Она подала ему руку и сквозь тонкую шелковую перчатку почувствовала жар. Неужели его пальцы будут такими же горячими, когда окажутся у нее внутри? А его напряженная мужская плоть?

Внезапно Энн ощутила себя свободной и почувствовала, что снова может дышать. Она полезла в ридикюль за монетой, чтобы расплатиться с возницей, но, обернувшись, обнаружила, что кеб уже отъехал от тротуара. Теперь жар опалил спину — там, где ее коснулась мужская ладонь. Сердце тревожно плясало под оковами корсета.

Майкл был на семь дюймов выше ее. И мог причинить боль, о которой она не подозревала, как не подозревала раньше, что мужчины пользуются пальцами, чтобы проникнуть в женское тело. Если бы он захотел, то убил бы ее. И она ничего не сумела бы сделать.

Энн действительно могла бы выйти замуж за любого холостяка из тех, что присутствовали в доме Габриэля. Многих из них она узнала. Днем они бы распоряжались ее наследством, а ночью отправлялись в бордель и расплачивались ее деньгами за свои удовольствия. Она стала бы женой, может быть, даже матерью, но так никогда бы и не узнала, что такое наслаждение, которое приносит женщине мужчина. А ей хотелось большего.

И это мог дать ей человек, известный своими способностями. Альфонс, как его называли. Самый дорогой «жеребей» в Англии. В конце месяца к нему перейдут принадлежащие ей десять тысяч фунтов.

Нет, он не причинит зла женщине, которая, как говорится в поговорке, способна снести золотое яичко. К тому же их сделку скрепил стряпчий.

Майкл провел ее по каменной лестнице к парадному и уверенно вставил ключ в скважину. Энн с трудом разглядела в полутьме богатый вестибюль, отделанный дорогими дубовыми панелями. В углу на столике красовался гиацинт — его голубые лепестки полностью распустились. В тени поблескивало серебро — поднос дожидался утренней почты. Впереди мраморные ступени, огражденные хитроумно витыми железными перилами, уводили куда-то во тьму. Да, дом, где ей предстояло расстаться со своей девственностью, не походил на обиталище человека с дурной репутацией. Это было настоящее жилище. Воздух наполнял аромат цветов и пчелиного воска.

А ее дом в Дувре пропах болезнью и карболкой; старый лондонский дом — плесенью и пылью.

Все так же молча Майкл зажег газовый светильник и увлек Энн к темному подножию лестницы. Наверху виднелся призрачный свет.

Не чувствуя под собой ног, Энн ухватилась за изящные железные перила, потом начала подниматься.

Обитый бледным шелком коридор тянулся вдоль всего этажа. Каблуки выстукивали ритмичную мелодию на гладком, как зеркало, дубовом полу: проникновение, овладение — проникновение, овладение. В дальнем конце прохода настенное, в виде веера, бра боролось с наползающей темнотой. Наконец дорогу им преградили кремовый карниз и двери — врата перед женщиной, намеревавшейся пробудить свою сексуальность.

Майкл толкнул тяжелую дверь, которую стерегло бра, и перед ними в полоске света блеснула массивная, на четырех столбиках, медная кровать. Он потушил газ и мягко подтолкнул Энн в спальню. Угольная чернота комнаты показалась давящей, терпкой и удушающей. Энн испугалась: на секунду ей показалось, что она очутилась в теплице или на бдении у гроба.

Майкл, не произнося ни слова, шел впереди. Послышался треск зажигаемой спички, и из цветного шара разлился мягкий свет и выхватил из темноты дубовый прикроватный столик с кроваво-красными розами в вазе. Рядом стояла медная кровать — белоснежные простыни и зеленое покрывало уже откинуты в гостеприимной готовности.

Майкл бросил сгоревшую спичку в крохотную пепельницу и повернулся к ней — лицо в тени, но на черных волосах отсветы золотистого огня.

— Позвольте принять вашу накидку.

Энн похолодела при мысли о том, как он исследует каждый изгиб и каждую выпуклость ее тела.

— Спасибо.

Руки в шрамах напомнили, что это уже не тот человек, от которого восемнадцать лет назад млели матроны и дебютантки. Одну за другой он расстегнул на ней пуговицы. Все происходило слишком стремительно.

— Я не захватила ночную рубашку, — пробормотала она. Черные ресницы взметнулись вверх, и фиалковые глаза застали Энн врасплох.

— Она вам не потребуется. — Майкл разжал ее пальцы, принял ридикюль и отшвырнул на пол. Легкий стук нарушил тишину ночи. За ридикюлем с тяжелым бархатным шелестом последовала накидка.

В сером шелковом платье Энн почувствовала себя провинциальной простушкой — скромной курочкой рядом с цветастым павлином. Она закрыла глаза. Сейчас платье последует за накидкой, однако ей не хотелось, чтобы он смотрел на ее слишком маленькие груди и не в меру широкие бедра. Но любопытство взяло верх. В конце концов, она заплатила большие деньги! Энн открыла глаза и отступила на трясущихся ногах.

— Пожалуйста, разденьтесь.

В фиалковых глазах промелькнула дьявольская искра.

— Вы хотите видеть меня обнаженным?

Энн выпрямилась во все свои пять футов и пять дюймов.

— Я старая дева, месье, но я женщина. И у меня такие же желания, как у любой другой женщины. Конечно, я желаю видеть вас обнаженным.

— Вы представляете, как устроен мужчина, шери?

Ее подбородок гордо вздернулся вверх.

— Я не упаду при виде вашего мужского отростка, если вы это имеете в виду.

— Но доставит ли вам удовольствие его вид?

— А другим женщинам доставляет?

— Вы девственница, мадемуазель. Созерцание обнаженного мужчины способно… встревожить вас.

Энн поджала губы.

— Я узнаю это только после того, как посмотрю.

— А если все-таки испугаетесь?

— Не до такой степени, чтобы переполошить соседей.

Лампа стала меркнуть так же внезапно, как и вспыхнула.

— Ничего подобного я о вас и не думал.

Майкл умело освободился от черного сюртука, и тот с соблазнительным шелестом упал к его ногам. Не отрывая от нее глаз, он расстегнул верхнюю пуговицу жилета. Без сомнения, этого от него добивались многие красивые и опытные женщины.

Но Энн смотрела не в его горящие глаза, а на обезображенные кисти.

— Больно?

Пальцы Майкла замерли.

— Может быть, вам помочь? — Энн успокоилась. Ей всю жизнь приходилось помогать родителям. Сначала в гостиной, потом в спальне, а в последнее время — у их смертного одра. Женщина подошла к Мишелю и отвела его пальцы. Но маленькие жемчужные пуговки не поддавались. Никогда у постели больных она не казалась такой неуклюжей. Она нахмурилась и сняла перчатки. Железные пальцы стиснули ее запястья, и невесомые перчатки упали на пол. Энн в тревоге вскинула голову. Лицо мужчины было всего в нескольких дюймах от ее лица. Шрамы прорезали волевые скулы.

— Мне не требуется сиделка, мадемуазель.

Энн замерла. Сама того не желая, она его обидела. Энн облизала губы, на которых оставался привкус его влажного дыхания.

— Я не собираюсь становиться вашей сиделкой.

— В кебе вы утверждали, что и понятия не имеете, чего желать.

Энн не отвернулась и не притворилась, что не поняла его.

— Я спрашивала, что может произойти, если женщина не знает, чего просить. Но не утверждала, что не знаю, чего хочу.

Майкл склонил голову, и его губы оказались рядом с ее губами.

— И чего же вы желаете, мадемуазель?

В его словах звучал вызов. Как будто он спрашивал: «Как далеко вы готовы зайти, госпожа старая дева? Не побоитесь ли ласк мужчины, который известен тем, что умеет доставлять наслаждение женщинам?»

Энн глубоко вздохнула. Все, что у нее есть, — это один месяц наслаждений. И она не собиралась поддаваться своим девическим страхам.

— Я хочу испытать оргазм.

— Сколько раз?

— Столько, сколько позволит тело.

— Сколько желаете пальцев?

— Столько, сколько примет тело.

— Как глубоко мне в вас проникать?

— Насколько сможете.

Фиалковые глаза вспыхнули.

— Ваших грудей когда-нибудь касался мужчина?

— Нет. — Энн признавалась в этом с трудом. Мужчины охотились за состоянием ее родителей, но никогда не обращали внимания на нее как на женщину.

— Какой-нибудь мужчина ласкал вас языком?

Энн проглотила подступивший к горлу комок.

— Один раз.

— Вам понравилось?

Нет, ей не понравилось. Юнец, сорвавший поцелуй, признавался потом приятелям, что за Энн просто невозможно ухаживать. И только вконец отчаявшийся подцепить богатую невесту бедняга способен положить глаз на такую несмышленую телку.

Женщина смотрела на бахрому трепетавших перед ней ресниц. Они казались черными, как уголь, и невероятно длинными.

— Он меня чуть не задушил, а потом насмехался надо мной, — с трудом выдавила она.

— Я не стану вас душить, шери. И насмехаться тоже не стану.

Майкл отступил назад и снял жилет. Энн замерла и только смотрела во все глаза. Его черные ресницы скрывали возбужденный блеск глаз, рука потянулась развязать узел белого галстука. Энн мучительно захотелось, чтобы он поцеловал ее, и Майкл, вероятно, об этом догадывался. Женщину охватила безрассудная отвага.

— А что же вы предпримете, месье?

— Во время поцелуя буду посасывать ваш язык. — Его руки опустились, на пол упал галстук, зато черные ресницы взлетели вверх. — После того как я вас раздену, я поцелую ваши груди. А когда вы останетесь совершенно нагой, — он отстегнул от белоснежной манжеты золотую запонку, — примусь целовать ваш клитор.

У Энн перехватило дыхание. Майкл отстегнул вторую запонку.

— Вы знаете, где расположен ваш клитор, мадемуазель?

Женщина изо всех сил старалась не отводить взгляда от его лица и не смотреть на темные волосы во все расширяющемся вырезе рубашки;

Восемнадцать лет назад, возвратившись из Лондона в Дувр, она стянула медицинские записки у домашнего врача своих родителей. И в них нашла упоминание об интересующих ее частях тела. Но в записках ничего не говорилось о том, что с этими частями женского тела делает мужчина.