— Лучшей фигуры просто не бывает, — почтительно заметила она.

Шарлотта запечатлела горячий поцелуй на плече Северины, и в этот момент зазвенел звонок. Северина побледнела, но посетитель оказался поклонником Шарлотты.

— Раз уж вы хотите чувствовать себя здесь как дома, — сказала госпожа Анаис, — Матильда покажет вам вашу комнату. А у меня есть дела. Если позвонят, не забудьте надеть платье. Выглядеть надо прилично.

Комната, предназначенная для Дневной Красавицы, была меньше той, где она оставалась с господином Адольфом, но во всем остальном ничем от нее не отличалась: те же темные бумажные обои на стенах, те же темно-красные, почти черные гардины, кресло, покрывало на постели и те же предметы туалета за ширмой.

— Уже пора зажигать свет, — прошептала Северина.

Однако она не стала этого делать и подошла к окну. Улица Вирен была серой, узенькой, но по ней ходили туда-сюда свободные мужчины и женщины. Матильда, подошедшая к окну вслед за Севериной, тоже посмотрела на прохожих и робко спросила:

— Вы тоскуете здесь, мадам Дневная Красавица?

Северина обернулась, словно захваченная врасплох. Она забыла о присутствии Матильды, сейчас этот нерешительный голос, эта тень, чуть более светлая, чем полумрак комнаты, и такая неподвижная, что даже не чувствовалась нагота девушки, почему-то наполнили ее душу бесконечной печалью.

— О! Я не спрашиваю вас о причине, — быстро добавила Матильда, неверно истолковав движение Северины. — У каждого свои секреты, ведь правда? Я не говорю о себе, потому что я, понимаете… потому что Люсьен, мой муж, он обо всем знает. Это не моя вина и не его. Он болен, ему нужно жить в деревне. Что ж тут поделаешь?

Не дождавшись ответа, который позволил бы ей продолжить разговор, она прошептала:

— Вы меня простите, я своими историями, наверное, нагоняю на вас тоску. Госпожа Анаис и Шарлотта правы, потребность все высказать… Делиться с вами — это еще ничего, а вот с клиентами…

«Ей хочется, чтобы кто-нибудь объяснил, почему она принадлежит всем, когда любит одного-единственного», — рассеянно подумала Северина. История Матильды ее нисколько не интересовала. Это жалкое существование легко вписывалось в законы плохо отлаженного мира. Вот кто бы ей самой объяснил, почему она, такая богатая, у которой есть Пьер, находится в этом месте.

— А Шарлотта? — резко спросила Северина.

— О, она совсем другое дело. Она была манекенщицей, поэтому ей было не так трудно освоиться здесь. И потом ей нравится делать это почти с каждым, даже со мной. А мне это неприятно, но я не умею перечить. Так что приходится делать то, что она хочет.

Матильда немного помолчала, потом неуверенно сказала:

— Знаете, мадам Дневная Красавица, мне вас жалко. Я ведь видела в прошлый раз…

До вечера было далеко, но в комнате уже царил полумрак и все красные пятна обивки казались черными, как ночью. В этой темноте Матильда не могла видеть, как бешеный гнев исказил черты Северины, но полный злобы голос заставил ее вздрогнуть.

— Убирайтесь, — проговорила Северина, — немедленно… Вы не имеете права.

Собрав всю свою волю, Северина не позволила себе разрыдаться. Неожиданно она прижала к себе Матильду и повелительным тоном сказала:

— Не обращай внимания… Я немного ненормальная. И раз у нас есть время, покажи мне, как это вы делаете с Шарлоттой.


«Зачем? Ну зачем? — то и дело повторяла Северина, стиснув зубы так сильно, что они не разжались даже от тряски в такси, которое везло ее домой. — Зачем вся эта проституция, которая мне совершенно не в радость?» Она с отвращением вспомнила пассивные движения Матильды, слезы этой несчастной, ее преклонение перед Севериной, которое ей было в тягость и доводило ее просто до исступления. Предоставленная затем в распоряжение пожилому мужчине, она даже не почувствовала той дрожи унижения, которая заставила ее принять ласки господина Адольфа. Правда, в тот момент, когда госпожа Анаис делила с ней ничтожную плату за ее тело, удовольствие, которому Северина даже не пыталась найти название, все же слегка коснулось ее. Но не слишком ли ничтожная награда в сравнении со взглядом Пьера, навстречу которому она ехала?

На этот раз Северина уже не пыталась уйти от этого опасного испытания, не бросилась в паническое бегство. Ею теперь управлял опыт, полученный в первый раз. Но ужас был все так же велик. По мере приближения к дому он овладевал ею все больше и больше. Однако даже это испытание страхом Северина предпочитала попыткам анализировать свою абсурдную, чудовищную, неразрешимую извращенность: она бы сошла с ума, если бы продолжила это безысходное дознание. Сейчас ей предстояло защищать свое единственное достояние, и она полагала, что знает, как это сделать.

Выйдя из ванной, Северина оделась. Она не привыкла притворяться, да и характер ее был мало приспособлен к этому, но инстинкт самосохранения подсказывал ей, что вторично уже не следует прибегать к однажды уже использованному средству. Поэтому она не стала предлагать Пьеру куда-нибудь поехать и у нее хватило сил оставаться естественной до самого ужина. Но как она ни старалась, кусок не лез ей в горло. Пьер расспрашивал ее о чем-то своим любящим голосом, который действовал на нее, как сильный раздражитель. Она отвечала невпопад. Она была еще слишком неискушенной в неправедности, чтобы с блеском сыграть избранную роль, и в то же время уже слишком хорошо все понимала, чтобы положиться на свою животную интуицию, как она делала это двумя неделями раньше. Во всех ее словах и жестах видны были замешательство и поспешность человека, чувствующего за собой вину.

На лице Пьера застыло выражение смутного беспокойства. Назвать это настоящей тревогой было бы нельзя, но во всем его поведении появилась настороженность, близкая к подозрению. Заметив это, Северина разволновалась еще больше. К счастью, ужин уже закончился.

— Ты будешь работать? — спросила она Пьера.

— Да, приходи, — нервно ответил он.

Северина совсем забыла, что, когда Пьер писал какую-нибудь статью, она обычно устраивалась с книгой у него в кабинете. Это вошло в привычку с тех пор, когда она решила, что будет уделять мужу больше внимания.

Воспоминание о том раннем утре, полном таких прекрасных и таких чистых обещаний, подействовало на Северину удручающе, но нарушить традицию она не осмелилась. Едва оказавшись в кресле, в котором она обычно сидела, Северина поняла, что даже неудачный предлог, которым она могла воспользоваться, чтобы остаться одной, был бы лучше этой фальшивой интимности. Строгая обстановка комнаты, благородная атмосфера библиотеки, приглушенный свет, серьезное лицо Пьера — как вынести эту очную ставку с приблизившимися, бросившимися ее осаждать образами улицы Вирен? Замешательство, в котором барахталась Северина, было столь ужасным, что она даже не замечала взглядов, которые время от времени бросал на нее муж. Вдруг она услышала, как он поднимается из-за стола. Она поспешно уткнулась глазами в книгу и побледнела. Страницы оказались перевернутыми вверх ногами, и изменить что-либо было уже поздно. Пьер сделал вид, что ничего не заметил, и освободил Северину от лишних объяснений.

— Тебе хочется помечтать в одиночку, — сказал он. — Иди лучше спать.

Никогда еще Северина не замечала в нем этой властности. С боязливой покорностью она встала.

Пьер выждал некоторое время, чтобы справиться с голосом, и спросил:

— Разве ты не поцелуешь меня перед сном?

Эти слова окончательно уничтожили Северину. Она, конечно, и сама хотела, чтобы что-нибудь помешало Пьеру вопреки обыкновению прийти посмотреть, спит ли она, но он не пришел и так. Значит, он о чем-то догадывается, значит, он, может быть, уже знает, что…

Северина рухнула на кровать и впилась зубами в подушку, чтобы сдержать вой, готовый вот-вот вырваться из горла. Потом все ее существо заполнила страстная мольба, огромная, как ее отчаяние, чтобы ей еще раз, в самый последний раз удалось ускользнуть от опасности, и тогда она навсегда прекратит эти гнусные, эти безумные опыты.

Порыв был столь живым, столь всепоглощающим, что он успокоил ее.

Она начала раздеваться. И тут, по мере того как она снимала с себя одежду, в ее памяти стали возникать, шевелиться смутные линии двух тел. Удовольствие, которое она получила от этого, было поначалу прозрачно чистым. Оно замутилось, когда Северина узнала бесстыдство Матильды и Шарлотты. Она недолго думала, но этого оказалось достаточно, чтобы Северина поняла, что тот обет, с помощью которого она пытается переломить судьбу, невыполним. Она никак не хотела согласиться с этим, и, чтобы избежать угрожающего ее рассудку диалога с собой, чтобы не броситься в конце концов к Пьеру и не признаться ему во всем, проглотила снотворное, которым пользовалась еще во время болезни.

После лекарства ее сон был крепким, но недолгим. Северина проснулась с восходом солнца. Болела голова. Мысли ее напоминали прелые листья, перекатываемые ветром с места на место. Когда она немного пришла в себя, борясь со своей тяжелой расслабленностью, в комнату вошел Пьер. При его появлении, как раз в тот момент, когда к ней стало возвращаться понимание происшедшего, глаза Северины расширились от ужаса, словно ей только что вынесли приговор. Этот взгляд рассеял колебания Пьера, и он решился на разговор.

— Северина, так больше не может продолжаться, — сказал он. — Я не хочу, чтобы ты боялась меня.

Она все так же пристально, не мигая смотрела на него. Он продолжил немного быстрее:

— Ты слишком искренняя, чтобы играть в эту игру. Что с тобой, милая? Ты можешь сказать мне все. Ничто не может причинить мне больше страданий, чем твое поведение в последнее время. Пощади, откройся мне… Ты не хочешь довериться мне, а ведь я хочу помочь тебе… Послушай… может быть, — видишь, я разговариваю с тобой так же нежно, как и всегда, хотя и не спал ночь, размышляя об этом, — может быть, ты полюбила другого? Ты не изменяешь мне, я уверен в этом. Кстати, какое неподходящее для нас слово, но, может быть, тебя влечет к другому, ты страдаешь и…