрел на меня и принялся неторопливо подбирать с пола бумаги, аккуратно складывая их одну к одной. Потом подровнял стопку и положил в папку.
— Ты не совершила побега, — сказал он. — Где же твои родители?
"Любовница коменданта" отзывы
Отзывы читателей о книге "Любовница коменданта". Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Понравилась книга? Поделитесь впечатлениями - оставьте Ваш отзыв и расскажите о книге "Любовница коменданта" друзьям в соцсетях.