Юлия Добровольская - Любовники

Они отстали от Дины в том месте, где сельхозная дорога переходила в городскую улицу. Дина забежала в магазин, расположенный на углу крайнего дома, — это был самый большой в то время продовольственный магазин в их небольшом городке — и только тогда окончательно пришла в себя. Она остановилась в тамбуре, между двумя застекленными дверями — одни вели внутрь магазина, а другие на улицу — и прислонилась к стене.

Собак нет, она в безопасности, пальто не порвано — значит, они не кусали, а только пугали, лицо не в слезах — значит, она не плакала. Это хорошо, что она не кричала и не плакала. Почему Дина решила, что это хорошо, она не знала.

В магазине было очень светло от множества свисавших с потолка ламп в металлических колпаках и всегда пахло молоком и свежим хлебом, лежавшим на деревянных решетчатых полках с колесиками. И у каждого отдела в этом магазине было свое звучание.

Справа от входа обитали стеклянные голоса: бутылки с глуховатым звоном стукались друг о друга в деревянных ящиках, а стаканы весело позвякивали на эмалированных поддонах. Еще здесь энергично журчал крутящийся фонтанчик, на котором продавщица тетя Валя мыла использованную посуду. Тут можно было попить сока, например томатного — он лился плотной тугой струей из большого стеклянного кулька с крышкой в граненый стакан и пенился в нем как-то по-особому, не так, как, к примеру, виноградный или яблочный. Или газировки, скажем крем-соды, которая с шипением струилась из длинного горлышка зеленой бутылки, и нужно было вовремя взять стакан и поднести его к губам, чтобы губы и нос обдало лопающимися пузырьками и их приятным острым сладко-кислым запахом.

В бакалейном хрустели газетные листы, из которых делали кульки под макароны, муку или конфеты, и шуршали большие алюминиевые совки, зачерпывающие лапшу или сахарный песок из выдвижных фанерных коробов или прямо из лохматых серых мешков.

А в молочном отделе звучала целая симфония… Сначала собравшаяся в ожидании молока очередь слышала глухой скрежет металла о щербатый цементный пол — это тяжелые полные бидоны подтаскивали крюками к прилавку. Потом раздавалось звяканье и чпоканье — открывались два бидона, и тут же начиналось клацанье литровых или полулитровых алюминиевых черпаков на длинных ручках о посуду покупателей, сопровождаемое вкусным густым бульканьем и таким же густым и вкусным журчанием молока, наполнявшего сначала черпаки продавцов, а после бидоны покупателей. Потом звякали крышки опустевших больших бидонов и наполненных маленьких, пустые бидоны со звоном откатывались на склад, снова глухо скрежетали подтаскиваемые полные…

И над всем этим многоголосием висел перезвон монет, бросаемых в ящички кассовых аппаратов, резкое щелканье и сочное стрекотание этих аппаратов…

Дверь открылась, и в магазин вошла мама. Мама всегда заходила в магазин после работы. Дина не рассказала ей о случившемся — чтобы ее не волновать.

А вечером, засыпая, она вдруг отчетливо поняла, что сегодняшний случай произошел только потому, что она, Дина, ослушалась чьего-то мудрого и такого внятного совета. И она решила во что бы то ни стало впредь этого не делать. С тех самых пор и началось осознанное общение с мудрым советчиком, обитавшим где-то внутри Дины.

— Турбина, я вижу, вы уже готовы отвечать? — раздался негромкий баритон преподавателя.

— Готова, Константин Константинович.

— Прошу вас. — И он чуть отодвинул стул рядом с собой, на который садились экзаменуемые студенты, жестом приглашая Дину занять это место.

Идя по проходу к столу преподавателя, Дина заметила, что Константин Константинович чутко следит за ее ногами, словно опасается, как бы она не запнулась за протертый линолеум пола или не поскользнулась на нем… Да, именно так в первый момент расценила Дина это пристальное внимание преподавателя к ее цокающим каблучками туфелькам, ничем не примечательным с ее точки зрения щиколоткам и чуть-чуть выглядывающим из-под в общем-то не слишком короткой юбки коленкам…

В следующий миг Дина усмехнулась — едва ли не вслух — своей наивности. Она резко остановилась на полпути.

Константин Константинович — жгучий брюнет тридцати с небольшим лет, яркий, крупный мужчина, всегда одетый в строгий темный костюм, белую сорочку и непременно в модном галстуке — поднял взгляд и посмотрел в глаза Дине. На его лице читался вопрос и некоторое недоумение: в чем дело, девушка?..

Дина продолжила путь, удерживая глазами взгляд преподавателя. Она приблизилась к столу, отодвинула стул и села. Потом закинула ногу на ногу — все это она проделала в своей обычной неторопливой манере, с достоинством, о природе коего никто из знавших ее здесь, в институте, не имел представления.

С улыбкой, в которой смешались удивление, восхищение и признание поражения достойным соперником, преподаватель взял Динин билет и положил его в стопку использованных, даже не взглянув, что там за вопросы. Потом таким же образом отложил в сторону исписанные Диной черновики ответов. На чистом листе бумаги Константин Константинович что-то быстро написал и, придвигая его к Дине, громко, в расчете на внимание всей аудитории, произнес:

— В ваших знаниях, Турбина Дина Александровна, я не сомневаюсь. А посему не намерен тратить на вас мое драгоценное время. Прошу вашу зачетку.

Дина раскрыла зачетку на нужной странице — там по всем предметам красовались одни только «отл.» — и прочла написанное на листе крупным стремительным почерком: «Сегодня в 18.45 у к/т «МИР».

Преподаватель расписался в зачетке.

— Поздравляю с отличным завершением сессии, Дина Александровна.

— Спасибо, Константин Константинович, — ответила Дина и протянула руку к своему ученическому удостоверению личности.

Константин Константинович прижал угол зачетки указательным пальцем. Дождавшись, когда Дина поднимет на него глаза, он отпустил палец и с тем же игривым пафосом сказал:

— Увидимся в следующем учебном году, Дина Александровна. Удачной практики и приятных каникул!

— До свидания, Константин Константинович. — Дина встала и не торопясь направилась из аудитории.

Цок… цок… цок… — мерно отсчитывали каблучки расстояние от стола до выхода, от последнего в этом году экзамена до следующего, последнего, институтского курса.

А по лодыжкам Дины скользил взгляд Константина Константиновича — она ощущала это физически и, закрывая за собой дверь аудитории, смогла убедиться в собственной правоте.

Вот это и не отпускало Дину из пасмурного поздне-весеннего настоящего в солнечное летнее будущее. Записка, приглашающая на свидание с самым красивым на свете и с самым неверным — так ей подсказывало не слишком искушенное в подобных вещах сердце — с самым неверным мужчиной. И столь неприкрытый интерес этого мужчины к ее внешности… точнее, к той части внешности, которая называлась ногами.

Все это будоражило Дину и заставляло то обмирать от сладостных предчувствий, то холодеть от смутных опасений. И еще сожалеть о том, что до следующего учебного года так далеко…

Но зачем, зачем она ему нужна?! Что, в кино ему не с кем сходить? Мало, что ли, в их институте… во всем этом большом городе красавиц?!..

«Не думай об этом! — вдруг услышала она. Это был ее Друг. — Ты хочешь пойти на свидание?»

«Да… Хочу».

«Вот и иди. А другие «красавицы» пусть тебя пока не волнуют».

Дина не считала себя даже симпатичной. И вовсе не из-за комплекса неполноценности, так часто присущего юным барышням, которым не повезло стать стяжательницами всеобщего мужского внимания. Вовсе не из-за этого. Просто Динины представления о красоте сформировались на таких недостижимых идеалах, что даже красивые и симпатичные, по мнению всех окружающих, девушки не выдерживали ее личной аттестации на это звание. Пожалуй, только Римму Яковлеву, второкурсницу, с которой Дина жила в одной комнате, она могла бы назвать симпатичной… А посему — что толку расстраиваться, если ты не родилась Анной Маньяни! Довольствуйся тем, что имеешь. Именно Анна Маньяни, а вовсе не Брижит Бардо и не Софи Лорен, на которых помешаны ее сверстницы, была эталоном женской красоты для Дины.

— Да она же страхолюдина, баба-яга! — смеялись сначала одноклассницы в школе, а потом и однокашницы в институте, глядя на портрет почти никому не известной актрисы.

— Вы просто ничего не понимаете в красоте! — отвечала Дина с тихим достоинством и неколебимой уверенностью в своем праве иметь мнение, отличное от мнения большинства.

Она не обижалась на них. Да и за что обижаться?! За то, что им не хватает душевной утонченности, чтобы прочувствовать — именно прочувствовать, а не увидеть — истинную красоту?.. Так за это не обижаться надо на них, а пожалеть.

Вот только эталона мужской красоты у Дины пока не было. Тем не менее признанный всеми слащавый голубоглазый красавчик Ален Делон вызывал в ней неприязнь, граничащую с отвращением. Зато Муслим Магомаев, которого она видела конечно же только на фотографиях в журналах, но очень хорошо знала и любила его голос, будоражил Динины чувства. И еще Жан Маре… Правда, Дина не могла бы с полной определенностью ответить на вопрос: любит ли она д’Артаньяна, доблестного мушкетера, или артиста, исполняющего его роль? Как бы то ни было, в них обоих — и в д’Артаньяне, и в Жане Маре — Дина ощущала то самое главное, что неосознанно ждет от мужчины любая женщина: благородство и силу, способные защитить от любых напастей. Обязательно ли благородство и сила сочетаются с внешней красотой, Дина тоже пока не знала.

Дина была стройной девушкой, чуть выше среднего роста, с правильной осанкой и неторопливой походкой уверенной в каждом своем шаге особы. Следить за осанкой и походкой ее научила с самого детства мама. Как, впрочем, и всему остальному, что составляло Динину незаурядную индивидуальность: хорошим манерам, постоянному уходу за собой, тщательному подбору гардероба, а позже и макияжа.