Робин Шоун - Любовник

— По кусочку.

Но пока пришла очередь пальцев на ее ногах. Майкл взял в рот большой палец и провел по нему языком. Ощущение оказалось более эротичным, чем от шляпного пера, более интимным, чем поцелуй. Затем язык прошелся между пальцами, и Энн вцепилась в простыни, чтобы не потерять сознание.

Энн уже казалось, что свершится невозможное и она испытает оргазм от поцелуев ног, но в этот момент Майкл переместился вверх и ткнулся ей между ног окруженными жесткой щетиной мягкими, словно шелк, губами. Банан подрагивал у нее во влагалище. Энн не сумела сдержать оргазма. Она схватила Майкла за голову и притянула к себе. Но он вывернулся и снова занялся ее ногами.

Энн больше не думала о гробах. У нее внутри будто бы сверкнула молния. Майкл тут же нагнулся и поцеловал ее клитор. Его язык словно опалил ее плоть огнем, и она закричала, испытав оргазм во второй раз.

Он лизал ее живот, ее груди, брал соски меж зубов, погружал язык в пупок. Внезапно распрямился и поцеловал в губы. Язык переполнил ей рот, как банан промежность. И Энн ощутила вкус шоколада, вкус банана и вкус себя самой.

— Назови мое имя, — прошептал он ей прямо в рот. Энн сглотнула и выдавила:

— Майкл.

Он шире раздвинул ее бедра.

— А теперь кричи! — И стал попеременно то лизать клитор, то откусывать все уменьшавшийся в размерах фрукт, пока он не вышел весь из влагалища. Тогда он принялся слизывать с ее губ шоколад, но ей требовалось гораздо большее.

Внезапно он встал на колени меж ее ног и, не переставая лизать и покусывать, расстегнул брюки. Член торчал из гнездовья волос, его венчала красная корона, которая ярче слов свидетельствовала о его возбуждении.

— О чем ты думаешь, Энн? — Голос Майкла дрожал.

— О тебе, — ответила она с такой же дрожью в голосе.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Вошел в меня. Скорее!

— Скажи по-французски.

— Нет! — Энн и в лучшие времена не была прилежной ученицей. — Я не помню слов.

— Я тебе подскажу. Говори: «Jai euvie de toi». Я тебя хочу.

Энн посмотрела в его великолепные фиалковые глаза. Он должен бы знать, что она не настолько слаба во французском.

— Jai envie de toi, — повторила она.

По его смуглой коже тек, смешиваясь с шоколадом, пот.

— Jai besoin de toi — ты мне нужен.

Слезы жгли ей глаза.

— Jai besoin de toi.

— Je votidrais fake 1amour avec toi.

— Что это значит?

— Я хочу заниматься с тобой любовью.

Вся неприглядность, с которой описывал их отношения граф, разом рассеялась, но вернулся здравый смысл старой девы.

— Как же моя диафрагма?

— Доверься мне.

Один раз она ему доверилась. И что из этого вышло?

— Je voudrais faire lamour avec toi.

Майкл ввел пальцы ей во влагалище, очень глубоко. И от этого внезапного проникновения она замерла. Он вставил ей диафрагму, а затем вошел сам. И был намного больше, чем банан. Больше, чем пальцы. И проник гораздо глубже. Энн радостно приняла его вес, вкус пота и шоколада и переполняющий ее поток его наслаждения.

— Он любил твою мать.

Майкл замер.

— Он убил мою мать.

— Иногда я мечтала, чтобы мать умерла и я могла бы уснуть, хотя бы на одну ночь.

— Но ты же ее не убивала?

— Нет, даже когда она сама об этом попросила.

Энн ждала, что возвратится знакомое чувство вины, но оно не приходило.

Майкл долго держал ее в объятиях, и Энн слышала, как утихает его сердцебиение. Наконец он пошевелился.

— Пойду налью для нас ванну.

В душе у Энн шевельнулся страх.

— А что ты собираешься делать потом?

— Убить дядю.

Ворота стояли открытыми. И никакого признака, что где-то рядом находился привратник. Проходимцы редко медлят, когда в дело вмешивается полиция. Посаженные на цепь собаки неистово лаяли, словно понимали, что принесет с собой наступающий рассвет.

От быстрого бега конь под Майклом задохнулся и судорожно раздувал крутые бока, изо рта вырывались клубы белого пара. Он мотал головой, не желая входить в ворота.

Майкл тоже хотел бы повернуться и во весь опор нестись к Энн. Но вместо этого только пришпорил коня.

Графская усадьба выделялась темным силуэтом на фоне бледного рассвета. Окна мерцали, словно волшебные глаза. Майкл мрачно улыбнулся. Нет, его не застать врасплох. И никаких признаков: там полиция или уже отбыла.

Майкл не сомневался, что суперинтендант брезгливо отмахнется от правды. И слава Богу, он это сделает ради своих детей, внуков и будущих правнуков.

Что еще ему оставалось? Да, некто держал взаперти женщину, а еще раньше заставлял мальчика спать в гробу. Но ни то, ни другое преступление не представляло угрозы для общества. Магистрат никогда не осмелится осудить семидесятилетнего старика, чье состояние и имущество составляли основу благополучия Девоншира.

Он соскочил с лошади, которую позаимствовал в конюшне у Энн, и привязал поводья к набиравшему бутоны кусту. А когда поднимался по каменным ступеням, сознание смутно отмечало неровность плиты под сапогом, боль в паху и однообразное позвякивание его шпор. Парадная дверь оказалась открытой — ее больше не сторожил долговязый человек, который выдавал себя за дворецкого.

По спине побежали тревожные мурашки. Ни привратника, ни собак, ни дворецкого, ни слуг. Однако кто-то его все-таки поджидал. Майкл чувствовал его присутствие и словно бы видел пустые гробы на чердаке.

На стенах в золоченых рамах висели картины. Все сюжеты суровые, даже грозные. Вдоль широкой лестницы из красного дерева стояли папоротники в горшках. Они скрывали не убийцу, а того, кто его поджидал.

Майкл подумал об Энн, которая спала в своей старомодной кровати. Но спала ли она на самом деле? Женщина не проронила ни звука, когда он освободился из ее объятий и выпутался из прядей влажных от пота волос. Она плакала, когда он рассказывал ей о своем детстве. На губах остался привкус шоколада, но вкус Энн казался гораздо слаще.

Пришло запоздалое понимание: он не хотел умирать, а хотел остаться с этой женщиной. Хотел показать ей все, чему научился сам. Но холодное предчувствие подсказывало: мужчины редко обладают тем, чего желают. Револьвер оттягивал карман сюртука. Каблуки, как бы насмехаясь над ним, гулко отстукивали в высоком вестибюле: смерть, желание; смерть, желание…

Мускулы напряглись, когда он миновал открытую дверцу лифта и по бесконечному коридору направился к дверям кабинета. Путеводной нитью служила вереница электрических бра. Кто-то явно за ним наблюдал. Майкл почувствовал на себе взгляд и словно вернулся в прошлое.

Оказывается, по коридору шел не один, а три человека: мальчик, которому вскоре предстояло умереть, мужчина, ублажавший старую деву, и человек, который наблюдал за Майклом Стердж-Борном. Мальчик помнил все страхи, будто он жил не двадцать семь лет назад, а существовал сейчас. Ублажавшего женщину мужчину занимало, когда в дом провели электричество. До или после того, как граф похитил Диану? Может быть, старик боялся пожара от газового рожка? Боялся изжариться в аду? Неужели дядя в самом деле любил его мать? Под дверью кабинета виднелась полоска яркого света.

Майкл немного повременил, за спиной никаких шагов. Но некто третий присутствовал, панели коридора отражали его дыхание. Дерево трепетало в унисон с биением его сердца.

Майкл молил, чтобы любовь оказалась сильнее ненависти. Он взялся за ручку двери и медленно отворил створку из красного дерева.

Над головой сияла хрустальная люстра. Дядя ждал его за письменным столом. Позади с бесстрастным лицом, в строгой черной с белым ливрее стоял его цербер. Фоном обоим служил мраморный камин — голубое с желтыми язычками пламя очерчивало силуэты их фигур.

Светлые волосы цербера поредели, а в остальном он выглядел так, как помнил его Майкл. Такое же ничего не выражающее лицо. Жестокость и садистское удовлетворение, когда Майкл выходил из себя и в очередной раз проигрывал безнадежную битву, — то был удел его дяди, а цербер всегда оставался непроницаемым.

— Привет, Фрэнк, — мягко проговорил Майкл. Цербер не ответил.

— Это ты, Майкл? — Дядя не проявил ни малейшего неудовольствия, что его игры были прерваны суперинтендантом полиции. Шелковые лацканы его красного бархатного клубного сюртука отсвечивали черной кровью. — Ты заставил себя ждать.

Интересно, как долго?

Майкл спокойно изучал лицо дяди. Электрический свет не отличался милосердием. Граф сильно постарел, волосы совершенно поседели, потухшие глаза свидетельствовали о полном отсутствии сил.

— Вы любили мою мать?

Губы графа искривила довольная усмешка. Он нисколько не переменился. Все двадцать семь лет Майкл, засыпая, видел эту усмешку. И с ней просыпался каждое утро. Он пожалел, что ненависть, которая поддерживала в нем жизнь, умерла за последние пять часов.

— Эта твоя мисс Эймс, — граф хмыкнул, будто каркнула ворона, — оказалась проницательной девчушкой. Удивляюсь, что она добивалась тебя. Да, я любил твою мать.

— Но вы ее убили!

Старик улыбнулся еще шире, он утратил несколько передних зубов.

— Ты никогда ничего не слушаешь, Майкл. Много лет назад я тебе сказал, что не убивал твоей матери.

Где же правда?

Наконец Майкл отчетливо понял то, чего не видел двадцать семь лет назад, его сковало знакомое чувство вины.

Не важно. Граф умрет за Литтла, Диану и Энн. За мальчика Майкла, каким он когда-то был. Но сначала…

— Какого мальчика вы похоронили?

— Ты его не знал. Нечесаного, такого же черноволосого, как ты, оборванца, который продал жизнь в обмен на обещание еды.

В душе у Майкла закипел гнев. Еще одна жизнь… Где же предел роковому счету; восемь, девять?

— У вас, дядя, особая склонность к мальчикам и женщинам. Можно подумать, что вы трус.