Неожиданно я увидела женский силуэт на фоне райских птиц. Бросив быстрый взгляд на руки Оливера, убедилась, что он не носит обручальное кольцо. Значит, он свободен, как, впрочем, и я.

Оливер отказался от услуг официанта, поблагодарив его, а затем сам разлил виски в стаканы.

Я никогда раньше не пила крепких напитков. Я воздерживалась от алкоголя инстинктивно, как животное. Я жила в обществе, где пьют шампанское и коньяк на охоте, бегах, в казино, на регатах и коктейлях, перно, ликеры и красное вино на выставках, поэтических вечерах, сборищах разных снобов. Крепкие напитки вызывали у меня отвращение.

Но все это не помешало мне выпить виски залпом, даже не распробовав. Это был первый стакан из того множества, которое мне предстояло выпить в компании с Оливером.

Не могу не признать, что материальное благополучие, в котором Оливер жил, никоим образом не уменьшало его обаяния. Я не была продажной женщиной. И я это доказала, порвав свои связи с человеком богатым, но бездарным. Но я благодарила судьбу за то, что она послала мне мужчину красивого, загадочного и к тому же богатого. Мне до сих пор не удавалось найти мужчину, который обладал бы более чем двумя из этих достоинств одновременно.

К счастью, отвратительный вкус виски смягчался удивительной ясностью ума. Грезилось, что жизнь рядом с этим дельцом с островов будет прекрасной! Он был, вне всякого сомнения, одним из богатых англичан, которые занимаются торговлей экзотическими товарами между Океанией и Англией: кокосовыми орехами, копрой, жемчугом, да мало ли чем еще!

Виски разожгло мое воображение. Я увидела себя полуобнаженной, лежащей на берегу лагуны, потом жарящей на костре из пальмовых листьев рыбу, только что пойманную Оливером с помощью гарпуна.

— Я никогда не пила ничего крепкого. Один запах алкоголя уже вызывал у меня отвращение. Но это виски действительно вкусное, — сказала я, протягивая с нежной улыбкой свой стакан Оливеру.

Он с удивлением посмотрел на меня и вновь наполнил мой стакан. Я с жадностью осушила его, боясь потерять образ прекрасного будущего, который виски позволило мне создавать. Я слышала, как что-то говорю, но мой голос, казалось, шел откуда-то издалека, сверху, как бы мимо меня. Какая-то вторая Анна спрашивала что-то об островах. Иногда я различала ответ. Слышала, что англичане так же «охотно» вступают в разговор, как альпинисты — на снежный мост, и что они с равным рвением скрывают мысли, которые у них есть, и то, что у них нет никаких мыслей. Кстати, молчаливость моего собеседника меня отнюдь не смущала. Просто-напросто я упивалась мыслями о будущей жизни.

Я вытянулась на диване как можно грациознее и тотчас же почувствовала себя в тени кокосовых пальм. Я созерцала мужчину, сидящего передо мной. Его гибкое и сильное тело определенно свидетельствовало о том, что это волевой человек. Взгляд выдавал в нем лидера. Морщины на лице, загорелая кожа, короткие волосы — все в нем говорило о человеке, для которого жизнь — борьба в прямом смысле этого слова. Я знала, что Оливер боролся против опасных людей, что он нечто среднее между голубой морской акулой и финансовой.

Третья порция виски гудела в моей голове, когда Оливер уселся рядом со мной на ковер и дотронулся до эмблемы на моей груди.

— Яхт-клуб?

— Я его ношу незаконно, — честно ответила я.

Последовало молчание, а затем Оливер произнес слова, на первый взгляд не имеющие ничего общего с разговором о яхт-клубе.

— Мне следует вас предупредить, что я очень любопытен и буду задавать вам много вопросов.

Я преданно улыбнулась ему сквозь туман моего третьего виски. Шум лифта где-то там, вдали, разбился о берег лагуны, утопающей в тени…

«…Fata morgana» по-латыни означает разновидность миража, который можно увидеть на берегу моря… Мне виделись миражи повсюду.

Но Оливер не был плодом воображения. Он очень подробно расспрашивал меня о детстве.

Я вызвала специально для него в памяти образ матери, хрупкой шатенки, одетой в бархат и тонкий батист, затем отца — прямого, несгибаемого военного моряка. Была ли я потомком знаменитого Жана де Даула, корсара, потопившего столько английских судов и ограбившего столько испанских владений (во благо короля Франции да и своего также)? Да, я происходила из этого знаменитого рода. Затем — от вопроса к вопросу — мы дошли до моих двух мужей.

Ничто на лице Оливера не выдало ни малейшего осуждения, когда он услышал эту цифру. Но голос его (или мне это только показалось?) стал холоднее, когда он спросил у меня:

— Кто был первым?

— Это был хирург, Ги Танги Арди-Те, член яхт-клуба. Он регулярно занимал первые места на регатах.

— Ну и почему же вы покинули Ги Танги Арди-Те? — спросил меня Оливер все так же бесстрастно. Мимоходом я отметила про себя, что он с первого раза запомнил имя длиной в предложение.

Мне следовало бы сослаться на неудачную супружескую жизнь, на жестокость мужа, на полное отсутствие юмора и тому подобное. Но, веря в свою счастливую звезду, я невинно заявила:

— Я оставила его ради Алена де Рэ. Он тоже был членом яхт-клуба. Охотился на акул с подводным гарпуном. Скорее пытался, так как я никогда не видела, чтобы он поймал хоть что-то, — сказала я с легким презрением в голосе.

— Ну а кроме этого? — продолжал настаивать Оливер.

— Кроме чего?

— Чем он еще занимался, кроме рыбалки?

— О, абсолютно ничем. Ведь мой второй муж был депутатом.

И я выпила свой стакан за здоровье этих господ, которые один за другим катали меня по Ла-Маншу. Оливер же не был членом яхт-клуба. Он был человеком морей, настоящим морским волком. Уж он-то не станет развлекаться, охотясь с подводным ружьем!

Голос Оливера доносился до меня, перекрывая ветер, дующий с океана и шевелящий пальмовые листья над нашими головами.

— А ради кого вы оставили Алена де Рэ?

Оливер не спрашивал у меня больше — почему. Его голос стал еще спокойнее, может, чуть холоднее. Преисполненная смелостью, я ответила:

— Ради Геттона Эрнандеса. Я его встретила летом. Он художник-кубист, понимаете?

Я остановилась, слегка обеспокоенная, потому что все вдруг показалось мне не таким уж само собой разумеющимся под испытующим взглядом Оливера. И добавила весьма неосторожно:

— Официально у меня было только трое мужей!

Конечно, именно виски сделало меня столь откровенной. Брови Оливера приподнялись, похожие в своем изломе на альбатроса, застигнутого бурей.

— Так вы столь непостоянны? — спросил он.

На этот раз голос его был ледяным.

Непостоянна? Я? Я задумалась, опустив глаза к стакану. Вполне возможно, что эти трое, которых я разлюбила, могли бы составить солидное и прочное счастье трем постоянным женщинам.

— Нет, я не согласна с вами. — Я устремила на Оливера взгляд своих честных глаз цвета хорошего коньяка. Но сердцем я понимала, что теряю свое реноме.

Допрос, учиненный Оливером, становился слишком изощренным. А вдруг он ирландец, а вовсе и не англичанин? Я улыбнулась с меланхолическим видом.

— Говорят, что любовь похожа на испанскую гостиницу: в ней есть все, что ты принес с собой.

Оливер нервно встал, пересек несколько раз комнату, устремив взгляд на свои красивые туфли цвета красного дерева, не слишком новые, такие, какие и должны быть у настоящего джентльмена. Затем вернулся и сел на диван, прямо напротив меня. Зеркало в шкафу отражало нас обоих: цветок и плод на одной ветке. «Мы созданы друг для друга», — подумала я, доверительно улыбаясь своему отражению.

В тот же миг Оливер сказал:

— Вы не созданы для испанской гостиницы, — затем он добавил: — А чем вы занимаетесь сейчас?

— Ничем.

— Как ничем? Абсолютно ничем?

— Я пишу скучные сказки и поэмы, если это можно назвать делом. Их публикуют время от времени в авангардистских журналах.

— Поэмы? В каком духе?

В присутствии этого человека из Бораборы моя литературная деятельность показалась мне лишенной всякого смысла, совершенно смехотворной. Я бы никогда не осмелилась показать их человеку, который видел Южный Крест. Мне пришли на ум стихи Малларме с их размеренным ритмом: «О, сердце мое, услышь песнь моряков».

Эти стихи предназначались тем, кто мечтал о жизни, а Оливер жил своей жизнью, наполненной естественной поэзией, свободной и чистой.

— Прочитайте мне что-нибудь из ваших стихов.

Он настаивал с вежливым любопытством. Я рассмеялась при мысли показать Оливеру образец своего творчества.

— Это белые стихи, ну, знаете, автоматические.

Эти два эпитета, казалось, его очень удивили. Я боялась сбиться с мысли. Но его мысли были в полном порядке. Я по памяти выбрала отрывок поэмы из того, что было бы ближе Оливеру.

— И что, это публикуют?

Я не посчитала этот вопрос за оскорбление.

— Ну да, в журналах авангардистского направления, как я вам уже сказала.

— А что это такое — авангардистские журналы?

Его невежество меня растрогало.

Оливер был похож на моего отца, который читал только то, что касалось путешествий и открытий.

Я не собиралась заниматься образованием Оливера. Все это казалось мне белибердой и пустым тщеславием. На Бораборе в нашем доме у нас не будет на стенах картин, ну а что касается… В этот момент Оливер сказал:

— А ведь я — художник.

— Художник! — воскликнула я, грубо вырванная из своих мечтаний. — Но тогда что же вы делаете на Бораборе?

— Рисую, конечно.

Вот так история! Какая же я была сумасшедшая… Да и могла ли я встретить на Монпарнасе кого-либо, кто не был бы художником?!

Я молчала, охваченная отчаянием, смешанным с иронией, в то время как Оливер рылся в одном из своих чемоданов.

Он вернулся ко мне с альбомом под мышкой. Я вынуждена была привстать и опереться на одну из подушек с видом больной, которой вот-вот преподнесут горькое питье. Я с отвращением просмотрела портреты: все они на удивление были похожи друг на друга, как будто изображали членов одной семьи, олицетворяющей идеал художника. Длинные или короткие, но все носы были похожи и напоминали фасолины. Все прекрасные остекленевшие глаза смотрели прямо перед собой. Особая улыбка Джоконды мрачно оживляла восковые лица.