Авраам Иегошуа - Любовник

И вдруг она входит:

— Директор вызывает Дафну.

А учитель литературы рассердился и говорит:

— Неужели нельзя подождать до конца урока?

Но секретарша сказала:

— Мне кажется, что нет.

Ей ли не знать своего начальника… И я поняла — вот он, наступил, момент изгнания.

Именно сегодня, именно теперь, после того как папа выручил его ночью и чинит его машину. Именно за несколько дней до окончания учебного года. Я закрыла книгу.

Секретарша сказала:

— Возьми с собой, пожалуйста, портфель. Учитель литературы удивился:

— Зачем?

Он ничего не знал.

А меня охватило жуткое отчаяние, я почувствовала себя беспросветно одинокой. По классу пронесся гул, все поняли, в чем дело. Но никто не сдвинулся с места.

Я иду по пустым коридорам следом за низенькой секретаршей, стучу в дверь его кабинета, вхожу, встаю на безопасном расстоянии, портфель у моих ног. Он склонился над своими бумагами, на голове повязка наподобие тюрбана. Странный человек, и для чего ему надо было сегодня приходить в школу?

Тишина.

Я стою перед ним, а он словно не замечает меня, копается в своих бумагах. Читает. Комкает и бросает в корзину.

— Как вы себя чувствуете? — вдруг вырывается у меня шепотом, просто так.

Все-таки мы общались с ним ночью…

Он удивлен вопросом, поднимает свои светлые глаза, слегка улыбается, ехидно так, медленно качает головой, не верит, конечно, что меня интересует, как он себя чувствует.

— Мы были уверены, что вы не придете сегодня, — нахально добавляю я. Терять мне все равно нечего.

— Может быть, хотели, чтобы я не пришел…

— Нет, почему…

А он рассмеялся коротким неслышным смешком. Его, наверное, развлекает мысль, что все ненавидят его тут.

Тишина.

Черт возьми, чего он хочет?

Я замечаю, что царапины на его щеках посыпаны каким-то желтым противным порошком.

И тогда своим тихим, слащавым голосом он начинает читать мне нотацию. Нанести такую обиду перед всеми молодому учителю, которого, наоборот, надо поддержать и подбодрить… Сказать ему: «Жаль, что тебя не убили»?! Скандал… В стране, где все время погибают люди… Напасть на него без всякой причины, просто так… педагогический совет потрясен (что это такое вообще — педагогический совет?), нельзя, чтобы ты оставалась в нашей школе, тем более что и успехи твои оставляют желать лучшего… Нет другого выхода, как перейти в другую школу, где изучают какую-нибудь специальность — повара или портнихи, не обязательно всем быть профессорами в этой стране.

Короче, закатил обвинительную речь на четверть часа… а главное приберег на конец — поскольку, мол, до конца года остались считанные дни и все это длится слишком долго… и существуют подозрения, что из-за родственных связей… а обиженный учитель требует справедливого суда… следует исключить тебя немедленно, пусть это даже будет иметь лишь символическое значение… иначе какой смысл… будет выглядеть просто как переход…

В конце он запнулся, как-то растерянно, все еще старается не смотреть на меня.

Выбросить меня за несколько дней до окончания учебного года…

— Табель ты, разумеется, получишь.

К черту табель. Слезы навертываются на глаза, но я сдерживаюсь… Только бы не заплакать, только бы не заплакать.

— Когда мне оставить школу? — спрашиваю я тихо.

Он все еще не смотрит на меня.

— Сейчас.

— Сейчас?

— Да, с этого урока.

Холод в сердце, сердце похолодело. Я смотрю на него пристально. Прощай, Сольвейг. Но только не просить, не унижаться. Я медленно поднимаю портфель, подхожу поближе к его столу, решаю сменить тему:

— Папа отбуксировал вашу машину?

Он смутился, покраснел, откинулся назад.

— Да, твой папа чудесный человек… тихий… очень помог мне…

— А машина здорово разбилась?

— Что???

— Кто-нибудь погиб?

— Что? О чем ты говоришь? Хватит!

— Так на тебе мой портфель…

И я со злостью бросаю портфель ему на стол, быстро выхожу из кабинета, вижу секретаршу, сидит, вся обратившись в слух, а в углу, как это я не заметила, — толстенький сосунок, весь красный. Я бегу к воротам, выбегаю на улицу, слышу, как звенит звонок. Никого не хочу видеть, останавливаю такси и говорю пухлому шоферу в смешной желтой каскетке:

— Поезжай в университет, то есть по направлению к университету.

А он, вот дурак, оле хадаш[68] из России, не знает дороги, я должна объяснять ему, как ехать. Мы поднимаемся все выше к вершине горы, едем по узким дорогам через лес. Я останавливаю его, выхожу из машины, брожу между соснами, тихо плачу. Шофер уставился на меня. Еще немного, и он тоже заплачет вместе со мной. Я подхожу к нему, даю ему пятьдесят лир и прошу, чтобы он вернулся сюда в четыре часа.

— Хорошо, госпожа, — говорит он. Госпожа…

Я провела в лесу много времени. Ложусь на сухую землю, брожу немного и возвращаюсь на дорогу. Глаза уже высохли, я успокоилась, и страшный голод напал на меня, я забыла директора, школу, «Пер Гюнта», папу, маму и думаю только о еде. Без четверти четыре прибыло такси. Прямо не верится. Толстый лысый таксист ждет, молча протирает переднее стекло.

Он видит, как я бегу навстречу ему между деревьями и смеюсь, и улыбается мне.

В полпятого я уже дома. Мой портфель лежит у входной двери. Мама очень нервничает.

— Где ты была?

— Так просто, гуляла.

— Что с тобой?

— Меня выгнали из школы.

— Я знаю… мне уже сказали. Где ты была?

— Просто бродила. Поплакала немного… но теперь все прошло… я успокоилась.

— Тали и Оснат были тут.

— Что ты сказала им?

— Чтобы оставили тебя сегодня в покое.

— И хорошо сделала.

— Ты ела что-нибудь?

— Нет… ничего… ужасно проголодалась.

— Ну так садись.

— Где папа?

— В Иерусалиме.

— Что это вдруг?

— Он поехал прямо туда. Наверно, напал на его след.

— След кого?

— Его.

А… поэтому она так напряжена. Глаза блестят. Стареющая женщина. А я чувствую какую-то пустоту внутри…

Я сажусь есть. Она сделала картофельные оладьи и тефтели — коронное свое блюдо, я все ем и ем, обед и заодно ужин. А она не может усидеть на месте. Вскакивает с каждым звонком, но это все мои друзья и подруги, звонят, чтобы выразить свою солидарность со мной, и мама отвечает вместо меня, а меня это совсем не трогает.

— Дафи нет дома, вернется поздно, позвоните завтра, я ей передам.

Моя секретарша. А я все ем — шоколадный пудинг, фруктовый пирог. Мама сообщает мне о каждом телефонном звонке и сама удивляется этой демонстрации любви со стороны моих одноклассников.

В девять я залезаю в горячую ванну, разлеглась там, нежусь в мыльной пене и мурлыкаю про себя. Потом иду в кровать, портфель уже прибыл в мою комнату, следует весь день за мной по пятам без моей помощи. Я открываю его, достаю «Пер Гюнта», которого засунула туда в спешке, открываю то место, на котором меня прервали, и читаю про себя продолжение: «И где бы ни был ты — Господь тебя храни, А умер — в светлый рай войди ликуя. И ночи жду тебя я здесь и дни, А если ты уж там — к тебе приду я». И гашу свет…

Мама все еще крутится по дому. Потом идет спать, но уснуть ей не удается, я уже специалист по бессоннице, слышу, как она вертится в кровати, идет в уборную, возвращается, свет то зажигается, то гаснет. В одиннадцать — телефонный звонок, но это не папа. Это, наверно, Наим. Разговаривают о старухе, мама просит не оставлять ее, говорит, что, может быть, нашелся Габриэль, чтобы он потерпел, пока папа не вернется из Иерусалима.

Это я слышу уже сквозь сон. Сплю не сплю, но с кровати не встаю. Проспала всю ночь, проснусь на минутку — и снова засыпаю.

Рано утром снова звонок. Мама отвечает. Через несколько минут она стоит одетая у моей кровати, говорит со мной. Она едет в Иерусалим, надо позвонить директору и сказать ему, что сегодня она не придет в школу. Я киваю головой и снова засыпаю. Просыпаюсь в восемь. Дом пуст. Я встаю, опускаю все жалюзи в доме, отключаю телефон. Нет школы, нет родителей — нет ничего… Возвращаюсь в кровать и снова засыпаю. Сон вернулся ко мне. Доброе утро…

Медленное такое передвижение. Мне казалось, я слышу тихую музыку. Я просто начал медленно идти, чтобы увести его оттуда, а он тащился за мной, шляпа сдвинута назад, он говорит и рассказывает, а я все боюсь, что он вдруг возьмет и сбежит от меня, иду бок о бок с ним, слегка касаюсь его плеча, вывожу его на улицу. Солнце уже светит вовсю, люди торопятся на молитву. Я изо всех сил стараюсь не спугнуть его. Три мальчика идут за нами, они разочарованы тем, что их поездка не состоялась, а он словно забыл о них. Увлечен своим рассказом. И вот мы уже за пределами района религиозных, идем по Новому городу, по старой улице Мамила, мимо древнего мусульманского кладбища, а дети боятся выходить за пределы своего района, останавливаются и зовут его, но он отмахивается от них: «Потом, не сейчас» — и продолжает идти со мной.

Теперь я начинаю рассказывать, как мы искали его, об армейском управлении, где ничего о нем не знают, пока ничего не говорю о восставшей из мертвых бабушке, Асино имя даже не упоминаю. Рассказываю только о наших ночных поисках. А ему, сразу видно, приятно слушать мой рассказ, улыбается про себя, глаза блестят, он даже положил руку мне на плечо и продолжает тащиться за мной.

Мы идем мимо гостиницы «Малех Давид»,[69] через сады ИМКА,[70] спускаемся по маленькой улочке к гостинице «Мория», и через большие окна гостиницы я вижу накрытые к завтраку столы. Запах кофе, поджаренного хлеба. Мы стоим у просторного входа, против стеклянного турникета. Я говорю ему: