Но тут в гостиную почти вбежал Томас, в руке он держал яблоко и нож. Ловко отрезав дольку, он протянул ее Линнет. Она поблагодарила его немым взглядом, от вкуса сочного и сладкого яблока горький осадок во рту смягчился. Он протянул ей другой кусочек, и она с удовольствием съела и его. Как же давно это было! Раньше, когда она была на сносях, он каждое утро угощал ее из своих рук яблоками. И это угощение, его внимание и ласка облегчали ее недомогание, вызванное беременностью. Так было, когда она вынашивала Диану, а потом и Алекса. Однако во время последней беременности прежнее недомогание как будто оставило ее. Это был тревожный симптом, на который она, пребывая тогда в самом мрачном расположении духа, не обратила внимания.

Ее сердце заныло от горьких воспоминаний о погибшей при родах девочке. Врачи предупреждали ее, что ребенок родится недоношенным и слабым, они просили ее не волноваться, получше питаться, побольше гулять, побольше думать о себе и о ребенке, но она игнорировала их увещевания. Ее небрежность стоила жизни малышу и едва не стоила жизни ей самой. Когда Томас подал ей еще один кусочек яблока, она отрицательно замотала головой, закусив губу. Ей опять стало тошно от одной мысли, что он вот так же мог угощать яблоком мать Клер.

— Сколько ей лет? — машинально задала она вопрос, который так ее мучил.

— Пятнадцать. — Томас тяжело вздохнул, убрал нож и яблоко и начал ходить взад-вперед по гостиной.

— После того как ты ушла от меня с детьми, я едва не сошел с ума. Чтобы заглушить боль, я начал пить. Но вино не всегда заглушает страдания. Мне оно не очень помогало. Но когда Ингем закрыл винный погреб и забрал ключи, я словно с цепи сорвался. Охваченный злобой и жаждой выпивки, я бросился в Ньюмаркет.

— Как я не сломал голову по дороге, сам не знаю. Впрочем, может быть, это было бы лучше для всех нас. Я уже ничего не соображал и поэтому отправился в публичный дом. Там работала одна знакомая мне вдова. Ее муж был жокеем. Марджори Крофтер. Она улыбалась мне каждый раз, когда я приезжал туда выпить. — Томас запнулся, явно собираясь с духом. — Сам не знаю, что со мной тогда происходило. Я целовал ее, а потом она повела меня наверх, там все и произошло.

— Хватит, — вспыхнула Линнет.

— Линни, я не хотел ее, я хотел совсем другого — забыть тебя, забыть о своих страданиях. Честно говоря, я ничего не помню. Когда я проснулся, Марджори со мной уже не было. Я сожалел о случившемся и был мерзок самому себе. От одной мысли, что ты можешь узнать об этом, я приходил в ужас. Я оставил на столике все деньги, какие у меня были. Вернувшись домой, я дал себе зарок — больше не пить ни капли. И сдержал клятву, Линни. Я взялся за ум.

Линнет сидела неподвижно, словно мертвая, но присмотревшись к Томасу, который продолжал метаться из одного угла комнаты в другой с искаженным лицом, поверила в его искренность, в то, как много он выстрадал. Пусть он обидел ее, даже отверг, Линнет не могла не видеть следов переживаний, которые он перенес. У нее были дети — Диана и Алекс, дарившие ей утешение в тяжелые минуты, тогда как он остался совсем один на долгие годы.

— Больше я с Марджори не виделся, но через два года я получил от нее письмо и, даже не распечатав, догадался, о чем пойдет речь. Ты видела Клер, видела, как она похожа на меня и на Диану. Я согласился помогать Марджори. Когда Клер исполнилось семь лет, ее мать умерла от холеры. Я привез девочку сюда, выдавая за племянницу, дочь умершего брата. Затем определил ее в отличный пансион. Все шло хорошо, все считали Клер моей племянницей.

Разве мог я ее бросить, после того как потерял тебя и детей… Благодаря ей у меня опять появился смысл жизни.

— Ты бросил меня, а не потерял, — не удержавшись, возразила Линнет. — Когда я пришла в сознание, то первым делом попросила позвать тебя, а мне сказали, что ты уехал.

— А как я мог остаться, когда меня попросили уйти, даже потребовали.

— Я нуждалась в тебе! — запальчиво крикнула Линнет. Она вскочила на ноги; обида, гнев, ярость душили ее и требовали выхода. Это была самая настоящая истерика, Линнет бросала обвинения, не отдавая отчета в их справедливости или несправедливости.

— Ты был там. Ты все знал, все видел. Твоя дочь умерла, а ты ушел, даже не повидавшись со мной. Она была твоей дочерью, а ты…

— Да, она была моей дочерью. — Крик Томаса был настолько страшным, что Линнет вздрогнула и попятилась назад. — Я убил ее и чуть было не убил тебя. Боже, Линнет!

Томас бросился перед ней на колени, обнял за ноги, прижавшись лицом к юбке. Рыдания сотрясали его большое и сильное тело.

Его слезы поразили Линнет: прежде она думала, что смерть дочери прошла мимо него. Она винила себя в ее гибели, но, как оказалось, он страдал так же, как и она. Ее истеричный порыв прошел, и теперь ее охватила жалость и сострадание к нему.

— Что случилось, то случилось, — более мягким тоном сказала она. — Ты в этом не виноват.

Она погладила его по склоненной голове, и слезы навернулись у нее на глазах. Ей стало жаль его.

— Ты не виноват, — сквозь слезы повторила она. Да, он не был виноват ни в смерти их дочери, ни в том, что все это время они жили порознь. Всему виной была ее гордость, ее слабость, ее излишнее желание идти на поводу у родителей.

Она склонилась над ним, ласково поглаживая по голове, словно расплакавшегося ребенка.

— Не вини себя. Она не была… — Линнет запнулась, пытаясь найти нужное по смыслу слово, но оно никак не приходило на ум. — Ей не суждено было стать нашим ребенком. Я знаю, это звучит вразрез с нашими религиозными представлениями, но ее душа, должно быть, переселилась в другого ребенка.

— Если бы я не пришел тогда, если бы не расстроил тебя. Да, твоя мать была права, говоря, что мне лучше уйти, а я…

Линнет с трудом догадывалась о смысле сказанных им слов, но лучше любых слов о его страданиях говорили его поза, его сбивчивое бормотание, его слезы. У нее защемило в груди.

— Она была такой маленькой. Я не… я не… — У нее опять перехватило в горле, и Линнет запнулась. — Я не заботилась о себе. Я была такой слабой, такой жалкой, и я ее потеряла.

Томас вскинул голову:

— Нет, Линнет, нет! Ты здесь ни при чем!

— Да, я потеряла ее. Хуже того, я потеряла тебя, потеряла Диану и Алекса.

Он встал и сделал то, о чем она мечтала все эти годы, — обнял ее. В конце концов она приехала к нему… для того, чтобы узнать, что другая женщина родила от него ребенка. Наверное, эта женщина любила его.

Высокий, статный Томас всегда привлекал женское внимание. Сколько раз бывая с ним на людях, в магазинах, где они делали покупки, она замечала, какими глазами посматривают на него другие женщины. Он же лишь посмеивался над ее опасениями, утверждая, что для него нет в мире другой женщины, кроме нее. И вот, несмотря на все его уверения, он пошел к этой женщине, спал с ней и зачал ребенка. А когда Марджори сообщила о рождении дочери, какие чувства могли возникнуть у него к ней, к их ребенку? Не любовь ли?

От столь тяжких мыслей Линнет застыла в его объятиях, плача от боли, разрывающей ее сердце пополам. А как она ждала его в тот день, когда погибла их дочь! Когда она очнулась, то первым делом спросила, где муж, и с горечью услышала, что он уехал. Как она ждала его потом, все эти долгие годы, а он не приходил и не приходил…

— «Он сказал, что больше не придет», — извиняющимся тоном сообщила ей мать, но без всякого сожаления, — и это очень правильное решение. Ты только посмотри, что он натворил. Мерриуэзер едва не убил тебя. — Голос герцогини фальшиво дрогнул, и она притворно промокнула совершенно сухие глаза платком. — Неужели ты не видишь, он приносит в нашу семью одни проблемы?! Ну, сама рассуди, что он тебе дал? Ничего, кроме бед и огорчений.

— Он отец моих детей, вместе с детьми он подарил мне столько счастья, сколько я никогда раньше не видела, — не скрывая злости, возразила Линнет. Доведенная до отчаяния, она упрекала мать.

— Ты, должно быть, забыла, как я отношусь к моим дорогим внукам. Разве я не забочусь о них? Разве я когда-нибудь скрывала свою любовь, свои надежды, возлагаемые на Диану и Алекса? Когда Диана вырастет, она найдет себе выгодную партию, а Алекс станет продолжателем нашего рода. Но тебе и твоим детям лучше всего жить здесь, в родном доме, подальше от этого сумасбродного типа. Давай на этом покончим и впредь не будем никогда об этом говорить. Он решил уйти, и, как говорится, скатертью дорога. А ты со временем поймешь, что это все к лучшему как для тебя, так и для твоих детей.

Линнет никогда не могла согласиться с тем, что уход Томаса — к лучшему, потому что так не могло быть. Ни для нее, ни для ее детей. Она вспомнила признание Томаса, что ее мать почти велела ему уйти. Его горькие слова соединились с ее не менее горьким осознанием — непоправимого, обидного недоразумения.

Линнет закрыла глаза и на миг представила себе, какой бы могла быть ее жизнь в течение всех этих долгих, скучных, одиноких лет, если бы мать не оттолкнула Томаса? Но разве в этом была виновата только ее мать? Почему она не нашла в себе мужества вернуться в Суоллоусдейл раньше, намного раньше, а не только сейчас? Но зачем думать о прошлом, сейчас следует думать о будущем, только о нем. Но вот вопрос: если у них общее будущее?

— А эта Марджори… — робко и тихо произнесла Линнет, — ты любил ее?

Отпрянув назад, Томас честно и прямо посмотрел ей в глаза:

— Клянусь тебе всем самым дорогим, что у меня есть, ты единственная женщина, которую я когда-либо любил.

Линнет всхлипнула, ей тоже хотелось сказать, что он не только был, но есть и будет ее единственным любимым мужчиной, но рыдания сдавили ей горло, и она не могла вымолвить ни слова.

— Я все время думал о тебе, тосковал без тебя, нуждался в тебе и любил тебя, как в первые дни нашей семейной жизни. Я знаю, что не достоин тебя. Ты никогда не простишь меня, а я никогда не прощу себя за то…