Юлия Добровольская - Любовники

— Твои любовницы!.. тебе с твоими любовницами!..

Костя открыл глаза и замотал головой, чтобы вытряхнуть этот посторонний шум из своей головы и из этой светлой, хоть порой и очень печальной истории.

— А что такое «любовница»? — спросил он Аннушку, поняв, что крики раздавались вовсе не из истории о мальчике Реми, а из соседней комнаты.

— Любовница?.. — Няня на миг задумалась и ответила: — Это такая большая птица.

— Морская?.. Как альбатрос?

— Бывает морская, а бывает не морская.

— А она страшная? — не унимался Костя.

— Нет, не очень.

— А что она делает?

— Она… — снова задумалась Аннушка, — она разоряет сады…

Костя испугался:

— А в дом она может залететь?

— Нет, в дом она не осмелится, — успокоила няня.

— А что, папа ее боится?

— Нет, думаю, папа ее не боится. Ну, если только совсем немножко.

— Ну да, — спохватился Костя, — у папы ведь есть кортик… и еще наган… А мама боится?

— Мама боится… она ведь женщина.

— Надо сказать, чтобы папа оставлял маме кортик, когда уходит.

— Не надо ничего папе говорить, — очень спокойно, но внятно произнесла Аннушка, — а то он рассердится. Очень рассердится. И кортик папа не может дома оставить, его тогда на службу не пустят. — Няня погладила мальчика по голове. — Спи, мой хороший. Открою тебе секрет: сегодня у нас на полдник… — Она заговорщицки перешла на шепот. — Ну?..

— Оладушки? — обрадовался Костя.

— Оладушки. Спи.

— А это такие же оладушки, какие пекла матушка Барберен, когда у нее еще была корова Рыжуха?

— Точно, точно такие же, — улыбнулась няня.

Она поправила одеяло, еще раз провела рукой по волосам мальчика и вышла из комнаты, плотно притворив дверь.

И вправду, на полдник были оладушки — пышные, пузырчатые, масленые — такие, как любили Костя и Реми. И еще был ярко-красный вишневый кисель.

Костя сидел на веранде и смотрел на море, на кружащихся над ним птиц. О чем он думал? Никто бы не догадался.

Аннушка с любовью смотрела на своего подопечного.

Из дома донесся крик матери — она отчитывала прислугу за плохо отглаженные чехлы стульев и скатерти. Костя вздрогнул, и Аннушка заметила это. Еще она заметила, как мальчик съежился.

— Ой! — воскликнула она, чтобы переключить его внимание с этого противного крика. — А что это ты, Котенька, кортик сегодня надел?

— Да так… — Стараясь скрыть смущение, он с достоинством поправил черно-серебряные ножны на кожаном ремешке.

После полдника, поблагодарив Аннушку, Костя отправился гулять по саду. Он вынул свой кортик и прохаживался по дорожкам, не углубляясь в сад.

На следующий день и потом он осмелел и стал заглядывать под развесистые деревья и кусты и даже захаживать за дом. А после и кортик перестал доставать из ножен.

Мать Кости была избалованной достатком женщиной. Не было такой вещи, которую она не смогла бы заполучить, едва узнав о ее существовании. Она носила тонкие прозрачные чулки, красивые туфли на высоких каблуках и красивые платья, сшитые у самой дорогой портнихи по последней моде. Прическа у нее была как у самых красивых героинь фильмов, которые Косте доводилось видеть. Да, она была точно сошедшая с экрана красавица — такая же яркая и такая же чужая. Улыбалась она только тогда, когда в доме появлялись гости или приезжал из училища на побывку старший брат Кости, Сережа.

На ее лице, тщательно оберегаемом от солнечных лучей широкополыми шляпами, начали уже проявляться признаки возраста. Ей шел тридцать седьмой год, и она считала, что жизнь ее закончена. Возможно, именно поэтому она была зла на все и вся, и даже на своего младшего сына, который был виноват в чем-то таком, о чем и не подозревал.

Откуда Косте было знать, что матери пришлось носить его в страшных непрекращающихся токсикозах и родить с помощью докторов, разрезавших ей живот на вторые сутки после начала схваток, когда казалось, она уже и дышать не имеет сил, не то что тужиться — такой крупный был плод. Откуда Косте было знать, что вынудил ее на эти муки неверный муж, который поклялся, что если она не сделает аборт и родит ему второго ребенка, то он никогда больше не посмотрит в сторону других женщин.

Но обещания мужа так и остались обещаниями, а она старела, и ничто не радовало ее в жизни: ни море, ни большой богатый дом, ни возможность делать только то, что она хочет, или, вот как сейчас, вообще ничего не делать.

Она сидела в плетеном кресле-качалке и смотрела невидящим взглядом на море. Книга, которую она пыталась читать и которая, как и все остальное, ее ничуть не интересовала, лежала на коленях, и ветерок лениво перелистывал страницы.

О чем думала эта женщина с печатью раздражения на красивом и усталом лице?.. О том, что она никогда не жила той жизнью, которой хотела бы? А как она хотела бы жить?.. Она уже и забыла.

Забыла, что когда-то в детстве и в юности мечтала быть врачом, как ее отец. Когда отца не стало — его расстреляли в двадцатом году, а за что могли расстрелять доктора, лечившего людей, она не понимала до сих пор — все в одночасье изменилось в ее жизни. Не стало дома — большого, теплого, уютного дома, в котором пахло пирогами и лавандой, не стало мамы — она умерла через несколько месяцев после гибели отца, когда единственной дочери едва исполнилось шестнадцать лет. Не стало ни настоящего, ни будущего. Дом заменила какая-то непонятная коммуна, где парни и девушки жили в большущих комнатах с рядами кроватей и тумбочек, и все их разговоры и помыслы были только о мировой революции.

О том, чтобы окончить медицинский институт, буржуйской дочке и мечтать не приходилось. Какая же она буржуйка, если папа ее был врачом, лечил страждущих и занимался наукой, а мама была просто мамой и женой, помощницей своему мужу, — было непонятно.

— У тебя был свой дом! — отвечали ей, считая это железным аргументом.

— Теперь поживи как все! — говорили вдохновленные идеями коммунизма и зарей новой, одинаковой для всех жизни молодые люди с пламенными взорами, ходившие строем под энергичные песни о светлом будущем, о сегодняшнем героизме и о нетерпимости к врагам революции.

И она жила как все: ходила в вечернюю школу, а днем работала санитаркой в больнице.

— Хотела быть врачом, как твой папочка? Так начни вот с этого: повыноси горшки, помой уборные, постирай белье! — сказали ей.

Именно тогда она и сломалась. Ей стало безразлично все: что делать, когда и как. Раиса даже научилась петь революционные песни вместе со всеми. Правда, голос ее звучал не так громко и бодро, как у остальных, а в глазах не горел огонь энтузиазма и веры в победу мирового пролетариата. Да и внешностью своей — субтильной бледностью и декадентской красотой — она составляла резкий контраст ширококостным, круглолицым, краснощеким, крепко сложенным и так же крепко стоящим на крепких ногах рабоче-крестьянским юношам и девушкам. Она, скроенная по особым, нестандартным меркам, выделялась из толпы, в которую была загнана превратностями смутного времени.

Время завихрилось на пороге двери в светлое будущее, которую распахнуло взрывом революции. Этот вихрь сорвал с корней и разметал в беспорядке не только людей, страну, но жизнь как таковую. Он поднял столб едкой идеологической пыли и ментального мусора, которые рассеялись в воздухе, заполнив его, став самим этим воздухом. На волне разрушения до основания всего и вся, подвергнув обобществлению движимое и недвижимое, дорвавшийся до власти класс рушил и обобществлял теперь и личную жизнь своих граждан. Женщины стали общими, а любовь — свободной.

С брезгливостью и омерзением отворачивалась недокоммунарка от сверхактивной сексуальной жизни своих соседей по новым временам, к которой они не сумели приобщить ее, как ни старались. Девушки или, точнее, те, кто мог бы называться ими, делились своими впечатлениями от новых партнеров и новых ощущений — все это с напускной независимостью и в какой-то болезненной ажитации, словно победа мировой революции напрямую зависела от количества и качества их половых контактов. Она не понимала одного: если это так же приятно и так же необходимо их организмам, как еда, зачем же они все прячутся по дровяным сараям, чердакам, черным лестницам и темным кухням, почему не занимаются этим прямо здесь — в общих спальных комнатах?.. Но она не спрашивала их об этом — ей и это было безразлично.

Ее окончательно оставили в покое как неспособную отдать даже такую незначительную и приятную дань всеобщему делу после одного случая. Некий здоровенный детина, то ли на спор, то ли по собственному благородному порыву, решил наставить на путь истинный сей отсталый мелкобуржуазный элемент и донести, наконец, до него всю важность и необходимость, а заодно и прелесть регулярной половой жизни. После занятий в вечерней школе рабочей молодежи детина попросил Раису задержаться в классе и объяснить ему что-то там из только что пройденного материала. Как только они остались одни, огромные его лапы протянулись к Раисиной недоразвитой груди, потом переместились на узкий зад и принялись прижимать к себе ее хрупкое тело и одновременно задирать юбку. Она так опешила, что осознала смысл происходящего, только когда его ручища уже была у нее между ног и поспешно пыталась нащупать край трусов, а прыщавое лицо тыкалось в ее шею и сопело. От пролетария исходил такой мерзкий запах, что Раису замутило. У нее начались позывы к рвоте. Парень, видимо приняв эти звуки и содрогания за выражение экстаза, быстро достал из штанов пришедшее в полную боевую готовность орудие, отстранился от девушки и с гордостью показал ей свое сокровище. В следующий момент несчастную стошнило прямо на это великолепие.