Билли чувствовала, что, прежде чем принять какое-то важное решение, ей необходим определенный период отшельничества. У себя в саду она пыталась создать подобие такого уединения, но ей не удалось добиться того ощущения полной оторванности от мира, какое царило здесь, за шесть тысяч миль от дома, в центре большого старинного парка. У себя в Калифорнии, как бы далеко в лесную глушь ни забрела Билли, она продолжала бы чувствовать связь с домом и домочадцами с их бесчисленными проблемами. Собственно, от этих проблем она и пыталась сейчас укрыться. Билли была импульсивной натурой и прекрасно это сознавала, и нынешний приезд в Париж, при всей его неожиданности, был всего лишь способом оттянуть на время какие-то конкретные действия. «Его можно назвать поступком антиимпульсивным», — рассудила Билли.

Надо ли беспокоиться по поводу того, что она вдруг оказалась в полном одиночестве? Как это все смешно и нелепо! Едва ли можно чувствовать себя отрезанной от остального мира, находясь в двадцати пяти минутах ходьбы от собственного дома. К тому же стоит ей поймать такси и появиться в вестибюле отеля «Риц», как к ее услугам будет весь персонал, не говоря уже о том, что она могла бы прямо сегодня улететь на «Конкорде» в Нью-Йорк, а оттуда — ближайшим рейсом в Лос-Анджелес.

Но, с другой стороны, объективно Билли одна, наедине с собой, и никто во всем свете, за исключением привратника и его жены, не знает, что она в Париже. То обстоятельство, что она имеет возможность в любой момент прервать это уединение, не значит, что она не сумела укрыться в этом городе — самом центре земной цивилизации — столь же успешно, как в какой-нибудь дикой пещере в безлюдной глуши. Когда Билли решила улететь сюда после ссоры со Спайдером, то в ней скорее говорил инстинкт. Это был ее город, она никогда не бывала здесь с ним вдвоем, и она знала этот город так хорошо, как никогда не узнает Лос-Анджелес.

Сколько она здесь еще пробудет? Быть может, тот инстинкт, который привел ее сюда, велит ей остаться здесь навсегда? С этой мыслью Билли зашагала обратно на улицу Вано, приняла душ, переоделась и отправилась обедать. В тот момент ее занимал один вопрос — взять ли на закуску порцию сардин из Бри-тани, а на первое — овощной суп либо предпочесть ломтик сочного, нежно-розового окорока, запеченного на косточке? Билли почувствовала, что у нее разыгрался такой аппетит, что она готова съесть что угодно.


На протяжении последующих пяти дней Билли по пять-шесть часов гуляла пешком, по десять часов спала и, просыпаясь, не могла припомнить ни одного сна. Она жила одним днем, отгоняя всякие мысли о прошлом и будущем с помощью детективов, один из которых всегда лежал у нее в сумке. Единственным отклонением от рутинного распорядка стало посещение парикмахерской в двух кварталах от дома. Она была твердо убеждена, что в Париже нельзя ходить плохо причесанной. Билли так осмелела в своем инкогнито, что время от времени позволяла себе присесть у маленького бассейна в саду, который облюбовали мамаши с детьми. И вот в один прекрасный день, находившись вдоволь, она почувствовала себя настолько расслабленной и умиротворенной, что пригрелась на октябрьском солнышке и погрузилась в блаженную дрему.

— Говорят, что, если сидеть здесь достаточно долго, можно увидеть всех, кого когда-то знал, — раздался голос Сэма Джеймисона.

«Приснилось», — подумала Билли, даже не открывая глаз.

— Ты по-прежнему зовешься Ханни Уинтроп? — Голос был тот же, серьезный и ироничный одновременно.

Она не разжимала век, но уже знала, что это не сон.

— Между прочим, это самая короткая дорога от моей студии до бульвара Монпарнас, если тебе это интересно, — продолжал Сэм. — Я собирался сходить туда в субботу, но погода сегодня уж слишком хороша, чтобы сидеть дома. Я вижу, ты того же мнения, иначе с чего бы ты здесь торчала? Я не знал, что ты опять в Париже. А я так никуда и не уезжал, как тебе, должно быть, известно. Хотя нет, откуда тебе знать? Вряд ли ты читаешь журналы по искусству. В прошлом году у меня была выставка в Лос-Анджелесе, но я не стал тебя приглашать, это показалось мне не самой удачной идеей…

— Что ты трещишь, как болтливый идиот! — Билли не на шутку разозлилась и повернулась к нему. — И у тебя хватает наглости говорить со мной? Знаешь что? Или ты сейчас уйдешь, или я!

— А ты все еще злишься, — отозвался Сэм. — Если бы ты просто рассмеялась мне в лицо, это произвело бы куда более сильное впечатление.

— Не обольщайся! Неужели ты возомнил, что мне есть до тебя дело? Что я все еще на тебя злюсь? Слишком много о себе воображаешь!

— Это оттого, — протянул Сэм, — это все оттого, что я был полным идиотом и подлецом. Мне кажется, даже если бы ты сердилась на меня до конца своих дней, ты все равно имела бы для этого все основания.

— Если это извинение, то оставь его при себе! Меня это не интересует.

Билли вскочила и быстро зашагала к фонтану Медичи, он легко поспевал за ней. Он почти не изменился внешне — все тот же рыжеволосый долговязый парень, которому она когда-то позволила себя подцепить и швырнуть голой на постель после часа знакомства.

Сильными пальцами скульптора Сэм схватил ее за плечо.

— Пожалуйста, Ханни! Не убегай! Если ты правда больше не сердишься, то прошу тебя, дай мне хотя бы минуту, я тебе все объясню.

Билли поняла, что попалась. Если она не даст ему эту минуту, то он всю оставшуюся жизнь будет думать, что по-прежнему что-то для нее значит, а ей меньше всего хотелось тешить его самолюбие.

Она взглянула на часы.

— Минуту? Ладно. Только не называй меня Ханни.

— Билли Айкхорн?.. Я помню тот вечер, когда ты мне сказала, кто ты такая на самом деле. Ты по-прежнему носишь это имя?

— Неважно, — отрезала она.

— Билли, я прочел твое письмо, но не мог поверить.

— Тоже мне новость. — Билли пренебрежительно пожала плечами. — Анри мне говорил — после того, как ты фактически плюнул мне в морду в ресторане Липпа.

— Ну, как ты не понимаешь? — снова начал Сэм, испытывая неловкость, но преисполненный решимости довести дело до конца. — Я за один вечер продал пять крупных работ. Пять! Больше половины всей выставки, моей первой в Париже выставки, над которой я работал много лет. Я в один миг превратился из никому не известного художника в знаменитость. Конечно, я был уверен, что ты приложила к этому руку, и так подумал бы любой на моем месте. И я только что узнал, что ты очень богата! Будь же справедлива, ведь ты мне все время лгала…

— Я тебе написала, почему я это делала. — Билли была неумолима.

— Буквально через несколько минут после того, как я прочел твое письмо, продалась первая работа. Эти первые клиенты — я просто поверить в них не мог! И с каждой проданной работой я все меньше верил в себя! У меня было такое чувство… господи… как будто я был на содержании! Это был худший день в моей жизни. Я стал устанавливать связи всех клиентов, выспрашивать, не знакомы ли они с тобой, — все решили, что я помешался, — но в конце концов я понял, что ты не имеешь к этому никакого отношения. Но ты к этому моменту уже исчезла. Я простить себе этого не мог!

— Вот несчастье-то! — безжалостно съязвила Билли. — Если ты чувствовал свою вину передо мной, то почему ты мне не написал? Тебе стоило послать письмо в «Риц», и оно бы меня нашло.

— Я… Это трудно объяснить… — Он густо покраснел, как бывало с ним в минуты душевного волнения.

— Прощай, Сэм. — Билли порывисто отвернулась. Не нужно ей ничего знать. И она ничего не хочет знать.

— Нет, подожди, все дело было в твоих деньгах, будь они неладны! — Он говорил сбивчиво, боясь, что она не выслушает его до конца. — Я подумал, что, если… если напишу тебе после такого… после такого свинства… после всех бессердечных, бессовестных слов, которые я тебе наговорил… ты будешь думать, что я опять… делаю это из-за… денег… как делали все другие мужчины. Для меня твои деньги не имели значения, но ты ведь сама написала в своем письме, что твое богатство сильно меняло всех мужчин, с которыми ты когда-то была близка, и я боялся, что ты будешь считать меня одним из них.

— Ты всегда страдал чрезмерной гордыней, Сэм. Это не добродетель, а порок.

— А ты думаешь, я этого не знаю? — Он обеими руками схватил ее за плечи. — Посмотри, чем я за это поплатился — я так и не смог больше никого полюбить. А ведь я старался, можешь мне поверить!

— Сэм, не надо преувеличивать. Это на тебя не похоже, да и что это изменит? Влюблялся ты или нет, для меня это уже не имеет никакого значения.

— Билли, ты для меня была единственной. И осталась.

— Неплохо сказано, Сэм, только поздновато. Считай, что я приняла твои извинения, но слова ничего не стоят. Давай закончим на этом и разойдемся, нам все равно не по пути.

— Я не собираюсь прощаться! Я был так поражен, когда увидел тебя дремлющей на солнце в Люксембургском саду! Я десять минут стоял и набирался смелости, чтобы окликнуть тебя. Послушай, почему бы нам не прогуляться, не зайти куда-нибудь выпить? Разве мы не можем пропустить по стаканчику по старой памяти? Ну, пожалуйста, Билли, позволь мне еще некоторое время смотреть на тебя, большего я не прошу.

— Сначала ты просил одну минуту, теперь уже зовешь меня в кафе.

Как неосторожно, подумала Билли, так долго смотреть в лицо Сэма, в его красивые, немного близорукие серые глаза под густыми рыжими бровями; она позволила ему стоять слишком близко и с удивлением обнаружила, что не забыла его запах.

А с другой стороны, что она, собственно, теряет? Почему бы и в самом деле не выпить? Нет нужды навсегда порывать со старыми друзьями, даже возлюбленными, из-за недоразумения, пускай и нешуточного, тем более если человек просит прощения.

И читать ей тоже надоело.

«Ее молчание означает „да“, — догадался Сэм.

— Мы сейчас недалеко от Сен-Жермен-де-Пре, — сказал Сэм. — Куда пойдем — во «Флор» или «Де Маго»? Или там в это время года полно туристов?