У Северины, шедшей за своими подружками, не возникло никакого предчувствия. Расправив свои красивые плечи, она вошла спокойным шагом в большую комнату. У окна стоял мужчина. Видна была лишь его спина. Однако вид этой узкой, костистой спины заставил Северину попятится назад. Еще секунда, и она распахнула бы дверь, чтобы убежать, спрятаться где-нибудь в надежном месте. И тогда госпожа Анаис никогда бы больше ее не увидела. Но Северина не успела этого сделать. Новый клиент улицы Вирен круто обернулся, и Северина, мгновенно ослабевшая, осталась стоять, не в силах ни сдвинуться с места, ни дать выход ужасному стону, вдруг наполнившему все ее существо.

Выцветшие узкие глаза Анри Юссона остановились на ней. Этот взгляд длился лишь одно мгновение, но у Северины возникло ощущение, словно она попалась в сети, откуда уже никакая сила не поможет ей высвободиться. Какой же легкой была чудовищная масса Ипполита по сравнению с быстро скользящим острием этого взгляда!

— Здравствуйте, уважаемые дамы, садитесь, прошу вас, — сказал Юссон.

— Какой милый, правда же, Матильда? — воскликнула Шарлотта.

Звук слившихся воедино двух голосов, столкновение двух ее жизней окончательно подкосили Северину. Она безвольно опустилась, как бы соскользнула, на стул, сцепила пальцы, словно пытаясь удержать застывшими в смертельной судороге ладонями те малые частицы рассудка и жизни, которые у нее еще оставались.

— Вы не хотите, сударь, чего-нибудь выпить? — спросила госпожа Анаис.

— Разумеется… Все, чего пожелают эти дамы… А как, кстати, их зовут? О, замечательно, мадемуазель Шарлотта, мадемуазель Матильда и… Дневная Красавица? Дневная Красавица… Звучит оригинально и свежо.

Он стал использовать неисчерпаемые музыкальные ресурсы своего голоса, свое не оставляющее в покое ни одной нервной клетки обаяние. Руки Северины расцепились и безвольными жгутами повисли вдоль тела.

Появились напитки. Шарлотта пожелала сесть к Юссону на колени. Тот любезно уклонился.

— Попозже, мадемуазель, — сказал он. — Пока я хочу просто насладиться вашим обществом и беседой с вами.

Он говорил о тысяче самых незначительных вещей, но при этом не было в его речи ни одного выражения, в котором не чувствовалось бы тонкого расчета: с каждым словом фразы его становились все более хлесткими и каждая отрывала у Северины кусочек души. Она не испытывала ни страха, ни стыда, а только недомогание, более неприятное, чем любое из поддающихся определению ощущений. С безошибочным чутьем хорошего психолога он провоцировал Шарлотту на двусмысленные ответы и грубые приступы смеха. Он растянул эту эффектную игру на целый час, на протяжении которого почти даже и не смотрел в сторону Северины. Но когда смотрел, веки его начинали слегка вибрировать, и Северина с ужасом догадывалась, как много в этих слабых подергиваниях таится сладострастия.

«Как далеко способен он пойти ради удовлетворения этого сладострастия?» — думала она, вполне отдавая себе отчет, в какие укрытые от света теснины заводит погоня за этим божеством.

Юссон заплатил за напитки, положив несколько банкнот на камин, и сказал:

— Я прошу вас поделить это между собой. До свидания, сударыни.

Северина, уничтоженная, не шевелясь смотрела, как он покидает комнату. Но стоило ему выйти, как она, плохо соображая, что делает, бросилась догонять его. Она должна знать, удостовериться… она должна… Юссон прощался в прихожей с госпожой Анаис. Собирался ли он и в самом деле уходить, ждал ли появления Северины? Скорее всего, он и сам не знал, представляя своим изощренным инстинктам самим вести его к замысловатым наслаждениям, которые он получал исключительно в момент созерцания выражений на лицах собеседников.

— Остановитесь, — пролепетала Северина, протягивая руки к Юссону. — Нужно…

— Ну что вы, Дневная Красавица, — сказала госпожа Анаис, — это вы-то, с вашими изысканными манерами! Что подумает о вас уважаемый господин?

Юссон выждал несколько секунд, чтобы не упустить ни капли удовольствия от этой сцены. Потом сказал:

— Я хотел бы остаться наедине с госпожой… Абсолютно наедине.

— Хорошо. Но что это, Дневная Красавица, с вами происходит? — воскликнула госпожа Анаис. — Проводите уважаемого господина в свою комнату.

— Не сюда, не сюда…

— Да нет же, прошу вас, не надо ничего менять в ваших привычках ради меня, — сказал Юссон с легкой дрожью в голосе.

Когда дверь за ними закрылась, у Северины началось что-то вроде истерики.

— Как вы могли? Как вы осмелились? — кричала она. — Только не говорите мне, что это случайно. Вы знали, что я здесь… Ведь это вы указали мне адрес. Зачем?.. Ну зачем?

Она не дала ему возможности ответить, потому что ее вдруг пронзила догадка.

— Вы не собираетесь, надеюсь, добиться меня таким способом, — торопливо продолжала она. — Я буду кричать, я выскочу на улицу… Не приближайтесь. Вы мне отвратительны, как никогда не было отвратительно ни одно человеческое существо.

— Это ваша кровать? — мягко спросил Юссон.

— А! Вот чего вы добивались. Да, это моя комната, да, это моя кровать. Что вы хотите еще узнать? Что я делаю, как я это делаю? Фотографии? Вы худший из всех, кого я здесь видела.

Она остановилась, потому что он слушал ее с явным наслаждением.

Юссон подождал немного, потом, видя, что Северина решила молчать, взял ее ладонь и как-то нежно погладил ее тонкими пальцами. Сильная усталость, а вместе с ней какая-то признательность, печаль, жалость старили его лицо.

— Все, что вы сказали, справедливо, — вполголоса заметил он, — но только кто может понять меня лучше, чем вы, и простить?

Этот ответ буквально подкосил Северину. Она села на кровать. Ее растерянный вид… красное покрывало… внесли свежую струю в казалось бы уже исчерпанное наслаждение. Юссон молча упивался этим зрелищем, а потом понурился, сломленный еще более глубокой усталостью, еще более горькой печалью и жалостью.

На какое-то мгновение Северина и он застыли, глядя друг на друга, как два несчастных животных, страдающих от неизлечимой и непонятной им болезни.

Юссон встал. Он старался двигаться бесшумно, словно опасался разбудить некую злую силу, призвавшую их обоих в это место. Однако Северина еще не получила той гарантии, которая могла вернуть ее к жизни.

— Минутку, еще одну минутку, — взмолилась она.

Ее страстная мольба вновь заставила дрожать чувствительные веки Юссона. Вся во власти тревоги, она не обратила на это внимания. Она продолжала сидеть на кровати; платье от порывистого движения чуть задралось, пальцы судорожно цеплялись за красное покрывало.

— Скажите мне… ради Бога… Пьер… он ничего не узнает? — шепотом спросила она.

При всей развращенности ему и в голову бы не пришла мысль о подобном доносе. Но разве мог он отказаться от этой долгой сладострастной неги, которую предлагала ему сама Северина? Чтобы задержать страдальческое выражение у нее на лице, он сделал уклончивый жест.

И тут же выскочил из комнаты, чувствуя, что не сможет больше ни секунды выдержать принятой им позы, но вместе с тем ему совсем не хотелось лишиться самого нежданного и самого ядовитого из всех сорванных им в этот день плодов.

Северина услышала, как хлопнула тяжелая дверь, ведущая на лестничную площадку. Она вскочила, побежала к госпоже Анаис, схватила ее за руку и стала шептать, как сумасшедшая:

— Я ухожу, я ухожу. Забудьте меня… Если кто-нибудь придет справляться обо мне, вам неизвестно, кто я такая. Если меня заставят вернуться, вы не признаете меня. Каждый месяц вы будете получать по тысяче франков. Вы хотите больше? Нет? Спасибо, госпожа Анаис… Если бы вы только знали…

Глава 9

Почти невозможно описать часы, проведенные Севериной в ожидании Пьера. Нетерпение, с каким она жаждала его увидеть, уравновешивалось столь же сильным страхом. Может быть, он уже знает? Скорее всего, у Юссона есть адрес его клиники, и, выйдя от госпожи Анаис… Северина вспомнила, что Юссон и Пьер состоят в одном спортивном обществе. Конечно, Пьер ходит туда очень редко, но вдруг он пойдет туда именно сегодня?

Паника, достигшая предела, похожа на ревность: и в том и в другом случае малейшая вероятность превращается для страдающего человека в уверенность. Предположения, одно за другим возникавшие в воспаленном мозгу Северины, тут же превращались в факты. Она не сомневалась, что катастрофа уже произошла. От этого всепоглощающего неразумного страха у Северины с самых первых мгновений мученичества возникла и укрепилась, словно какая-то абсолютная истина, уверенность в том, что Юссон все расскажет. Какие принципы, какая мораль смогут его удержать? Разве она уже не испытала на себе ненадежность этих тормозов? Разве не отбросил он всякую снисходительность к ней в их взаимоотношениях, когда признал в ней своего двойника по извращенности? Ну разумеется, он расскажет. Когда? Все будет зависеть от того беса, которого он носит в себе. Как она носит своего… Никому, кроме нее, несчастного создания с сухими воспаленными глазами, не дано измерить глубину того ожесточения и того бессилия, с которыми она размышляла о своем безжалостном сладострастии. Она не испытывала ни угрызений совести, ни даже сожалений. Она слишком явно ощущала в каждом из своих растерянных жестов чью-то нечеловеческую власть, которая перетаскивала ее тело из одной рытвины в другую, каждый раз погружая его все глубже и глубже. И позволь ей судьба заново пройти любой отрезок этой знойной, грязной дороги, она повторила бы все ее этапы. Она чувствовала это, она знала. Так что в своей беспредельной тоске она была лишена даже жгучей сладости раскаяния, даже, например, такого разнообразия, как ненависть к Юссону. Он ведь тоже шел путем, проложенным специально для него какими-то окаянными, смертоносными божествами.