Мейвис Чик - Любовник тетушки Маргарет

Большой ложкой дегтя в бочке меда, коей я собиралась себя ублажать по окончании романа, была Верити. Когда по время одной из встреч с Колином — мы иногда обедали вместе — я сказала ему, что Верити наверняка будет злорадствовать и читать нотации, он поразил меня одним из тех озарений, которые изредка посещают мужчин.

— Почему бы ей этого не позволить? Это могло бы пойти ей на пользу…

Вероятно, он прав, подумала я. Это может пойти ей на пользу. Однако я выбрала компромиссный вариант: если уж и позволять ей читать нотации, то только после того, как все действительно закончится. Иначе мне предстоит выслушивать ее кудахтанье несколько недель, а то и месяцев. Я спокойно поставлю ее в известность, когда Саймон благополучно уедет. И тогда ее причитания, вероятно, станут для меня желанным отвлечением в преддверии возвращения Саскии. Верити — большая мастерица реальных любовных связей, мне же — надеюсь — лучше удаются метафизические.

Как-то позвонил Фишер и попросил меня прийти к нему в контору с офортами Пикассо. Он говорил с таким лукавством и так таинственно, что все остальные мысли мгновенно вылетели у меня из головы.

— Я пригласил также Линду и Джулиуса. Ровно в одиннадцать. А потом мы с тобой где-нибудь пообедаем.

— Как ты думаешь, что он задумал? — спросила я Верити на следующее утро, когда мы пили кофе.

— Не знаю, — ответила она, — и вообще я не способна думать, потому что голова болит с похмелья.

— Тогда не пей, — посоветовала я, продолжая думать о Фишере.

Только потом мне пришло в голову, что совет прозвучал, быть может, излишне резко. Просто я еще не отошла от очередного утомительного сеанса стихомитии.[65] Обычно она спрашивала что-нибудь вроде: «Как ты думаешь, какая часть твоего тела нравится ему больше всего?» — а я коротко бросала в ответ, например: «Пальцы ног». После чего Верити вздыхала, у нее появлялся особый «маркианский» взгляд — отстраненный, слезливо-печальный, романтичный, — и говорила: «Он, бывало, массировал мне ноги. Это было восхитительно». Потом я говорила: «Да, секс — это восхитительно», — а она, возвращаясь из своего романтического далека, укоризненно ставила меня на место: «Я говорю о любви, Маргарет» — «А я — о сексе, Верити». Она: «Ты иногда бываешь такой жесткой». Я, раздражаясь: «Это лучше, чем растекаться как тесто. У нас с Оксфордом полное взаимопонимание». Она: «В любви не может быть взаимопонимания, она просто случается». Я: «Надеюсь, не со мной». Она: «Нам с Марком на роду было написано влюбиться друг в друга. Мы ничего не могли с этим поделать». В этом месте мне приходилось прилагать огромные усилия, чтобы не ткнуть ее носом: «Ну, и посмотри, чем все кончилось…» Вместо этого я, как правило, варила кофе или угощала ее чем-нибудь еще и меняла надоевшую тему, которая, однако, вскоре неотвратимо всплывала вновь. «Расскажи мне о том вашем первом отеле. Это так романтично». Я рассказывала, в который уж раз. Она выслушивала и вспоминала свое: «Мы с Марком занимались этим в Грин-парке, прислонившись к дереву, ночью. Это было чудесно…» И туман снова заволакивал ее глаза.

Мне приходилось заставлять себя усиленно думать о Тинторетто, чтобы, выслушивая ее растравляющие душу сетования, не взорваться: «Почему бы тебе не вернуться к нему?!» Но это было бы нечестно с моей стороны. Ведь совершенно ясно, что Марк полезен для Верити так же, как укол мышьяка.

* * * * * * *

Когда чувствуешь себя совершенно уверенной — что в жизни случается в одном случае из миллиона, да и то если повезет, — любое проявление холодности со стороны человека, который тебе небезразличен, способно выбить из колеи. И напротив, проявление холодности со стороны человека, который тебе безразличен, может придать куража. Именно такой подъем я ощущала перед встречей с Линдой и Джулиусом у Фишера.

Они сидели рядышком в одинаковых креслах красного дерева в стиле ар-нуво с подлокотниками и искусно инкрустированными спинками. Обычно такие кресла располагают к расслабленности. Однако Линда с Джулиусом, судя по напряженности поз, ощущали себя в них, как на ложе факира.[66] Первое слово, которое приходило в голову при виде этой парочки, — суровые, второе — сердитые. Сердились они, как я подозревала, больше всего друг на друга, хотя отчаянно старались перенести часть своего гнева на меня. Уже одно это, несмотря на декабрьский мороз и ветер, сделало мое настроение солнечным. Когда Фишер, вручив рюмку хереса, усадил меня в такое же кресло рядом с ними, я просияла дружелюбнейшей улыбкой. Джулиус молча посмотрел на меня поверх своей рюмки с явной неприязнью. Насколько я знала его характер, на смену вожделению пришло чувство оскорбленной гордости. Я положила ногу на ногу, не потрудившись одернуть задравшуюся юбку, и улыбнулась персонально ему радостной открытой улыбкой.

— Как приятно снова видеть тебя, Джулиус, — начала я, воспользовавшись бархатным голосом своего автоответчика.

— М-м-м… — промычал он в ответ немного смущенно.

— Линда! — Я переадресовала медоточивую улыбку другому персонажу. — Прекрасно выглядишь. — По моим наблюдениям, эту реплику женщины обычно воспринимают как косвенное указание на то, что они набрали вес.

Она вернула мне комплимент, так скривив при этом губы, что невозможно было удержаться от смеха. По правде сказать, Линда и впрямь неплохо выглядела, поскольку гнев окрасил ее обычно бледное лицо румянцем и придал ему некоторую живость.

Фишер, стоя у своего необъятного письменного стола, перелистал офорты с неожиданной почтительностью, после чего еще больше удивил меня, сказав:

— Что значит рука великого мастера! Редкостные, очаровательные вещи… — Я поймала его взгляд, детская невинность глаз эксперта казалась абсолютно неестественной. — Идите сюда, взгляните, — пригласил он Джулиуса с Линдой, делая широкий жест над столом. — Настоящее пиршество искусства.

Я залпом выпила свой херес. Передо мной разворачивался настоящий театр.

Линда и Джулиус встали рядом с Фишером, и он начал раскладывать перед ними мои сокровища.

— Вы только посмотрите, — с откровенно притворным восторгом, от которого у меня мурашки пробежали по коже, вещал он. — Какие великолепные линии! Это работы, быть может, величайшего художника-модерниста всех времен. Он создал их в самом конце жизни, и — ни малейшего признака старческой слабости.

Мне хотелось крикнуть: «Фишер! Как ты можешь такое говорить?!»

Джулиус кивал с тем видом, какой бывает у невежи, желающего показать себя знатоком, а Линда вглядывалась в меняющиеся перед глазами картинки, явно смущенная грубостью образов, но полная решимости не дрогнуть. Добрый ангел благоразумия прогнал моего бесенка-подстрекателя, и я, неторопливой походкой подойдя к столу, просунула голову между ними. Фишер стрельнул в меня предупреждающим взглядом. Я понимающе улыбнулась и сказала:

— Гм-м… Приапическое искусство. Быть может, самые совершенные образцы жанра. Ха, мне кажется, что он кое-чему мог бы научить даже самих древних греков… Обратите внимание, с каким благоговением он трактует радость секса как концепцию продолжения жизни. Если уж на то пошло, я бы сказала, что эти офорты в широком смысле воплощают суть человеческого призвания к продолжению рода. Ты согласен, Рис?

— Абсолютно. — Я видела, что Фишер искренне наслаждается представлением. — Из тебя вышел бы неплохой историк искусства.

— Из меня?! Нет, что ты. Я просто люблю смотреть… — Я еще ниже склонилась над столом и стала указывать на детали, якобы особенно меня восхищавшие. — Посмотрите, как изящно и незаметно линия ягодиц переходит в очертания великолепного фаллоса быкочеловека. Потрясающе! Кажется, буквально осязаешь фактуру.

Джулиус замер. Да и что ему оставалось делать, глядя на фрагмент, который я разбирала, — только таращить глаза с видом полкового старшины, заставшего жену с полковником на месте преступления.

— Вы только посмотрите, какая мощь в этом великолепном образе, какая изысканность рисунка, как утолщенные линии, очерчивающие мошонку, незаметно истончаются, переходя в…

Линда взглянула на часы.

— У меня назначена встреча, — сказала она. — Может, на этом закончим? Мне кажется, мы, — она посмотрела на Джулиуса, — видели достаточно.

— Ах нет-нет! — воскликнула я. — Фишер, можно? — И аккуратно перевернула несколько листов, пока не дошла до того рисунка, который запомнился мне еще по выставке. — Твоей матери особенно нравился вот этот, — сообщила я Джулиусу. Если миссис Мортимер слышала меня там, на небесах, ее наверняка позабавило мое бесстыдство. Она и впрямь стремительно подкатила тогда к этому рисунку на своей инвалидной коляске и демонстративно громко произнесла длинную речь о том, почему он ее так потряс, но это было скорее попыткой воздействовать на меня, чем суждением знатока искусств. На рисунке была изображена группа похотливых мужчин с козлиными крупами, прячущих в ладонях свои огромные пенисы и из-за прибрежных кустов подглядывающих за девицами в самом соку: часть девушек плещется в воде, часть — моет и ласкает друг друга на берегу. Словом — сугубо мужская фантазия на тему вуайеризма и лесбийских оргий. Некоторые фигуры были выписаны дурно (может, у великого мастера одна рука была занята?), некоторые — действительно превосходно. Иные девицы — отнюдь не невинные ангелочки — были весьма выразительны, они касались друг друга с неподдельной нежностью.

— Гм-м… — уклончиво промычал Фишер.

— Ты видишь, Линда, он проникает в самую суть явления: надо разрушить, чтобы создать заново, испачкать, чтобы воссоздать чистоту. Этот образ, — пригвоздила я искусствоведа тяжелым взглядом, — квинтэссенция поруганной невинности!