«Старый боевой конь», – говаривал он, потягивая первый за день хайбол[7] в баре четырехзвездочного отеля «Ледуайен», окруженный раболепной толпой мелкокалиберных журналистов. Сидя в баре, отец находился в центре внимания, расточая виски и анекдоты, а она – тихая, испуганная и всеми забытая – старательно отводила глаза от этого зрелища, предпочитая разглядывать крутившиеся над головой лопасти вентиляторов.

Старый боевой конь, старый газетный волк, сорокашестилетний выпивоха. Ее отец, живая легенда, великий Сэм Хантер, перед которым преклонялся весь тамошний журналистский корпус. В те дни он больше полагался на стрингеров[8] и помощников. Раз в неделю отец брал такси и отправлялся в то место, которое называл «фронтом».

Среди компании, собиравшейся в баре, был и молодой фоторепортер. Он был французом, а привел его сюда австралиец, корреспондент ЮПИ.[9] Паскалю Ламартину исполнилось двадцать три, эта командировка в Бейрут была для него уже третьей. Женевьева видела его снимки и восхищалась ими. Сэм Хантер тоже видел и сразу же объявил их хламом.

«Фотографии? Да кому они к черту нужны! – было его любимым припевом. – Избавьте меня, ради Бога, от этих пиявок с «лейками» на шее! Один репортаж стоит тысячи фотографий, вот что я вам скажу. Сегодня от этого барахла балдеют, а завтра забывают. А вот слова запоминаются. Они откладываются в проклятой башке проклятого читателя. Запомни это, Женевьева».

Неприязнь оказалась взаимной, и Женевьева сразу поняла это. Когда француза представили, он пробормотал что-то вежливое и встал чуть поодаль от толпившейся в баре компании. Какой-то придурок выдал очередную идиотскую шутку, и ее отца понесло.

Француз смотрел на него непроницаемым взглядом. Он даже ни разу не заговорил, но Джини чувствовала, как внутри Ламартина клубится неприязнь. Тогда она была очень молодой, очень наивной и очень любила своего отца. Лопасти вентиляторов продолжали вращаться, отец разливался соловьем, а у Джини сжималось сердце. Молодой француз стоял с каменным лицом, не произнося ни слова. Он даже не пытался скрыть владевших им чувств.

Теперь, сидя в редакторской столовой, Джини буквально кожей чувствовала эту атмосферу тогдашнего Бейрута. Английские официанты подавали им английский обед, а она ощущала запахи Бейрута: меда и пирожных, арахиса и молотого кофе, пороха и пушечной гари. Николас Дженкинс говорил без умолку, но его слова заглушал другой, более настойчивый звук – шум бейрутских улиц.

Автоматные очереди и крики уличных торговцев, скрип закрывающихся ставней, неожиданная дробь летнего дождя, западные песни, несущиеся из дискотек, громовые раскаты бомбовых взрывов и встававшая следом стена арабских завываний. Бормотание мужчин, сидевших рядом с ней в редакторской столовой, едва-едва доносилось до Женевьевы, словно далекие раскаты грома за миллион километров отсюда.

В те дни она пыталась представить, что будет, если Паскаль не вернется. Она мысленно видела падающие на него бомбы, ей чудились снайперы, она многократно переживала его воображаемую смерть. Она считала секунды, прислушиваясь к звяканью стаканов в баре, шагам прохожих на улице, шепоту на иностранных языках. Но затем дверь открывалась, и входил Паскаль. «Скорее, милая», – говорил он, а может, это говорила она: «Пожалуйста, поскорее, милый!»

Туманные сумерки, сквозь закрытые жалюзи пробиваются отсветы неоновых огней. Она до сих пор чувствовала запах его кожи, помнила его взгляд, ощущала прикосновение его рук. «Господи, неужели я никогда не забуду этого?» – подумала Женевьева, закрыв глаза.

Все это было много лет назад, в другом городе, в другой жизни. С тех пор она встретилась с Паскалем только раз.

Девушка подняла глаза и попыталась оттолкнуть от себя прошлое – в мертвую зону, туда, где ему надлежало быть. Она отпила воды из стакана. Современно обставленная редакторская столовая расплылась перед ее глазами, потом снова собралась в единое целое. Обед был подан необычный, словно Дженкинс хотел произвести на приглашенных впечатление. На белом блюде, украшенном виноградом, перед Женевьевой лежала какая-то птица, ее поджаренная корочка аппетитно блестела. Дженкинс не умолкал, но Женевьева не слышала ни слова из того, что он говорил. Ее ощущения дробились: Паскаль, вежливый и чужой, сидел на расстоянии протянутой руки, а в ее сумке до сих пор лежала пара наручников. Помещение, где она находилась, было совершенно обыденным и вместе с тем абсолютно сумасшедшим местом.


Дженкинс пил морсо. Раз за разом он осушал свой бокал и продолжал говорить. Это было что-то вроде брифинга – он рассказывал о новом задании. Джини впервые прислушалась к его словам.

– …полная секретность, – улыбнулся Николас Дженкинс, тридцатипятилетний, с розовощеким детским лицом, начинающий полнеть. Он носил очки без оправы, точно какой-нибудь физик-ядерщик. Его внешнее простодушие вряд ли могло замаскировать тот факт, что Дженкинс встал на тропу войны.

– Никаких утечек, – продолжал он, разрезая воздух столовым ножом. – Все, что вы раскопаете, мы тут же проверим, и проверим дважды. Для пущей надежности. Мы не можем позволить себе никаких ошибок. Статья будет большой.

Он перевел взгляд с Джини на Паскаля, отодвинув в сторону тарелку с недоеденным мясом.

– Ты, Паскаль, нужен мне потому, что я хочу получить фотографии. Фотографии – это тоже доказательство. А ты, Джини, нужна мне, поскольку у тебя есть полезные связи. – Дженкинс помолчал, а затем одарил их легкой заговорщической улыбкой. – Вы все поймете, когда я назову вам имя. Это имя вы должны держать при себе. Не сболтнуть за обеденным столом, не записывать в редакционном блокноте, не выводить на экране компьютера, не произносить по редакционным телефонам, не называть никому – ни женам, ни любовницам, ни любовникам, ни даже любимой собаке. Вы оба хорошо меня поняли? Режим полного радиомолчания.

Стараясь усилить впечатление, Дженкинс пристально посмотрел поочередно на каждого из них.

– Вы будете работать над этим вдвоем. Начинайте прямо сегодня. Отчитываться будете передо мной – только передо мной и ни перед кем больше, что бы ни случилось. Поняли?

– Поняли, Николас, – ответила Джини, подумав, как любит Дженкинс драматические эффекты.

В глазах Паскаля она тоже уловила насмешливую искорку. После этого Дженкинс назвал имя, и кажущаяся несерьезность момента разом исчезла. На лице Паскаля появилось выражение тревоги. Он, как и Джини, стал ловить каждое слово.


– Джон Хоторн.

Дженкинс откинулся на стуле, любуясь произведенным эффектом. Убедившись, что собеседники в достаточной степени удивлены и заинтригованы, он продолжил с удовлетворенной улыбкой.

– Джон Саймонс, Хоторн и легендарная Лиз Кортни Хоторн, его супруга. Или, иначе говоря, Его Превосходительство Посол Соединенных Штатов Америки при дворе Ее Величества. Американский посол и его жена, – насмешливо изображая тост, Дженкинс поднял бокал.

– Образцовая пара, по крайней мере нам всегда так говорили. Если не принимать в расчет то, что прекрасно известно и мне, и вам, мои дорогие: образцовых пар не бывает.

Связав воедино имя и должность, названные Николасом, Джини ощутила шок и постаралась сосредоточиться. Она, как и Паскаль, обладала журналистской памятью. Листая свою мысленную картотеку, Джини заметила, что лицо Паскаля тоже напряглось. В мозгу у девушки мелькали имена, даты, связи, слухи, старые и недавние наводки. Глядя в глаза французу, она видела зеркальное отражение того же, что происходило с ней, – проверки и перепроверки.

Николас Дженкинс рассчитывал на более сильную реакцию. Он любил устраивать постановки драматических эффектов. Теперь, как будто решив приберечь собственные разоблачения и заставить собеседников помучиться ожиданием, он наклонился вперед и деловым тоном произнес:

– Расскажите мне все, что вы о них знаете, а потом я расскажу вам то, что стало известно мне. Паскаль, ты первый.

Джини пристально смотрела на француза. Паскалю, которого она когда-то знала, не было дела ни до послов, ни до их великосветских жен. Но этому, безусловно, было.

– Ну что ж, – начал он, – политика у них в крови, на этом поприще трудилось как минимум три поколения Хоторнов. Их капиталы уходят корнями в сталелитейную промышленность и кораблестроение. В настоящее время компаниями управляет его младший брат Прескотт. В американском списке «Форбс»[10] они стояли на шестом месте. Сейчас Джону Хоторну лет сорок пять – сорок семь…

– Сорок семь, – уточнил Дженкинс. – Через пару недель ему стукнет сорок восемь.

– Учился в Гротоне, затем в Йеле, окончил юридический факультет Йельского университета. – Паскаль замолчал и порылся в памяти. – Служил во Вьетнаме, что, учитывая положение и родословную этого человека, делает его необыкновенным, даже уникальным.

– Да, не то что все остальные из этой компании, которые уворачивались от призыва, как змеи на сковороде…

– Верно, – задумчиво нахмурился Паскаль. – Что же еще? Ах да, конечно, его отец, Стэнхоуп Саймонс Хоторн, известный среди своих врагов, как С.С. Эта кличка, впрочем, до некоторой степени подходит ему, поскольку отражает его политические взгляды. Стэнхоуп до сих пор жив, хотя сейчас ему, должно быть, не меньше восьмидесяти. Известный махинатор, человек, находящийся в самом сердце политической машины. Сейчас, после последнего инсульта, он наполовину парализован. Передвигается в инвалидном кресле-каталке, но до сих пор распоряжается в их огромном доме, что в пригороде Нью-Йорка.

– С. С. Хоторн, – поцокал языком Дженкинс. – Старый С.С., своего рода смесь короля Лира с Мартином Борманом. Не самый покладистый папочка. А что с матерью?

– Она давно умерла, – пожал плечами Паскаль, закуривая сигарету. – Погибла в автомобильной катастрофе много лет назад, когда Хоторн был еще ребенком лет восьми. Отец после этого так и не женился. С тех пор он единолично правит всей династией.