Веник исчез. Что? Солнце в другом окне. Что? Да, Ушлем. Снова Ушалем. Чего хочет Ушалем. Снова вернулся Ушалем. Извините, ошибка, Рушалим. Рушалим — сейчас ясно. Где родилась? В Иерусалиме. Откуда мы — из Иерусалима. На будущий год — где? В Иерусалиме. Но на самом деле говорили Рушалим, ведь так? Очень похоже. Но немного иначе. Забыла. Отдохнуть.

Черные руки поворачивают меня. Вытаскивают простыню, стелют простыню. Пропал свет, нет солнца. В окнах темно. То же место со стеной и башнями, с переулками, то же место с пустыней в конце. Совсем рядом пустыня. Как называется? Не Ушлим — Рушлим. Но в начале было что-то: Грушлим, Шрушлим, Мрушлим. Ах, ах, ах, Ерушалим. Ерушалим — точно так, но нет. Я плачу — какая боль! Просто — Ерушалаим. Вот оно — Ерушалаим.

Наим

И с того времени я постоянно ищу его глазами. Я чувствую, даже не видя, когда он находится в гараже, а когда его нет. Я чувствовал его по запаху, почти как собака. Я даже различал звук его большой американской машины среди других машин. А ведь большую часть времени я провожу теперь на полу под машинами, возясь с тормозами, и мир вижу в основном между ногами проходящих мимо моей головы. Ключ от его квартиры я все время таскаю с собой, перекладываю из кармана в карман, ночью кладу его под подушку. Очень занимает меня этот ключ, как будто я держу без разрешения маленький пистолет. Когда я, лежа под машиной, смотрю издали на него, окруженного людьми, мне вспоминается его квартира, затемненные комнаты и синее море, которое открылось передо мной из большого окна. Чистая, убранная кухня, и плитки шоколада в холодильнике, и как внезапно открывается дверь и красивая девочка входит из света, бросает портфель и улыбается мне.

Я улыбаюсь про себя, нащупываю ключ в кармане рубашки. Могу зайти туда, когда хочу, могу прийти снова утром, тихо открыть дверь и побродить по квартире, поесть шоколаду или взять какую-нибудь маленькую вещь на память, а если она вернется из школы, и снова откроет дверь, и удивленно посмотрит на меня, я скажу ей тихо: «Твой папа послал меня, чтобы привести тебя в гараж, ты ему очень нужна». А она сначала удивится: «В гараж? Что это вдруг? Может, мне позвонить ему сначала?» «Нет, — скажу я, — телефон там испорчен. Поэтому он послал меня сюда». И тогда она сдастся и пойдет за мной, спустится со мной по лестнице. А я веду ее к остановке автобуса, плачу за билет, усаживаю рядом с собой и, гордый и серьезный, беседую с ней, спрашиваю, что они проходят в школе, а она удивляется, что я не просто темный рабочий, а тоже кое-что знаю. Я могу даже прочитать наизусть целое стихотворение. Я начинаю нравиться ей. А потом мы выходим и направляемся, как настоящая пара, к гаражу, входим в ворота и подходим сразу же к ее отцу, который стоит там в окружении людей и удивляется, видя, как я подвожу к нему его дочь посреди рабочего дня. И прежде чем он успевает сообразить что-нибудь, я вытаскиваю свой ключ, протягиваю ему и тихо говорю: «Видишь, я мог бы изнасиловать ее, но пожалел вас». И прежде чем он успевает схватить меня, я убегаю из гаража навсегда, исчезаю из этого города, возвращаюсь в деревню, иду в пастухи. Пусть приводят полицию, ничего у них не выйдет.

А отцу я скажу со слезами: «Надоело мне все. Или ты отдашь меня в школу, или я такое натворю, что ты стыда не оберешься».

Я так был увлечен этими своими мечтами, что, вместо того чтобы закрепить ремень, освободил его совсем, и он вырвался у меня из рук и с силой полоснул меня по лицу и по руке, просто взбесился. Такая жгучая боль. Потекла кровь. Я медленно выполз из-под машины, и толстый еврей, который стоял и ждал, когда я кончу, испугался, увидев кровь, текущую по моему черному от копоти лицу.

Наверно, меня здорово полоснуло, кровь никак не останавливалась. Этот Адам прервал свой разговор с кем-то и сразу же подбежал ко мне, испугался, словно никогда в жизни не видел порезавшегося человека. Привел меня в контору, посадил на стул и крикнул старику, чтобы тот сделал мне перевязку. Я не знал, что этот старик еще выполняет и обязанности санитара в гараже. Он открыл маленький шкафчик с медикаментами, вытащил разные старые и грязные бутылочки со щиплющими жидкостями и стал выливать их на меня. Потом взял вату и бинты и своими сухими сильными руками начал бинтовать. Было ужасно больно. А Адам все не отходил от меня. Лицо его побледнело. После перевязки меня оставили немного отдохнуть в конторе, но бинты намокли, и кровь закапала на счета, лежавшие на столе. И тогда поняли, что придется отвезти меня к врачу. Завели машину, которая должна была пройти осмотр, и сам Адам подвел меня к ней. Он вытащил свой знаменитый, набитый деньгами кошелек и дал мне двадцать лир, чтобы я взял на обратном пути такси. Сразу видно, что у этого человека слишком много денег. Меня привезли на станцию «Скорой помощи», к медсестре. Она легкой рукой сняла бинты и рассмеялась: «Кто это забинтовал тебя так…», а потом начала промывать порезы и даже немножко зашила и помазала мазью и всякими жидкостями, которые совсем не щипали. Сделала мне и укол, а руку мою замотала в большой платок. Они ни капли не жалеют там материала. А потом отослали меня.

Было одиннадцать часов утра. И снова я в городе, брожу себе с двадцатью лирами в кармане. Возвращаться в гараж мне не хотелось. Все равно не смогу работать сегодня. Прошелся немного по магазинам, купил плитку шоколада, а потом сел в автобус, идущий на Кармель, сам не знаю почему. Может быть, хотелось погулять немного и увидеть море. Ну конечно, доехал до его дома, может, хотел убедиться, что он не сменил квартиру. Тихо вошел в подъезд и быстро поднялся, чтобы посмотреть на дверь и уйти. Потом постучал и позвонил, хотя и знал, что в такой час никого там быть не должно. Ответа не было. Я вытащил ключ и вставил его в замок, он немного скрипел, но дверь открылась легко, словно ее смазали маслом. И вот я снова в квартире, совсем как в мечтах, немного дрожу, сразу же в прихожей вижу свое отражение в зеркале — весь забинтованный, пятна крови на лице и на рубашке, как у героя войны в кинокартине.

На этот раз я рисковал, но не мог удержаться. В квартире, как и тогда, было темно и так же чисто убрано, словно ею не пользовались все эти недели, что я в нее не заходил. В гостиную я не заглядывал, а сразу же направился в спальни, чтобы познакомиться с теми местами, которых еще не видел. Сначала — комната его и его жены, аккуратно убранная. Снова я вижу фотографию маленького мальчика. Это их сын или нет? Не видно никаких признаков его присутствия, какой-нибудь игрушки или одежды, как будто он умер или исчез. Я спешу, надо поскорей выбираться отсюда, но не удерживаюсь и захожу в другую комнату. Сразу ясно, что это ее комната. По всему видно. Я прямо дрожу от любопытства. Потому что это единственная комната во всей квартире, которая не убрана, как будто не имеет ко всем остальным никакого отношения. В ней полно света, жалюзи подняты. На стенах разные объявления. Яркие краски. Книги и тетради разбросаны на столе. А кровать, кровать в полном беспорядке: подушка в одной стороне и подушка — в другой, а в середине — пижама из тонкого материала. У меня даже ноги подкосились, и я присел на кровать на минутку, наклоняюсь и опускаю лицо в ямку посредине, покрываю простыню легкими поцелуями.

Совсем с ума сошел.

Словно я на самом деле влюбился в нее…

Ялла, надо поскорее уйти, пока и правда не привели полицию. Но я не мог убежать оттуда, не взяв чего-нибудь на память. Может быть, какую-нибудь книгу. Если пропадет книга, никто не подумает, что ее украли. Я стал рыться в книгах. Открыл одну — Бялик. Снова Бялик. Тот же самый учебник, по которому и мы учились. Открыл другую книгу — математика. Третья — книга какого-то Натана Альтермана.[23] Не слышал, попробую почитать. Я кладу книгу в большой платок, на котором подвешена моя рука, и быстро выхожу из квартиры, почти теряя сознание. Начинаю спускаться по лестнице. Но на первом этаже открыта дверь, и какая-то старуха с лицом ведьмы стоит там, словно ждет меня.

— Кого ты ищешь, мальчик?

— Семью… Альтерман…

— Альтерман? Здесь нет таких… Кто послал тебя к ним?

Я молчу. Она стоит на моем пути; если оттолкнуть ее, закричит. Знаю я этих ведьм. У нас в деревне таких не меньше десятка.

— Кто послал тебя, мальчик?

Я все еще молчу. Ничего путного не приходит в голову.

— Ты из гастронома?

— Да, — отвечаю я шепотом.

— Так зайди, возьми у меня пустые бутылки.

Я зашел к ней на кухню и взял десяток пустых бутылок и пять банок и дал ей десять лир. Она была очень довольна. Ее совсем не озадачило, что я весь в бинтах.

— Приди еще через неделю.

— Хорошо.

Я поскорее ушел. До чего же быстро они забирают свои деньги назад, эти евреи.

Через три поворота я выбросил все на помойку. Вернулся в гараж. Порезы снова стали болеть, бинты запачкались. В гараже беспокоились обо мне. Даже собирались послать кого-нибудь на станцию «Скорой помощи», чтобы узнать, что со мной.

— Где ты был? Куда девался? Как твои раны?

— Все в порядке, ничего особенного…

Я стараюсь не смотреть ему в глаза. Если бы он знал, где я был, то не стал бы меня поглаживать. Я мог передать ему привет от его соседки.

За Кармелем, когда в автобусе остались одни арабы, я вытащил книгу из-под рубахи, открыл первую страницу. «Звезды за окном» — и круглым почерком написано «Дафна». Я приложил это место к губам. И впрямь немного спятил. Перевернул страницу.

«Еще песня звучит, что забросил ты зря, и дорога лежит пред тобою, облака в небесах и деревья в дождях еще ждут тебя, путник усталый».

Ничего. Можно понять. Три дня я пробыл в деревне, пока не зажили раны. Тихие солнечные дни. Я лежал в кровати, а отец с матерью все время баловали меня. Я прочитал книгу, наверно, раз десять. Хотя многого и не понял, все-таки выучил кое-что наизусть. «Но, — сказал я себе, — для чего? для кого?»