Смежив веки, Яков лежал в палатке, над которой развевался королевский флаг. Он спал прямо в одежде, изможденный и обессиленный, и сон его был сладок. Рядом, свернувшись калачиком, спал как убитый молоденький паж.

Шевельнувшись, Яков открыл глаза. Он уснул каких-нибудь двадцать минут назад, и когда приподнялся, чтобы сесть, тело и сознание запротестовали против такого насилия над плотью. Новый король был озадачен, не понимая, что могло пробудить его. Оглядевшись, он мельком посмотрел на сладко дремлющего пажа и улыбнулся, пусть поспит еще пару минут. В эти блаженные мгновения он сможет побыть наедине с собой и своими мыслями.

Он встал, и любому непосвященному стало бы сейчас ясно, что перед ним король: он глядел, двигался и вел себя как человек, рожденный царствовать над другими людьми. Теперь, ко всему прочему, ему предоставлялась возможность во всем блеске проявить свою энергию, силу и государственную мудрость. Он обладал бесценным даром завоевывать популярность, а монархия была для него всем — осью, вокруг которой вращается жизнь целого народа.

Яков обладал крепким, сильным телом и живым, пытливым умом, но над всем главенствовала его решимость править и властвовать, добиваться исполнения закона и быть королем не только номинально.

Единственное, что терзало его сознание и мешало уснуть, — мысль о том, где сейчас отец и что с ним. Больше всего на свете его страшила мысль, что отец может погибнуть раньше, чем его отыщут и доставят к нему. Он не хотел брать грех отцеубийства на свою душу, а потому разослал по всем направлениям своих людей с категорическим приказом найти смещенного монарха и доставить его в лагерь целым и невредимым.

И вновь он попытался вспомнить, что разбудило его ото сна. Он заметил, что стопка бумаг на столе разворошена. У кого-то хватило наглости зайти в его шатер, пока он спал. Король невольно ухмыльнулся. Либо это отчаянная храбрость, либо отчаянная глупость; определить, что именно имело место, не представлялось возможным. Странно, ведь в бумагах не содержалось ровным счетом ничего, о чем незваный гость не мог узнать, прямо спросив об этом их хозяина. Яков держал за правило всячески поощрять преданность и верность, и мало кто не был об этом наслышан. Слабейшие хватались за это его качество как за спасательный круг, сильнейшие могли вкушать его благоволение и любовь, немало гордясь этим. Итак, это был кто-то, кому он всецело доверял, — никто другой не осмелился бы войти в королевскую палатку. Придя к такому выводу, Яков вздохнул и расправил плечи. Под его знаменами служили и люди, оказавшиеся изменниками, и при их представлениях о чести они могли предать и его самого, подвернись для этого благоприятный случай.

Он подошел к столу, взял лежавшие на нем бумаги и, вернувшись к кровати, решил заново перечитать их. Подложив под спину несколько подушек, он стал смотреть бумаги в том порядке, как они лежали. Ему доставило глубокое удовлетворение сопоставление того, что он планировал, с тем, чего уже удалось добиться.

Яков вспомнил о самом верном и самом надежнейшем из своих подданных — Доноване Мак-Адаме. Ему он поручил самую важную задачу, питая к нему особое доверие, которое тот не раз оправдал.

Как на ладони он увидел перед собой долины Шотландии и гористый край, за которым лежала Англия. Подумал он о Данбаре и Хейлсе, двух городах, из которых Данбар, укрепленный порт, являлся ключом ко всей Шотландии. Верное чутье подсказывало ему, что Патрик Хепберн уже взял эти города, и ему самое время идти на столицу — Эдинбург. Овладев в кровавой войне этими ключевыми пунктами, далее он сможет распространить свою власть и на Глазго. Не сомневался он и в том, что Донован Мак-Адам сумеет в полной мере оценить ущерб, нанесенный стране мятежом, поможет ему восстановить прежнее благополучие и создаст надежный фундамент для его царствования.

Нужны были люди вроде Донована, чтобы удержать под властью короля пограничье. Вне всякого сомнения, в Англию уже во весь опор неслись всадники с вестью, что мятежники под предводительством молодого принца одержали сегодня победу, и теперь Англии, хочет она или нет, придется иметь дело с человеком, занявшим трон прочно и надолго. Вместо пугливого и боязливого союзника Генриху Тюдору придется иметь дело с владыкой, которого нельзя ни купить, ни запугать и которому придется отдавать королевские почести.

Яков был отлично сложен и красив: волосы отливали каштановым цветом, в глазах таились сила и уверенность.

Неожиданно в палатку короля вошли двое.

Один был рослым, мускулистым человеком с густой бородой — лорд Дуглас, второй — Джон Флеминг, человек с глазами, шныряющими по всей комнате: по столу, по постели, где Яков оставил бумаги, пока наконец они не остановились на короле.

Молчание пришедших раздражало Якова. Он послал их на поиски отца сразу же после сражения и теперь с нетерпением ждал новостей.

— Ну, господа? — Его голос звучал обманчиво тихо. — Вы отправились несколько часов назад, что же вы имеете мне сообщить?

Лорд Дуглас покачал головой.

— Пока никаких известий, сир.

Флеминг улыбнулся, чтобы привлечь к себе внимание короля, и негромко добавил:

— Ваш отец бежал, ваша милость. Он, сломя голову, помчался в поисках укрытия, вероятнее всего, в направлении границы с Англией, как какой-нибудь трусливый…

Голос его застыл, а улыбка сошла с губ при виде того, как окаменело и наполнилось яростью лицо Якова. Король не мог перенести, чтобы кто-то позволил себе говорить об его отце в таком тоне. Яков-старший от природы отличался милосердием, но его сын вовсе не собирался быть таким же снисходительным.

— Вы дали указание разыскать вашего отца, сир, и мы приложили все усилия. Его обязательно найдут. Вы приказали, чтобы он был доставлен живым и невредимым, и едва ли среди ваших подданных найдется хоть один, который осмелится нарушить вашу волю. Мы его отыщем.

— Так, — тихо сказал Яков. — Вы перекрыли все дороги, по которым можно ускользнуть?

— Да, ваша милость.

Король ничего не ответил: его обуревали самые противоречивые чувства. Он был до предела уязвлен, вскользь высказанным, упреком отцу в трусости и малодушии, но сейчас его пьянило ощущение победы. Действительно, в ожесточенной борьбе он отвоевал у своего отца престол; теперь перед ним стояла задача не в пример более трудная — любой ценой удержать власть. И он понимал, что люди, изменившие отцу, при случае не погнушаются изменить и сыну! Что ж, он заставит их плясать под свою дудку, преподнесет урок суровый и решительный. Он будет королем, знающим, как надо править.

— Патрик и Донован в Эдинбурге, чтобы приготовить мне королевский замок. Пора вступать в права владения, господа.

— Мы отправляемся прямо сейчас, сир?

— Да.

— И даже не станем ждать известий о вашем отце?

— Эти известия в любом случае дойдут до меня. Не вы ли заверяли, что найдете его во что бы то ни стало? Готовьтесь к отъезду, через час мы выступаем.

Это был приказ короля, и присутствующие не осмелились выказать колебание или нерешительность; они лишь обменялись короткими взглядами, поклонились и вышли.

Яков вновь остался один. Он так надеялся получить известия об отце, точнее, одно известие — что тот жив и невредим. Он собирался овладеть троном, но не совершать преступление, которое камнем лежало бы на его душе всю жизнь. Он расправил плечи, шагнул к выходу из шатра и взглянул на лагерь, похожий после команды к сборам на разворошенный муравейник. И вновь он вспомнил о Патрике и Доноване Мак-Адаме, которые должны были захватить Эдинбург и дожидаться там его прибытия. Отчего им овладело внезапное чувство, что, кроме этих двух людей, ему, возможно, не на кого положиться?

Яков скакал во главе войска к Эдинбургу, не подозревая о незначительных, казалось бы, происшествиях, случившихся в различных местах королевства, — происшествиях, которым суждено было оказать самое серьезное влияние на весь ход его царствования.


Городской центр Эдинбурга казался обезлюдевшим. Лавки и мастерские закрыты и забаррикадированы, жители, способные носить меч, ушли, чтобы сражаться за своего короля, Якова III. Дома наглухо затворены, и свет не пробивался сквозь закрытые ставни. Зловещая тишина, словно глубокой ночью, нависла над городом. Замок был тоже пуст, воины ушли вслед за королем, и многих из них уже не было в живых. Улицы безлюдны, одни духи и приведения бродят по ним.

Большие, нарядные дома в богатом квартале, где жили аристократы, заперты на засовы. Внутри молчаливые женщины ждали весточки от близких: ведь исход битвы был еще не известен.

В одном из домов, в комнате с обшитыми дубовыми панелями стенами оставались две девушки. Вот уже какое-то время они не проронили ни слова, будучи поглощены мыслями о брате и представляя себе, как он с мечом в руках сражается в водовороте свирепой схватки.

Одна из них напоминала нежный цветок: бледная, с кремовой кожей и вьющимися черными волосами, заплетенными вокруг головы в тяжелую косу. При первом же взгляде на нее возникало ощущение хрупкости. Широко раскрытыми фиалковыми глазами она следила за движениями второй девушки — та, не находя себе места, мерила из угла в угол комнату широкими, нервными шагами.

— Метаться по комнате, как тигрица по клетке — толку мало, — сказала брюнетка. — Новости от этого быстрее не придут.

Кэтрин Мак-Леод резко остановилась и обернулась. Если первая девушка казалась воплощением утонченности и нежности, то Кэтрин была само пламя и порыв. Ее темно-каштановые волосы переливались в отсветах слабо горящего камина, а на решительном, украшенном румянцем лице блестели зеленые глаза.

— Боже, как бы мне хотелось быть мужчиной! Тогда бы я поскакала с ними.

— Но ты же не мужчина.

— Проклятье! Хоть бы кто-нибудь принес одно словечко! Вдруг он сейчас лежит раненый на поле?