С каждым шагом она сопротивлялась все сильнее и сильнее. Когда мы поднялись наверх, мне пришлось взять ее за обе руки. Она отказывалась идти, и я вынужден был чуть ли не волоком тащить ее по натертому деревянному полу. Несмотря на ее хрупкость, к тому времени, как мы добрались до спальни, я выбился из сил. У меня колотилось сердце.

Я открыл дверь.

Она решительно покачала головой. Я снова взял ее за руку, чтобы она, чего доброго, не сбежала от меня. Я не пытался говорить с нею: без переводчика она все равно не поняла бы меня. Я тащил ее за собой, пока мы не оказались в спальне.

Она выглядела такой хрупкой! Такой серой и хрупкой на фоне белых занавесок и покрывала. Она стояла, обхватив себя руками, опустив голову, и исподлобья глядела на меня. Я закрыл дверь и привалился к ней спиной. Она смотрела на меня, по-прежнему не поднимая головы. Запирать дверь не требовалось. Мы были одни. Она попятилась от меня, но кровать преградила ей путь. Мы были совершенно одни, и мне хотелось, чтобы ее сердце билось так же громко, как мое. Я отстегнул кобуру.

У меня тяжело колотилось сердце. В доме было пусто. Я искал Марту, но ее нигде не было. Я вышел из дома. Ильзе играла с няней в саду. Увидев меня, она захлопала в ладоши и запрыгала от радости. Я взял ее на руки и поцеловал в щечку. Няня не знала, где Марта. Я спросил соседку, г-жу Грин, не у нее ли Марта, потом побежал к супругам Штайн. Никто из них не видел ее.

— Марта! Марта!

Я вернулся в дом. Взбежал вверх по лестнице. Заглянул в ванную: пусто. В спальню: пусто. В комнату Ильзе: пусто. Я нашел Марту в детской — она сидела в кресле-качалке и даже не взглянула на меня, когда я вошел.

— Марта, я так волновался! Я искал тебя повсюду.

Она держала в руках детскую крестильную рубашку с пожелтевшими кружевами. Я коснулся ее руки — только тогда она подняла на меня глаза. Ее ресницы и щеки были мокрыми от слез.

— Марта, что с тобой?

— Я больше не вынесу этого, Макс.

— О чем ты? Что случилось?

— У меня нет сил. Я не такая сильная, как тебе кажется, Макс.

— О чем ты говоришь?

— Я беременна, Макс.

Я опустился перед ней на колени и взял ее руки в свои. Наши руки утонули в кружевах. Я нагнулся и принялся целовать ее руки сквозь пожелтевшую ткань рубашки. Она зарыдала.

— Не знаю, смогу ли я во второй раз выдержать это, Макс.

Я осторожно отодвинул в сторону кружева. Приподнял ее руки ладонями вверх и поцеловал их. Я уткнулся лицом в ее колени. Она склонилась надо мной, коснувшись грудью моего затылка. Несколько холодных слезинок упало мне на шею.

— Я не хочу причинять тебе новые огорчения, Макс.

Я поднял голову. У нее был усталый вид. Она казалась такой беззащитной. На шее у нее, около расстегнутого ворота платья, пульсировала жилка. Я встал и поднял ее из кресла. Она была так прекрасна в своей беззащитности! Я смахнул слезинки с ее лица и стал покрывать поцелуями ее лоб, щеки, глаза. Крестильная рубашка соскользнула на пол. Она ухватилась за лацканы мундира и прижалась к моей груди.

— Макс, я не хочу причинять тебе новые огорчения.

Я снова поцеловал ее и не выпускал из объятий до тех пор, пока она не успокоилась.

Во всех своих огорчениях я был виноват сам: слишком уж непомерными были мои амбиции. Чересчур многого я хотел от партии, от брака, от всей своей жизни. Когда после долгих поисков мне удалось наконец найти дом девушки, я невольно почувствовал разочарование. Он стоял на самом верху холма, в стороне от грунтовой дороги, как мне и объяснил бакалейщик. Хотя дом окружали тенистые деревья, его хорошо было видно с дороги. Я остановил машину под деревом, но выходить из нее не стал. Поблизости не было ни других домов, ни машин, ни животных, ни людей. Я взял лежавший на соседнем сиденье полевой бинокль и стал разглядывать ее дом.

Входная дверь была распахнута настежь. За нею находилась вторая дверь — с сеткой от насекомых. Висевшие на веранде качели слегка покачивались на ветру. Занавески на окнах раздувались от сквозняка. Внутри никого не было видно. Не знаю, на что я рассчитывал. Впрочем, нет, знаю: я думал, что выйти из машины будет легко и просто. Я не мог предположить, что эта задача окажется для меня непосильной. Мой пистолет находился при мне, вернее — в багажнике. Ближе к сумеркам, когда я в который уж раз взялся за «Мертвецов», в доме задернули шторы и зажгли свет. Я схватил бинокль и впился в него глазами с такой силой, что у меня разболелась голова. Но это ничего не дало. Я по-прежнему никого не увидел.

Я оставался в машине и после того, как свет в доме погас. В какой-то момент мне показалось, что она отодвинула штору в верхнем окне и смотрит на меня, но, видимо, это был всего лишь обман зрения. Не пойму, почему мне было так трудно выйти из машины, мне, бывшему коменданту лагеря. Но я не мог заставить себя даже открыть дверцу. Я положил бинокль на сиденье и уехал.

Порой осуществить что-либо на практике оказывается гораздо труднее, чем в мыслях. Я заранее продумал все, вплоть до мельчайших деталей. Но проходили минуты, часы, а я не мог двинуться с места, сидел и смотрел в одну точку. Сквозь дешевый тонкий матрас я чувствовал металлический край кровати. Он впивался мне в бедра. Все светильники были зажжены. В комнате было прохладно и немного влажно, но с меня градом катил пот.

Мокрая рубашка прилипла к груди. Свободной рукой я отдергивал ткань, но она тут же снова липла к телу. Когда в коридоре раздавались шаги, я судорожно сжимал ладонь. Трудно сказать, сколько времени это продолжалось. Час? Возможно. А может быть, и целый день. Я ничего не ел. И ни на минуту не сомкнул глаз. Возможно, это длилось всего лишь несколько минут. Нет, за такое короткое время комната не успела бы пропитаться запахом моего страха. Страха и стыда. Я разжал ладонь и закрыл глаза. Иного выхода у меня не оставалось.

Я положил в рот капсулу с цианистым калием.

И тут же выплюнул ее.

Она лежала у меня на коленях и словно насмехалась надо мной. Вот он, итог моей жизни: я способен разочаровать даже самого себя.

На столе лежало письмо от Марты. Я не стал его вскрывать. Я заранее знал, что найду в нем одни лишь колкости, вопросы, жалобы, обвинения, упреки. Как обычно. Как всегда. Я отложил ее письмо в сторону и взял два других конверта.

В одном из них было письмо от Ганса, нацарапанное неровными печатными буквами.

«Папочка, я люблю тебя. Ганс».

И картинка: высокий, как жердь, человечек с кудряшками на голове держит за несоразмерно длинные, похожие на палки руки двоих человечков поменьше — одного с кудряшками на голове, а другого — без оных. У всех троих огромные глаза и серьезные неулыбчивые лица. Собака с тремя ногами вместо четырех стоит у кособокого желтого домика, высунув ярко-красный язык. Из трубы валит дым, заслоняя неровный круг солнца.

Я развернул письмо от Ильзе.

«Querido Papa!»

Это означает «Дорогой папа». На этом языке нам теперь приходится говорить. Мне здесь не нравится. У меня нет ни одной подруги. Мама плохо со мной обращается. Ганс тоже. Почему ты к нам не приезжаешь? Другие дети живут вместе со своими папами. Почему тебя здесь нет? Ты больше не любишь нас?»

ГЛАВА 8

— Вопросы. Обвинения. Ложь. Меня тошнит от всего этого.

— Понимаю, — молвил мой адъютант. — Это…

— Рейнхард не смог ничего против меня раскопать. И Эрнст не сможет. Потому что меня не в чем уличать.

— Конечно, господин комендант. Они…

— Они завидуют моим успехам, Йозеф. Но я не позволю им меня раздавить. Я предан делу. Никто не может обвинить меня в обратном.

— Разумеется, господин комендант.

— У них нет никаких доказательств. Никаких улик. Им никогда не удастся раздобыть их.

Адъютант пытался вручить мне какой-то конверт, но я ходил взад-вперед по кабинету, словно не замечая этого. Каждый раз, когда я наступал на больную ногу, у меня ныло бедро, и я был вынужден время от времени останавливаться и ждать, пока боль утихнет. Вдалеке разорвался артиллерийский снаряд. У меня стучало в висках. Меня мутило от боли в бедре. Адъютант в очередной раз протянул мне конверт, но я отстранил его руку.

— Я не мыслю себе жизни без партии. Я никогда не предал бы партию. И если какие-то евреи…

— На ваше имя поступила телеграмма, господин комендант.

— От кого?

— Я не вскрывал ее.

Я взял у него конверт и вскрыл его.


ВСЕ ПЕРЕГОВОРЫ ПРИОСТАНОВЛЕНЫ

НАСТУПАЮЩИЕ ВОЙСКА ОСВОБОЖДАЮТ ЛАГЕРЯ

AHORA HABLO ESPANOL

ЛУЧШИМИ ВРЕМЕНАМИ БЫЛИ ТЕ КОГДА МЫ ВОЕВАЛИ

ДИТЕР


Я скомкал телеграмму.

Адъютант вопросительно посмотрел на меня.

— Sieg heil, — сказал я и отбросил телеграмму в сторону, поморщившись от пронзительной боли в бедре. Земля и воздух сотрясались от рвущихся снарядов.

— Sieg heil.

— Heil. Heil, — отвечал Ганс, маршируя по комнате.

— Скажи «Sieg heil», Ганс, — попросил я.

— Heil.

— Теперь подними руку вверх, Ганс. Вот так.

Ганс маршировал по комнате, подняв вверх правую руку. Моя фуражка спадала ему на лоб.

— Heil. Heil.

— Подойди сюда, Ганс.

Я снял кожаный ремень с кортиком, застегнул его на первое деление и повесил Гансу через плечо. Вложенный в ножны кортик стукнулся об пол.

— Ja, — воскликнул Ганс, кивнув, и потянулся к рукоятке.

— Слушай меня, Ганс. Сейчас ты будешь произносить слова клятвы. Повторяй за мной: «Клянусь быть послушным и преданным…»

— Ja.

— «…спасителю нашей страны Адольфу Гитлеру».

— Ja. Ja.