Ведуча

Возвращается мой араб под утро, весь перепачканный, ботинки в грязи, он уже научился снимать их в прихожей и заходит в квартиру в носках. Входит тихонько, но я просыпаюсь.

— Ну, нашли что-нибудь?

— Что?

— Что, что! Господи небесный, для чего же вы крутитесь по дорогам по ночам…

Но он с трудом понимал, о чем я говорю. Тогда я бежала звонить Адаму, а он говорил мне: «Неужто я не пришел бы к вам… если бы узнал что-то о нем…»

И я перестала спрашивать у араба и перестала звонить.

У этого араба все время хорошее настроение, весь из себя довольный, насвистывает какую-то мелодию, улыбается про себя. Господи, и чего это он так радуется? Побродит немного по дому, съест кусок хлеба и как есть, перепачканный, норовит залезть прямо в кровать. Но я набрасываюсь на него.

— Хаарам алеха, яа валад,[50] мы не в Мекке, сначала пойди помойся.

А он злится, весь бледнеет от обиды, затронула я святая святых для мусульманина.

— При чем тут Мекка? Мекка чище всего Израиля…

— Ты был там?

— Нет, но ведь и вы не были.

Совсем обнаглел. Откуда он знает, что я не была в Мекке? За свою длинную жизнь могла побывать везде. Но я пропускаю мимо ушей, что мне с ним, ссориться? Стыдно такой старухе, как я, спорить с мальчишкой, и что скажет Адам, этот чудесный человек, который, не жалея сил, ищет по ночам Габриэля?

Но все-таки он научился — сначала идет мыться, а я тем временем готовлю ему ранний завтрак, и он ест и пьет, слава Богу, не теряет за ночь аппетита, сидит в своей удивительной красной пижаме, напоминающей мне пижаму, которую мой покойный дедушка надевал летом после обеда, выходя на балкон своего дома в Старом городе, чтобы посмотреть на Стену плача.

Потом он шел спать, поворочается немного в кровати и засыпает. Часа через два я захожу в его комнату, поправляю одеяло, беру его одежду и бросаю в грязное белье, осматриваю карманы штанов, нет ли там какой-нибудь маленькой бомбы или гашиша. Надо следить за ним. Вот напасть на мою голову.

Сначала я ничего не обнаруживала в карманах, даже носового платка. Тогда я положила ему платок и две лиры, пусть купит себе какое-нибудь лакомство. Потом я стала находить там деньги — пятьдесят, сто лир. Адам дает ему деньги, он заработал их, но какой все-таки транжира, через неделю у него уже почти ничего не оставалось. Купил себе большой перочинный нож, который я сейчас же, не раздумывая, забрала, бросила его в уборную и спустила воду. Мы уже знаем, что случается, когда арабы ходят с ножами.

В полдень он просыпается, снова ест, выносит мусор, моет пол, чинит неисправный кран, прочищает раковину или уборную, если не проходит вода, и идет прогуляться по городу, заходит в кино. Возвращается в шесть вечера, полный впечатлений, глаза блестят, садится почитать мне газеты, читает каким-то сомнительным тоном, с насмешкой, но по крайней мере правильно произносит «айн» и «хет».

Ужинает он без особого аппетита и снова выходит на небольшую прогулку, с каждым днем возвращается все позже, все меньше нуждается в сне. И так проходит время, тягач приезжает ночью, возвращается под утро, а о моем Габриэле ни слуху ни духу. Я плакала в трубку, разговаривая с Адамом: «Что же это такое?»

Дафи

Теперь это совсем другая усталость, настоящая, нет той пустой раздражающей усталости бессонных ночей. Приятная усталость с болью во всем теле от долгой ночной езды.

Возвращаемся в три-четыре утра и отправляемся спать. Мама встает первая, будит нас, готовит завтрак. Непривычно видеть папу по утрам дома, сидеть втроем за завтраком. В школе одолевает вялость, на переменках валюсь на камень во дворе, а Тали садится рядом со мной. После истории с Арци меня пересадили, и сейчас на моем месте дремлет другой ученик. Мне определили место в среднем ряду на третьей парте, прямо в самом центре класса, и учителя не спускают с меня глаз. Я отдана им на растерзание, все время меня спрашивают, и все время приходится улыбаться их сомнительным шуткам, дай я себе волю — и отключусь от всего. Одноклассники кажутся мне уже скучными, ничего странного, я вижу настоящую жизнь, в то время как они заняты своими снами. Даже Оснат стала надоедать со всеми ее переживаниями. Только с Тали было мне хорошо, потому что она молчалива и ее тихое внутреннее помешательство не тяготит. Она всегда соглашается со всем, что бы ей ни говорили.

С уроками литературы, Танаха, историей и даже Талмудом все было в порядке. Хотя мне не всегда удавалось уследить, о чем говорится на уроке, выкроить время на домашнее задание, меня еще хватало на всякие интересные соображения и необычные вопросы, и я иногда поднимала руку и говорила что-нибудь дельное, отчего учитель приходил в восторг и забывал все мои грехи. Но вот на уроках математики у меня не возникало никаких интересных соображений, хотя я и старалась придумать что-нибудь оригинальное. Сосунок уже владел классом, и некоторые мальчишки были очень им довольны, он подбрасывал им всякие математические головоломки, а меня они ужасно раздражали — для чего усложнять и без того сложные вещи? Мы и так неслись галопом по Европам. Едва я успевала понять, как решается какой-нибудь вид задач, а он уже переходил к другому. Все успели забыть убитого на войне учителя, быстро изменили ему. А я вспоминала его, вернее, вечер, который устроил Шварци в его память, и стихотворение, которое я взволнованно прочитала тогда тихим голосом: «Вот лежат наши тела в длинном ряду. Мы не дышим». Какая-то странная тоска охватывала меня, хотя, в сущности, было неясно, о чем я тоскую.

Как-то, когда я бродила по коридору в обнимку с Тали (потому что из-за ужасной усталости я всегда опиралась на нее на переменках), мы остановились перед маленькой мемориальной табличкой у входа в физический кабинет. Табличка уже успела потемнеть и испачкаться. Так быстро. И тогда я поймала Шварци в коридоре и сказала ему, что надо почистить табличку, что это не делает школе чести, а он ужасно удивился, думал, что я просто морочу ему голову, но не нашелся что ответить и таки послал завхоза почистить табличку.

Сосунок очень хорошо знал, чего я стою в математике, но все равно не давал мне покоя, и, когда ему нужна была жертва, чтобы поиздеваться, он вызывал к доске меня. Я вставала и говорила, горько улыбаясь: «Напрасная трата времени, я этого не понимаю, если хотите, можете и так поставить мне в журнале двойку», но он заставлял меня подойти к доске, и от злости я делала такие дурацкие ошибки, что весь класс покатывался со смеху, а я готова была заплакать, но только глупо улыбалась.

Как-то я не удержалась и спросила его, для чего нужно учиться делать все эти вычисления, когда существуют карманные компьютеры, хочешь, носи их везде с собой, хоть в пустыне, а он ужасно разозлился, словно я собираюсь лишить его заработка, и ответил мне длинно и запутанно, в сущности, совсем не ответил.

А сегодня у меня и вообще не было настроения. Я бродила грустная, потому что ночью мы отбуксировали разбитую машину, в которой погиб ребенок, видели кровь и маленький ботиночек, оставшийся на сиденье. Я хотела вообще уйти с урока математики, чтобы избежать лишних неприятностей, но Шварци патрулировал в коридорах, а в кабинете сестры делали уколы. И я осталась в классе, а сосунок явился в приподнятом настроении и сразу же набросился на меня, словно не существует еще сорока учеников, на которых можно напасть. Честное слово, иногда я думаю, что Тали права, когда говорит, что он, может быть, влюблен в меня, но если это и так, то любовь эта тяжелая и действует мне на нервы. Я пошла к доске, и неприятности начались. Вдруг я вижу, что он вытаскивает из своего портфеля знакомую записную книжечку — книжечку нашего погибшего учителя с именами и оценками, очевидно, передали ему, чтобы он вывел среднюю оценку. Издали я узнала мягкий наклонный почерк, и такая жалость меня охватила, что прямо ноги подкосились, и я оперлась о доску. А сосунок сказал:

— Просто диву даюсь, как это прежний учитель поставил тебе в табеле «почти хорошо»…

— А вы не смейте так говорить о нем, — сейчас же оборвала его я.

Он страшно покраснел, растерялся. В классе воцарилась мертвая тишина.

Тут мне надо было остановиться, остановись я вовремя, ничего бы не произошло. Но меня понесло. Эта тишина вокруг понравилась мне — может быть, в конце концов и я стану учительницей, как мама. Но у меня на уроках будет такая вот тишина.

— Жаль, что вас не убили вместо него… Класс затаил дыхание.

Теперь эта тишина испугала меня, я расплакалась и выбежала из класса, побежала прямо домой. А сосунок, так рассказали мне потом, до того был потрясен, что с трудом продолжал урок. Он так расстроился, что сам делал ошибки в сложении и вычитании. В конце концов не выдержал, прервал урок и еще до звонка побежал к директору, чтобы рассказать ему все, а директор сейчас же вызвал маму, и только тут сосунок понял наконец, что между нами существует связь, может быть, он даже раскаялся, что дело так далеко зашло, но было уже поздно раскаиваться и для него, и для меня.

Наим

Чудесно, я просто счастлив. Такая свобода. Я уже не жалею о школе. Разве может быть лучше? По ночам я работаю по-настоящему, стал специалистом, и Дафи с уважением смотрит, как я привожу в действие подъемный кран и справляюсь со всякими непредвиденными трудностями. Мы с ней стали совсем друзьями.

Возвращаюсь утром, моюсь, надеваю пижаму, старуха подает мне завтрак, как какому-нибудь принцу, потом я иду в свою комнату, любуюсь прекрасным видом просыпающегося порта, ложусь, не могу уснуть от захлестывающего меня счастья и от желания, онанирую и засыпаю, в полдень встаю свежий, готов к новым приключениям.