— Ничего не понимаю! — воскликнул отец. — Они же сами разгромили все принадлежащие евреям магазины, вплоть до мелких лавчонок.

— О чем вы говорите? — поинтересовалась я. — Что случилось?

— На евреев в Германии наложен штраф, — объяснил г-н Вайнштейн. — За подрыв частного предпринимательства.

— Штраф на общую сумму в миллиард марок, — добавила г-жа Вайнштейн.

— Слава Богу, что мы не эмигрировали в Германию, — вздохнула мама.

— Евреи полностью отстранены от участия в экономической жизни, — медленно проговорил отец.

— Боюсь, что это только начало, — продолжал г-н Вайнштейн.

— Правда? — воскликнула я, и г-н Вайнштейн кивнул.

— Что им от нас еще нужно? — возмутилась мама. — Самуила лишили возможности преподавать. У Якова разгромили лавку.

Г-н Вайнштейн сокрушенно покачал головой:

— Отобрали у евреев все их имущество…

— Вы имеете в виду недвижимость?

— И личную собственность тоже.

— Что же нам делать? — обескураженно воскликнул отец. — Как жить дальше?

— Все это делается ради так называемого утверждения превосходства арийской расы, — сказал г-н Вайнштейн.

— Да ведь это откровенный грабеж, — вспылила я. — Теперь-то ты понимаешь, папа, что я права? Что нам необходимо подумать об эмиграции.

— Но куда мы можем поехать? — пожал плечами отец.

— В Польшу, — ответила я. (Отец достал из кармана платок и вытер глаза.) — Или в Венгрию. Это недалеко. К тому же я знаю оба эти языка.

— Но мы всю жизнь прожили здесь, — возразил отец. — Не забывай, мы с мамой уже немолоды.

— Дядя Яков и тетя Наоми могли бы поехать вместе с нами. В Германии их больше ничто не держит.

Отец посмотрел на меня, потом на маму и, подумав немного, кивнул:

— Уехать всей семьей, возможно, было бы не так уж и плохо.

— Что может быть ужаснее, чем лишиться всего? — печально сказала мама.

— Если мы затянем строительство этой дороги еще на один день, я отправлю всех вас в газовую камеру, — пригрозила надзирательница.

Мы понуро принялись за работу. Ходить по каменным глыбам — сущая пытка. Пятки у нас были разбиты в кровь, лодыжки изранены, тело — в синяках. Мелкая красная пыль застилала глаза, проникала в горло. Руки и плечи гудели от непосильной ноши. Некоторые из заключенных падали, и, несмотря на угрозы и побои надзирателей, уже не могли подняться на ноги. Конвойные пристреливали тех, кто был не в состоянии больше работать. Надзиратели без разбору хлестали нас — кого по спине, кого по лицу. Тяжелые острые камни впивались нам в ступни, оттягивали руки и плечи. Мы задыхались от пыли. Но нам не давали ни минуты передышки. Дорога должна быть вымощена. Таков приказ коменданта, и его необходимо исполнить. Надзирательница изо всех сил ударила меня в бок.

— Эй, ты, спящая красавица, — рявкнула она. — Смотри под ноги. И в следующий раз бери камень покрупнее. Ишь какая, все норовит выбрать, какой полегче.

Я обошла лежащего на земле заключенного. Его глаза неподвижно смотрели в безоблачное небо, рот был открыт. Я опустила свой камень рядом с только что уложенными и побежала к карьеру за очередным камнем. Надзиратели стегали кнутом тех, кто, по их мнению, двигался недостаточно проворно. Иногда конвойные пускали в ход пистолеты, а потом спихивали тела в карьер. Я присела на корточки и, прижав огромный камень к груди, попыталась с ним подняться. При этом у меня свело спину от тяжести, но тем не менее я побрела со своей ношей вверх по склону. И тут я увидела машину коменданта.

Сверкая на солнце черным лаком, она медленно двигалась вдоль дороги, которую мы мостили. Видимо, комендант прибыл с инспекцией. Когда автомобиль подъехал ближе, я чуть-чуть отступила влево, навстречу ему. Надзирательница не заметила этого. Я продолжала идти, но с каждым шагом все больше и больше отклонялась влево. Впереди, в нескольких шагах от меня, надзирательница орала на выбившуюся из сил женщину и колотила ее дубинкой. Поравнявшись со мной, автомобиль коменданта сбавил скорость. Я повернулась лицом к машине и выпустила из рук камень.

Услышав грохот, надзирательница оглянулась.

— Безмозглая сука! — заорала она и направилась ко мне. — Я научу тебя работать!

Я рухнула на камень, но при этом посмотрела на сидящего в машине коменданта.

Машина остановилась.

— Поднимайся, ты, поганая шлюха, — вопила надзирательница, пиная меня ногой. — Ты нарочно повалилась, чтобы напакостить мне. Я тебе припомню это!

Дверца машины распахнулась.

— Вставай! Вставай! — орала надзирательница, пиная меня и колотя дубинкой.

Комендант вышел из машины.

— Вставай, тебе говорят! Ты что, не слышишь, грязная жидовская шлюха? — Надзирательница вцепилась мне в руку ногтями.

Лагерная роба была мне велика. Я оттянула ворот вниз, обнажив шею до ложбинки между грудями, и встала на ноги. Комендант направился ко мне. Надзирательница застыла по стойке «смирно». Комендант посмотрел на мою открытую грудь. Я стояла спиной к солнцу, и сквозь тонкую, прозрачную ткань были видны очертания моих ног. Он поднял дубинкой мой подбородок и улыбнулся.

— Это снова ты? — сказал он. — Теперь я знаю: это судьба.

Он посмотрел на мою шею. Коснулся дубинкой моих ключиц и широко улыбнулся.

— Йозеф! — позвал он.

Адъютант вылез из машины.

— Слушаю, господин комендант.

— Распорядитесь, чтобы эту заключенную отмыли и доставили ко мне в кабинет.

— Слушаюсь.

— Я освобождаю ее от строительных работ, — добавил комендант и зашагал к машине.

— Слушаюсь, — сказал адъютант и подозвал к себе одного из охранников. — Отведите ее в канцелярию и ждите меня там.

Охранник отдал ему честь. Адъютант хмуро оглядел меня с ног до головы и молча вернулся к машине. Комендант еще раз посмотрел в мою сторону, потом сделал знак водителю ехать дальше. Сверкая на солнце и покачиваясь на колдобинах, машина поехала дальше. Когда охранник взял меня за руку, надзирательница еще раз ударила меня по спине. Заключенные недоуменно поглядывали на меня. Некоторые из женщин стали тянуть вниз ворот своих роб. Другие роняли камни, глядя на поднимающуюся вверх по склону машину коменданта. Надзирательница снова ударила меня, но я не почувствовала боли. Я ничего не чувствовала.

— Я утратила способность что-либо чувствовать, — сказала тетя Мириам упавшим голосом. Она сидела на диване у нас в гостиной. — Я просто оцепенела.

— Произошла какая-то ошибка, — сказала мама. — Этого не может быть. Они что-то перепутали.

— Да нет, — досадливо возразила тетя. У нее были красные глаза, но она уже не плакала. — Они его арестовали.

— Кого? — спросил отец.

— Бориса, — ответила мама.

— Бориса? Мужа Мириам?

— Но ведь он не еврей, — удивилась я. — За что же было его арестовывать?

— За то, что он женат на Мириам, — сказала мама, и тетя подтвердила ее слова кивком головы.

— Что за вздор! — воскликнул отец. — Как можно арестовывать человека только за то, что он женат?

— Он женат на еврейке, — возразила мама.

— Они сказали… Они называют это… Кажется, «рассеншанде», — объяснила тетя.

Все обернулись ко мне.

— «Рассеншанде» означает «осквернение расы», — объяснила я. — Это когда ариец вступает в связь с еврейкой.

Мириам снова заплакала.

— Может быть, стоит с ними поговорить? — предложил отец. — Предъявить свидетельство о браке?

— Я предъявляла, но они признали его недействительным.

— Они уже забрали дядю? — спросила я.

— Да. Меня они тоже объявили преступницей.

— За что?

— За аморальное поведение. Мне велели подать заявление с просьбой о перевоспитании.

Мириам заплакала еще горше. Мама обняла ее за плечи и обратилась к папе:

— Что нам делать, Самуил?

— Что тут можно поделать, Ханна? Один человек бессилен противостоять им.

— Речь идет о моей сестре. Мы не можем сидеть сложа руки.

— Кто приказал вам подать заявление о перевоспитании? — спросила я.

Тетя вытерла глаза, высморкалась и, достав из сумочки повестку, развернула ее.

— Группенфюрер Гейдрих, — сказала она. — Но заявление я должна направить на имя какого-то Мюллера.

— Это гестапо, — объяснила я.

— Что же ей делать? — взволнованно вопрошала мама.

— А что она может сделать? — сокрушенно произнес отец. — Приказ есть приказ.

… — Имей в виду, здесь все подчиняются моим приказам, — объявил комендант, прикрыв дверь кабинета. — Где ты, моя крошка?

Он был пьян. Я почувствовала это, как только он приблизился ко мне и взял меня за руку.

— Иди сюда, моя крошка. Я приказываю. Ты нужна мне.

Он рывком поднял меня на ноги. Одной рукой держа меня за запястье, другой он расстегивал пуговицы на своем мундире. Он подтолкнул меня к письменному столу. В лагере стояла обычная суета. Снаружи доносился лай собак, все утро без умолку строчили пулеметы.

Комендант бросил свой мундир на стул и спустил подтяжки. Расстегнув брюки, он придвинулся ко мне, обдавая меня хмельным дыханием. Он прижал меня к столу. Бумаги и папки полетели на пол. Он заставил меня лечь на стол. Когда он взгромоздился на меня, я повернула лицо к окну.

Во дворе лагеря в несколько шеренг выстроились заключенные: мужчины, женщины, дети. Обнаженные, они ждали своей очереди в «душ». Из труб валил черный дым — то, что осталось от их товарищей по несчастью. Дым пеленой окутывал дрожащих на холоде евреев.

Они жались друг к другу, пытаясь согреться. Некоторые прикрывали руками свою наготу, искоса поглядывая на солдат, медленно прохаживавшихся взад-вперед между шеренгами с винтовками наготове. Пальцы коменданта впивались в мою плоть каждый раз, как он резкими толчками входил в меня. Его небритая щека терлась о мою щеку. Плечо давило мне на подбородок. Влажные губы и язык метались по моему лицу, ища рот. Если я отворачивалась в такие минуты, он кусал мне губы, оставляя на них синяки. Я не стала отворачиваться. Он стиснул мое лицо руками и принялся меня целовать.