Поплакав, она собрала грязное белье. После отъезда любовников Джилл держала комнату на замке, пока ее домработница не начала вести себя так, словно заподозрила, что хозяйка прячет в ней Грейс Пул.[56] Далее избегать того, чтобы открыть комнату, было невозможно, хотя это причиняло Джилл щемящую боль. Отдавая себе отчет в том, что выглядит со стороны ненормальной, она несла белье, как весталка несет облачение божества, — на вытянутых руках, выпрямив спину, будто священнодействовала. Остановившись на лестнице, женщина уткнулась носом в мягкий шелковый ком, и ей показалось, что она ощущает запах желания и восторга, хранившийся в складках белья.

Когда Маргарет позвонила ей через день или два после отъезда, Джилл на все ее «Ну, что ты думаешь?» и «Спасибо за гостеприимство» отвечала, как могла, приветливо, но постаралась под благовидным предлогом поскорее повесить трубку. Подспудно она испытывала гнетущее ощущение, что мир вокруг нее никогда уже не будет таким, как прежде. Все изменилось — и Маргарет, и Дэвид, и семейный очаг, и — вот это уж точно — ее долгий роман с овощеводством. Она велела Сидни в преддверии огородной страды нанять дополнительную рабочую силу, а сама обосновалась в доме: бесцельно слонялась по комнатам, читала журналы и принимала бесконечные ароматизированные ванны, что бы убить время. Этим непривычным для нее занятиям Джилл предавалась несколько дней — хотя ей казалось, что гораздо дольше, — когда однажды днем Дэвид неожиданно вернулся с работы со страшной зубной болью, драматически грозившей разрешиться абсцессом. Он просунул голову с отечным, искаженным страданием лицом в дверь ванной комнаты, и его опухшие глаза исполнились нескрываемого изумления при виде жены, которая под любовные песни Кола Портера[57] по самую шею утопала в пене, источавшей аромат лавандового масла.

Пристыженная тем, что истерзанный болью муж застал ее средь бела дня за подобным занятием, Джилл в душе ему же не могла этого простить. Выбираясь из своего изысканного пенного кокона, чтобы принести ему гвоздичное масло и аспирин, она почувствовала, что ниточка ее привязанности к нему безвозвратно оборвалась.

— Что ты там делаешь, черт возьми? — брюзжал Дэвид, нетерпеливо топчась у нее за спиной, пока она искала нужные снадобья.

— Катаюсь на велосипеде, разве сам не видишь? — огрызнулась она и от раздражения вылила на ватный тампон гораздо больше масла, чем требовалось, отчего мышцы рта у него потеряли чувствительность на несколько часов. — Некоторым мужчинам, — съязвила Джилл, одевшись и приготовив чай, который он не мог пить, потому что тот пах гвоздикой, — показалось бы очень волнующим неожиданно прийти домой в четыре часа дня и застать жену обнаженной.

— А некоторым, — прошамкал он одеревеневшими губами, — подозрительным.

Джилл оживилась:

— Вот как? Ты тоже нашел это подозрительным?

— Я — нет, — заверил он, отважно пытаясь улыбнуться, превозмогая боль.

Позднее, когда аспирин и антибиотики, которые Дэвид купил по дороге, начали действовать, Джилл принесла ему приличную порцию виски. Он отказался, сославшись на то, что алкоголь и лекарства несовместимы, поэтому она выпила виски сама.

— Вообще-то, знаешь, в деревне некоторые женщины порой заводят романы. Они скучают и поэтому… поглядывают по сторонам.

— Некоторые — да, — согласился он, не поднимая головы от кроссворда и поглаживая ладонью больную щеку, — только не ты.

— Почему это — не я? — Джилл добавила себе виски.

— Потому что ты не скучаешь. Совсем наоборот, слава Богу.

— Откуда ты знаешь?

— Ты же сама всегда говоришь, что по горло занята — просто с ног валишься от бесконечных дел. — Он заполнил несколько клеточек.

Джилл хотелось вылить виски ему на газету, но вместо этого она опять выпила.

— Быть занятой не значит не скучать.

— Геллеспонт! — крикнул он, победно отшвыривая газету. — Зубы зубами, а кроссворд я решил полностью! — И улыбнулся, но из-за перекошенности лица улыбка получилась жутковатая.

— Не будь таким самонадеянным, — презрительно посоветовала Джилл. — Для меня не все еще потеряно. Посмотри на Маргарет…

Он похлопал по дивану, приглашая жену сесть рядом, и протянул руку. Знакомый жест, от которого у нее одно временно сладко сжалось сердце и захотелось чем-нибудь в него запустить.

— Или сюда, сядь.

— Теперь, когда ты покончил с кроссвордом, — сядь?

— Именно.

Она села. Может, прикосновение мужа утешит ее? Он попытался забрать у нее стакан, но она держалась за него, как ребенок за конфету.

— Ни для кого в этом доме ничто еще не потеряно, — ласково сказал Дэвид. — И несмотря на зубную боль, я заметил, как ты выглядела, когда вылезала из ванны. Совсем неплохо.

У Джилл появилось пакостное ощущение, что с ней разговаривают, как с морковкой. Точно также, когда она, проверяя спелость, выдергивала из земли морковный хвостик: «Совсем неплохо». Да, она чувствовала себя так, будто ее разглядывают, бестрепетной рукой ухватив за юную зеленую ботву.

— Мне показалось, тетушка Маргарет прекрасно выглядит, — сказала она, пальцем чертя круги на колене. — Ты не находишь?

Он притянул Джилл к себе, обнял за плечи, так что ее голова легла ему на грудь, и произнес:

— Влюбленную женщину узнаёшь безошибочно. Она так осветится. Словно скинула десяток лет. Ты заметила, как она демонстрировала ноги?

Джилл дернулась как ужаленная, головой ударив Дэвида прямо в распухшую щеку.

— Мать твою, черт, черт!!! — завопил он, отодвигаясь и нежно прикрывая щеку ладонью. Потом, постанывая, начал раскачиваться взад-вперед.

— О Господи! Прости! — запричитала Джилл, в глубине души, однако, испытывая мстительное удовлетворение.

Он встал и допил виски из ее стакана.

— Будешь ужинать? — спросила она, глядя на часы. Было почти шесть. Для себя она бы готовить не стала, поэтому обрадовалась, когда Дэвид, пробубнив, что сейчас уж точно не будет, улегся смотреть телевизор и ожидать, чтобы таблетки сделали свое дело.


«Чтоб тебе пусто было», — думала она, направляясь к себе в кабинет без определенной цели и осознавая, что слегка надралась. Демонстрировала ноги. Разве она их демонстрировала? Ах да, конечно… И еще, когда сидела на ковре возле своего мальчика-любовника, вытягивала их и трогала его кончиками пальцев. Вызывающе, чертовски вызывающе, прямо как школьница. И без конца цитировала римских поэтов, а он то и дело вставлял какие-нибудь словечки, прямо Ромео и Джульетта, будь они неладны. Обмен взглядами через стол, прикосновения при любом удобном случае, только им понятные шутки!.. Джилл схватила лежавший на столе каталог семян, но не удержала — он с громким стуком упал на пол вместе с кучей каких-то разлетевшихся бумаг. В знак индивидуального протеста она бы оставила этот беспорядок без внимания, если бы не открытка, на которую случайно упал взгляд. Она наклонилась, подняла ее и обрадовалась: неужели голодному наконец ниспослана манна небесная? Ее приглашали на праздник по случаю открытия магазина натуральных сельскохозяйственных продуктов — там, за горой, далеко. Открытие было назначено на сегодня, на половину седьмого, а сейчас немногим больше шести. Но еще не поздно прыгнуть в машину, оставить Дэвида с его распухшей щекой торчать перед телевизором и поехать развлечься, пусть даже всего лишь на сельскую ярмарку.

Джилл метнулась наверх и схватила щипцы для завивки волос. Дэвид, уже в пижаме полулежавший на подушках, удивился:

— Щипцы?

Она в тон ему отозвалась:

— Пижама?

Потом достала из шкафа длинное белое платье с юбкой в складку, о котором Дэвид как-то сказал, что в нем она похожа на беженку из фильма Форстера. «Почему бы нет?» — подумала она, смазывая под мышками дезодорантом. С буйными кудрями на голове и розовым шарфом, обмотанным вокруг бедер, она показалась себе женщиной, ну, если еще и не похожей на Хелену Бонэм-Картер,[58] то по крайней мере такой, которая со временем может стать на нее похожей.

Езда за рулем давала чувство свободы. Дорога была пуста, за полями зеленых злаков и мертвенно-желтого рапса можно было срезать угол — она знала где. Там и сям вдоль заборов и посреди колышущихся от ветра, залитых солнцем полей алели, словно капли крови, тюльпаны. Воздух был на удивление теплым. Или ей так казалось из-за тики? Джилл отметила, что до плеч руки у нее загорели, как у здоровой крестьянки, но выше оставались молочно-белыми. Верный признак полевода. Джилл включила радио, однако из-за рельефа звук искажали помехи. Не важно, все равно передавали какую-то средневековую погребальную песнь. А ей хотелось послушать «Энигму» Элгара.[59] Немного слащавая, как все хорошие штампы, но очень красивая мелодия. Однако в машине нашлась только запись оратории «Сновидение Геронтиуса». Ладно, сойдет. Она прокрутила пленку до сцены сентиментального прощания Доброго Ангела с Геронтиусом перед его вступлением в чистилище. Слушая ее, Джилл чуть не зарыдала, но сдержалась, чтобы не размазать тушь. Она снова чувствовала себя полной жизни и целеустремленной, как девочка. Белое платье соответствовало этому ощущению. Под взмывающий ввысь напев Ангела она посмотрела вниз и улыбнулась: никогда еще она не повязывала шарф на бедра. Ну и ну. А почему бы, собственно, нет? Надо же с чего-нибудь начинать.

Первым, кого она увидела по приезде, был Сидни Верни. Он стоял посреди большого, оформленного в нарочито фольклорном стиле помещения, раньше представлявшего собой огромный сарай. Со стропил свисали пучки сушеных трав, свиные окорока и невозможно декоративные косички белого лука и розового чеснока. Разукрашенные по случаю торжества телеги с самыми разными старомодно-шишковатыми овощами словно бы жеманно упрекали чистенькую белую экспозицию живых йогуртов, масла и сыров за ее рефрижераторный вид. Если уж речь зашла о натуральных продуктах, то чем они шишковатее, тем лучше для поставщиков, скрывая улыбку, подумала Джилл. Взяв из красивого деревянного короба сушеный абрикос, начала жевать его, направляясь к Сидни. Заметив ее приближение, он тут же отвел взгляд, успев, однако, стрельнуть глазами в розовый шарф. Джилл весьма рискованно раскачивала бедрами, притворяясь, будто обходит какие-то препятствия. На самом же деле она просто испытывала себя, как девочка, впервые осознавшая свою привлекательность. И также как девочке, впервые попробовавшей спиртное, ей хотелось выпить еще. Пусть Сидни и не Меллорс — для начала сойдет.