— Извини. — Ее тихий, размеренный голос показался Майклу неистовым ревом. Плечо в такт движению кеба прикасалось к его плечу и бередило сведенные от напряжения мышцы. — Я не имела в виду, что твоя внешность привлекает ненужное внимание.

Маршрут кеба мог завершиться в двух различных конечных точках, а у Майкла был двойной выбор. Сгрести в охапку Энн и выпрыгнуть на ходу или ждать, куда привезет его экипаж.

На тот свет или в его городской дом.

Если они попытаются выпрыгнуть, Энн поранится, быть может, даже убьется. А всего минуту до этого в ее голове роились мириады картин, как могут наслаждаться друг другом мужчина и женщина.

Ему, а не ей надо просить прощения.

— Я уже говорил тебе вчера. — Дыхание Майкла затуманило стекло. — Передо мной не надо извиняться. Никогда.

Солнечный луч сверкнул в витрине магазина, и лавина света на мгновение ослепила Майкла. Пальцы сжимали неподатливый металл рукоятки дверцы, а другая рука впилась в набалдашник трости. Золото казалось теплым и мягким, как тело Энн.

Это третий вариант. Трость всегда при нем, как кинжал и презервативы в тумбочке у кровати. Золотой набалдашник выворачивается, и палка моментально превращается в короткую шпагу. Милосерднее убить ее самому — быстро и безболезненно, а не слушать, как она молит о смерти.

Как умоляла Диана.

— Я по себе знаю, что значит стать объектом любопытства.

Сострадание этой женщины нервировало. Майкл резко повернулся к ней. В полумраке экипажа ее лицо казалось совершенно бледным, но глаза поблескивали. Ей было невдомек, что возница способен похитить людей и убить. И уж совсем не верилось, что похитителем станет мужчина, который нанят ею ради удовольствий.

Она прикасалась к нему, эта старая дева, которой только предстояло изучить, каковы ее желания. Накрывала его руку своей ладонью и ни разу не дрогнула от отвращения, когда чувствовала уродливые шрамы.

А он использовал ее!

— Разве ты можешь знать, каково быть объектом любопытства? — резко спросил он.

Разве она знает, что такое ложь, насмешки и убийство?

— Старые девы кажутся свету чудаковатыми. — Глаза Энн затуманила тень, но белое перо на ее шляпке продолжало танцевать в такт движению колес экипажа. — Особенно в провинции, где людям больше не о чем разговаривать, кроме как о своих соседях.

Но она согласилась остаться у него, чтобы их видели вместе, хотя сознавала — это испортит ее репутацию.

Снаружи послышалась музыка духового оркестра, в окне со стороны Энн засверкали яркие всполохи — блестели трубы, бухали барабаны.

Майкл никогда не называл его имени. Ни Габриэлю. Ни мадам, воспитавшей двух ангелочков. Когда его похитят, он просто перестанет существовать в мире, который и без того считал его мертвецом. Распадется круговорот желания и смерти. Не останется страха, плотского голода, который съедает и душу, и тело. И не останется никого, способного помочь Энн.

Но разве можно допустить, чтобы она оказалась во власти этого человека?

Кеб завернул за угол — экипаж накренился, скрипнуло дерево. Энн ухватилась за ременную петлю. Поздно!

Женщина повалилась на него. Ни гренадин, ни шерсть, ни начиненный китовым усом корсет не спасли его от толчка ее крепких, круглых грудей. Майкл проклял свой член, который отозвался непроизвольным подергиванием. И того, кто, насылая страх, обострял его желание. У Майкла не оставалось сомнений, что произойдет, если его и Энн похитят вместе. Ни один из них не выживет.

Инстинктивный порыв бежать, спастись превратился в более настойчивую потребность оберегать. Майкл и его враг были последними звеньями цепочки. Когда они умрут, некому будет носить родовое имя, Энн тоже была последней в своей ветви. Майкла подмывало оплодотворить се своим семенем и вытолкнуть из кеба в надежде, что она останется жива и выносит ребенка. Из нее получится любящая мать. Сын или дочь станут сосать ее груди, как сосал их он, и, не ведая о его грехах, впитывать ее душевную доброту. Его потомство. И в то же время кровь от крови того человека. Майкл едва подавил желание создать жизнь из бесконечной и бессмысленной череды разрушений.

— Слухи порождало не твое семейное положение, — авторитетно заявил он. — Женщины и мужчины очень часто презирают то, чего жаждут, и наоборот. Все дело в твоем состоянии.

— Дело вовсе не в том, что породило слух, — тихо возразила Энн. Кожаное сиденье под ними поскрипывало и подпрыгивало — почти болезненно подхлестывая его возбуждение. — Дело в той боли, которую он вызывает.

Левое заднее колесо угодило в яму. Кеб накренился, а затем дернулся вперед.

Майкл не мог ей сказать, что слова не ранят. Не мог солгать, что настанет день и она перестанет ощущать боль. Если возница доставит их к тому человеку, у Энн не останется времени для роста, для любви и для смеха.

Мимо промелькнули красные кирпичные дома, и от этого забрезжила надежда: пока что экипаж не отклонился от маршрута и вез их к нему домой. Всколыхнулась ярость: с ним играли, как кошка с мышью, а он ничего не мог поделать.

Лишь наблюдать и ждать.

— Я трогала себя.

Майкл покосился на Энн. Ее щека вырисовывалась на фоне марева стен за окном. В груди свилась невидимая пружина: женщина решилась на откровенность, потому что считала, что обидела его, и хотела загладить вину.

— Утром ты меня спрашивал, трогала ли я себя, когда представляла, как мужчины сосут женщин. Да, трогала. — Энн мяла ридикюль, и жемчужины поблескивали, словно черные бриллианты. — Лежала в кровати и представляла, что ты меня сосешь. — Беззащитный взгляд говорил о том, что она не уверена в его реакции. — Лежала и трогала.

Глупо было ревновать к мертвецу, но Майкл испытал ревность. Прокатилась черная волна гнева. Энн Эймс представляла, что ее сосал Мишель, а не Майкл. Ни одна женщина не выкрикивала в порыве страсти его нареченного имени.

Всегда только Мишель.

И никогда Майкл.

— Ты бы предпочла иметь меня таким, каким я был раньше? — грубо поинтересовался он. — Только притворяешься, что не замечаешь шрамов?

Энн не отвернулась и не опустила глаза.

— Нет, это не так.

— Что не так? — безжалостно настаивал Майкл. — Не притворяешься, что шрамов нет, или не притворяешься, что они ничего не значат?

— Я не хочу, чтобы ты стал прежним.

Однако Майклу мучительно захотелось снова стать Мишелем, ради ее же блага. Забыть о цене, которую ей придется заплатить ради него. Забыть о том, что ее ждало. Через час. Через день. Через месяц. Враг непременно явится.

— Почему? — грубо спросил он.

— Потому что я почувствовала себя желанной.

Притом, что восемнадцать лет назад он ее просто не заметил. Обидел свою старую деву еще до того, как с ней познакомился. Напряженные мышцы пронзила дрожь — от сознания того, в какой ад он ее вовлек, и жажды иных обстоятельств, при которых все могло бы сложиться иначе. Но лучше об этом не думать, для их же собственного блага.

Однако сделать это оказалось нелегко.

— Ты желанна, Энн. Я видел, как мужчина заглядывался на тебя на улице. И я тебя тоже хочу.

Ее бледно-голубые глаза засверкали. Она хотела бы в это поверить, но пока не могла.

— Ты говорил по-французски лишь однажды, после того как лишил меня девственности. — Стараясь скрыть смущение и свою незащищенность, Энн потупила голову. А кеб тем времени катил и катил к месту своего назначения. — Почему?

Энн начинала складывать воедино отдельные части головоломки. Майкл скрипнул зубами. Потому что теперь он хотел ее больше жизни. Но не такого ответа она ждала. Вечером она поправила его, когда он назвал ее mon amour — любовь моя. Но не тогда, когда произнес «шери». Она хотела французских любезностей, которыми он награждал остальных своих клиенток. И ее тоже, пока не понял, что нет смысла притворяться тем, кем он теперь не был. Майкл едва заставил себя произнести слова, которых она ожидала.

— Ты предпочитаешь, чтобы я говорил по-французски чаще?

Не окажется ли смерть безболезненнее, если ее причиной послужит Мишель?

— Я хочу, чтобы ты учил меня французскому.

Майкл покачал головой. Он не мог быть Мишелем, даже если таково последнее желание этой старой девы.

— Ты его и так знаешь.

Каждая прилично воспитанная женщина занималась французской грамматикой.

— Но не так… — Энн перехватила его взгляд. — Я хочу, чтобы ты научил меня другим словам, не из медицинских учебников. Ученые определяют оргазм как средство, благодаря которому сперма попадает в организм женщины и оплодотворяет ее. А клитор — как пенисоподобный орган, который, будучи частью тела женщины, не развился в то, что является гордостью мужчин. А мне нужны слова, которые отражают красоту физического соития.

«Откуда приличная дама знает такие термины?» — удивился Майкл. Общество тщательно скрывает их, опасаясь, что женщины отравят ими души. Не иначе как из медицинских учебников, поэтому-то ее знания так отдают болезнью и смертью.

— В английском языке тоже есть такие слова, — заявил он.

— Ты прав, но мне они кажутся грубее. Соитие — вещь земная, примитивная. Однако то, что ты делал… То, что мы делали вместе, — не отвратительно. Наоборот, я ни разу не чувствовала себя ближе к другому человеку, чем когда ты находился во мне. Французский — красивый язык. — Энн попыталась придать голосу легкость, но у нее ничего не получилось. Жизнь никогда не давалась ей легко. — Для интимных дел он подходит гораздо лучше.

Когда-то Майкл тоже так считал, но теперь мог сосредоточиться только на перемалывающем скрипении колес и пульсирующем жаре от прикосновений ее плеча, ноги и бедра.

Двадцать семь лет назад секс удержал Майкла у края пропасти безумия. По-французски он выражал свою потребность в удобствах, в удовольствиях. Именно эта потребность и породила Мишеля. Энн не требовала, чтобы он стал прежним. Она хотела, чтобы он сделал ее жизнь более сносной.