— Вы не поверите, но я почти не видел своего отражения в последние месяцы. У них нет зеркал.

Наконец он садится в кресло.

Кто-то стучит в дверь. На пороге служащий гостиницы. Удивленно смотрит на нас, можно подумать, что мы стоим перед ним голые. Говорит, конфузясь. Уже двенадцать, он просит прощения, но нам придется освободить комнату, сегодня в Иерусалиме начинается какой-то конгресс.

Я все еще молчу. Ася не знает, что ответить. Габриэль встает, берет инициативу в свои руки:

— Мы уезжаем.

Служащий слегка кланяется ему и закрывает за собой дверь.

Через несколько минут мы втроем спускаемся вниз. Я подхожу к регистратуре, плачу за номер сто пятьдесят лир.

— У нас нет почасового тарифа, — извиняется служащий, но я ничего и не требую, протягиваю ему деньги (кошелек мой стал легким, сморщился, никогда он не выглядел таким тощим).

Участники конгресса стоят строем перед встречающей их женщиной, и она прикрепляет каждому к лацкану пиджака большой значок. Вся группа с любопытством смотрит на нас троих. Габриэль в своей черной одежде, пейсами и внушительной шапкой с лисьим мехом производит большое впечатление. Вспышка. Кто-то фотографирует его.

Мы влезаем в «моррис», я сажусь за руль — скорей бы покинуть Иерусалим.

Жаркий день. Машина почти ползет, тридцать-сорок километров в час, все обгоняют нас, даже маленькие велосипедисты смотрят нам вслед с улыбкой, словно мы какие-то веселые любители приключений. Само появление на шоссе такого древнего драндулета вызывает почтение.

На подъеме к крепости «моррис» вдруг закашлял, мотор стал издавать какой-то странный прерывистый звук, похожий на стрельбу из заржавелого пулемета, а сзади ему вторили звуки, напоминавшие легкий взрыв. Но мы все-таки, не останавливаясь, добрались до вершины горы. После Шаар-Ха-Гай, где шоссе сужается, за нами выстроился целый хвост: водителям не удавалось обогнать нас из-за встречного движения. Маленький черный таракан тащит за собой большие разноцветные бусы. Полицейский на мотоцикле остановил нас и попросил свернуть на обочину, чтобы немного разгрузить движение. Мы послушно свернули. Перед тем как снова отпустить нас на шоссе, он проверил документы, мое удостоверение механика развеяло его сомнения.

И опять за нами выстраивается и растет целая колонна. И мы опять сворачиваем на обочину, и тогда все машины вырываются вперед. На автостраду Тель-Авив — Хайфа мы выбрались после пяти часов езды, словно прибыли с другого материка. Перед Хадерой остановились у дорожного буфета, наполнили бак бензином и зашли поесть что-нибудь. Нас все время провожают взглядами, что-то в нашей компании вызывает большой интерес. Мы едим. То есть ест один Габриэль, уничтожает порцию за порцией, словно не может утолить величайший голод.

Выходим из буфета, чтобы продолжить свое путешествие. Четыре часа. Мы стоим на улице, около машины, смотрим на поблескивающее рядом море, вокруг нас снуют люди и машины. Не разговариваем. С нас не сводят любопытных взглядов, улыбаются. Габриэль подошел к маленькому магазинчику сувениров и дорожных вещей, мы идем за ним, окружаем его с двух сторон, все еще боимся, как бы он не убежал.

Его фигура отражается в витрине между выставленными вещами.

— Она испугается, увидев меня, — говорит он, словно лишь сейчас понял, какой у него странный вид.

Он снимает большую меховую шапку, стоит с непокрытой головой, снимает с себя черный кафтан, дотрагивается до пейсов.

— Пришло время…

Он зашел в магазин и вышел оттуда, держа в руках старую бритву. Мы спустились на берег моря. Он сел на большой камень, Ася наклонилась над ним и отрезала ему пейсы. Две косички, гонкие и длинные, блестящие от беспрестанного касания. Она протянула их ему, он хотел выбросить, но потом передумал, поднял коробку из-под консервов, валявшуюся на берегу, и положил их туда.

Ася вроде бы почувствовала облегчение, улыбнулась. Он снял цицит, сложил ее наподобие носового платка и сунул в ту же коробку. Ася принялась подкорачивать ему бороду, бритва была ржавая, их разбирал смех. Я бродил взад и вперед по берегу у самой кромки воды, наклонив голову, чтобы защитить глаза от ослепительного блеска. Усталый, безмолвный, опустошенный, с одним желанием в сердце: поскорее оказаться дома.

Мы снова вернулись к машине. И сразу же, словно по мановению волшебной палочки, любопытные взгляды отлепились от нас. Мы ехали еще часа полтора. Прежний странный звук прекратился, вместо него возник какой-то скрип. Какие-то непонятные мне процессы происходили в моторе.

Мы подъехали к дому. Он решил зайти к нам и позвонить старухе, чтобы не напугать ее своим внезапным появлением. Я уже обратил внимание, что он беспокоился за нее, ждал встречи с волнением.

Я поднялся по лестнице первый, а они за мной. Ботинки мои в пыли, ноги отекли, на одежду налипли песок и смола. Словно вернулся из дальнего странствия. В квартире было темно, на столе полно посуды, словно после торжественного обеда. Высокий подсвечник стоял посреди стола, и в нем догорала свеча, отбрасывая на стены огромные тени. Халат и пижамная кофточка Дафи валяются на полу. Меня вдруг охватил ужасный страх. С девочкой что-то случилось.

Ведуча

Сейчас все наоборот исчезло тело и только мысль осталась пропали руки пропали ноги исчезает лицо не могу двинуться но я думаю о том что мне хочется все знать как меня зовут как звали моих родителей мою дочь моего внука всех вспоминаю все вспоминаю была камнем была лягушкой колючим кустом баклажаном все так ясно как может смерть прийти когда я мыслю с такой силой нет боли но нет и ощущений и я не хочу умирать нет нет если уж я дожила до сих пор почему не пожить еще несколько лет я родилась в девятнадцатом веке иногда даже страшно становится когда вспомнишь еще немного и это столетие кончится и не жаль могла бы пожить и в следующем немного хотя бы первые годы две тысячи первый и две тысячи второй кажется что много света все прошло очень быстро это столетие ужасно быстрое быстрое и темное не то что последние годы прошлого века в Иерусалиме полно солнца и пространства когда я вышла замуж начало темнеть и в тысяча девятисотом уже сумерки.

Залез в окно мерзавец такой они уже не такие дураки как были во время образования государства думал что я умерла маленький араб накрыл меня простыней счастье еще что осталась слеза и упала а то бы задушил меня маленький зверь «фаттах» такой потом пытался накормить меня засунуть в рот милый мой а у меня была дочь и был внук все как сон сплошное разочарование и без конца в сущности.

Нет голода и нет жажды нет ощущений только мысль работающий ясный мозг есть даже сигнал в уме я могу думать о чем захочу но о чем?

Ушел мальчик оставил убежал и к лучшему если бы остался в доме еще я бы ему все отдала в подарок очень милый когда он читает газеты милый и опасный но почему ему должен достаться этот дом.

Ой Владыка Всевышний глаза закрываются исчезают темнота шкаф передо мною чернеет углы закругляются все растворяется прощай шкаф прощай стол темнота приближается надвигается быстро черный туман прощай пол прощай кресло я исчезаю а вокруг тишина хорошо подумаю наконец-то в тишине но о чем?

Машины исчезают с дороги прощай автобус что это сирена корабля словно мяуканье маленького котенка не слышу ничего не вижу ничего прощай улица довольно улица вдруг тонкий звон колокольчика а… а телефон звонит как маленький ягненок рядом со мной кто-то звонит хочет меня все слабее и слабее не звонок а свист ветра исчезает я знаю но не слышу жаль жаль меня потому что я умираю потому что я не…

Адам

Что это? Что здесь происходит? Кто здесь? Везде темно. Опустить жалюзи посреди дня! Что еще за новости! Наим стоит в углу и одевается.

— Папа, не делай ему ничего, он не виноват, папа, пожалей его!

Что это она кричит на меня так? Дафи совсем ненормальная. С ней надо что-то делать. Я с трудом понимаю, что здесь происходит. Меня надо пожалеть, а не его, я уже два дня в бреду таскаюсь по дорогам. Подошел посмотреть, действительно ли это Наим, что он делает тут. А он хотел увернуться, или мне показалось, что он собирается, и тогда я схватил его за рубашку, которая и так уже была порвана, и он повис в воздухе, барахтается, или это он такой легкий, или я забыл, какая сила таится в моих руках, ведь сила моя уже несколько лет как в спячке, а когда-то я поднимал моторы, переворачивал машины, сгибал трубы, выпрямлял помятые дверцы.

Я просто подержал его немного в воздухе за рубашку, даже не мной порванную, держу в темноте, а он решил, что я душу его, весь дрожит, и я понимаю его, потому что и сам я боюсь себя, я был способен на все. А Дафи быстро спрыгивает, отбрасывает одеяло, одевается, вся в истерике, никогда я не видел девочку в таком состоянии, нападает на меня. Наим молчит, я молчу, только она не умолкает:

— Оставь его! Он пришел сказать, что он увольняется!

А Наим, все еще вися в воздухе, повторяет за ней:

— Да, я увольняюсь.

— Откуда ты увольняешься?

— Отовсюду, от работы у тебя…

Я роняю его на пол. Сумасшествие какое-то.

— Ты никуда не уйдешь от меня сейчас, хоть ты и уволился. Ты слышишь?

— Слышу…

— Расскажи, что такое случилось со старухой. Где она? Я звонил, никто не отвечает.

А он смотрит на меня, совершенно спокойный.

— Я думаю, что она уже умерла.

— Что???

— Она уже со вчерашнего дня совсем парализована, не говорит, не отвечает, не ест.

— Так почему же ты оставил ее? — закричал я вдруг, у меня было желание растоптать его.

— Но он увольняется…

Снова Дафи. Я шагнул было к ней, чтобы заставить ее наконец-то замолчать, но она увернулась.