– Гляди-ка, гляди, как расхрабрился! – пробормотал лесничий, в котором чувство справедливости уже одержало верх над гневом.

Но грозная мамаша была далека от того, чтобы внимать чувству справедливости. Она воображала, что уничтожит сына одним своим появлением, а он осмеливался проявлять такое неслыханное упорство! Именно его мужественное поведение особенно выводило ее из себя – оно служило доказательством глубины и силы чувства, заставившего его так перемениться.

– Я избавлю тебя от необходимости воевать с родной матерью, – сказала она с безграничной горечью. – Ты совершеннолетний, владелец майората, я не могу препятствовать тебе, но если ты в самом деле введешь в Бургсдорф эту Мариетту Фолькмар, то я уйду.

Виллибальд вздрогнул и сделал шаг назад.

– Мама, ты говоришь это под влиянием гнева! – горячо воскликнул он.

– Я говорю совершенно серьезно. Как только комедиантка в качестве хозяйки переступит порог дома, где я тридцать лет прожила в страхе божьем и где надеялась и уснуть вечным сном, и я покину его навсегда. Выбирай между ней и матерью!

– Регина, не доводи дела до крайности! – попытался успокоить ее Шонау. – Ставить такое жестокое условие – значит, подвергать бедного Вилли пытке.

Регина не слушала его доводов. Она, бледная, с побелевшими губами, не сводя взгляда с сына, все время повторяла:

– Решай же: она или я!

Виллибальд тоже побледнел, его губы горько задрожали, когда он сказал тихо и печально:

– Это жестоко, мама! Ты знаешь, как я люблю тебя и какое горе ты причинишь мне, если уйдешь. Но если ты в самом деле так жестока и требуешь, чтобы я выбрал, то… я выбираю невесту.

– Браво! – воскликнул лесничий, совершенно забыв, что и он был в числе оскорбленных. – Я могу сейчас сказать то же, что недавно сказала Тони: – ты только теперь начинаешь мне нравиться, Вилли. Право, мне жаль, что ты не будешь моим зятем.

Регина не ожидала такого исхода; она твердо рассчитывала на свое прежнее влияние, но теперь ей стало ясно, что от него не осталось и следа. Однако она была не такой женщиной, чтобы уступать, она твердила бы свое, даже если бы это стоило ей жизни.

– Хорошо, между нами все кончено! – коротко сказала она и направилась к двери, не обращая внимания на уговоры зятя, который шел за ней следом. Но не успели они дойти до двери, как торопливо вошел слуга с докладом:

– Пришел управляющий из Родека и просит…

– Мне некогда! – с досадой крикнул Шонау. – Скажите Штадингеру, что я не могу принять его сейчас, что я занят важным семейным делом…

Он не договорил, потому что сам Штадингер появился на пороге и ответил сдавленным голосом:

– Я тоже пришел по семейному делу, и очень печальному, господин лесничий. К сожалению, я не могу ждать и должен говорить сейчас же.

– Что такое? – спросил озадаченный Шонау. – Случилось несчастье? Насколько я знаю, принца нет в Родеке?

– Нет, его светлость в столице, но господин Роянов здесь, и он-то и прислал меня. Он просит вас и господина фон Эшенгагена сейчас же пожаловать в Родек, и вы, сударыня, – Штадингер бросил взгляд на Регину фон Эшенгаген, – хорошо сделаете, если тоже пожалуете.

– Но зачем? Что случилось? – Лесничий не на шутку заволновался.

– Его превосходительство господин фон Вальмоден у нас в замке… и баронесса тоже.

– Мой брат? – воскликнула Регина, предчувствуя что-то.

– Да. Господина барона выбросило из экипажа, и он без сознания. Доктор думает, что его жизнь в опасности.

– Господи! Мориц, мы должны сейчас же ехать!

Шонау уже схватился за колокольчик.

– Запрягать! Скорее! – крикнул он вошедшему слуге. – Как это случилось, Штадингер? Да говорите же!

– Господин барон с супругой ехали из Оствальдена в Фюрстенштейн, – стал рассказывать Штадингер. – Дорога идет через владения замка Родек, недалеко от замка. Наш лесничий, находившийся с егерями в лесу, подстрелил оленя, который перебегал дорогу как раз в то время, когда проезжал экипаж. Лошади испугались и понесли, кучер не мог их сдержать. Два егеря бросились вдогонку и слышали, как госпожа баронесса просила мужа: «Сиди, Герберт! Ради бога, не выскакивай!» Но господин барон, видно, растерялся, распахнул дверцу и выскочил, однако упал и со всего размаха ударился о дерево. За поворотом дороги кучер наконец справился с испуганными лошадьми. Госпожа баронесса поспешила к месту несчастья и нашла бедного барона тяжело раненным и без сознания. Егери отнесли его в Родек, потому что это было поблизости. Господин Роянов позаботился обо всем, что было нужно в первую минуту, а потом послал меня, чтобы известить вас.

Само собой разумеется, что под впечатлением этого потрясающего известия происходившая перед этим семейная сцена сразу прекратилась. Стали впопыхах готовиться к отъезду, позвали Тони, чтобы сказать и ей, и как только экипаж был подан, лесничий с невесткой поспешили вниз. Виллибальд, следовавший за ними со Штадингером, задержал его на лестнице и спросил вполголоса:

– Что говорит доктор? Вы знаете что-нибудь об этом?

Старик печально кивнул и ответил, также понижая голос:

– Я был в комнате, когда господин Роянов говорил с доктором. Надежды никакой, бедный барон не доживет до вечера.

Глава 20

Маленький Родек, обычно безлюдный в декабре, редко видел на своем веку такое оживление, как сегодня. Около полудня егери принесли раненого посланника. Они поняли, что везти его в Фюрстенштейн невозможно, и отправились в Родек, до которого было не больше четверти часа ходьбы. Роянов сделал необходимые распоряжения – прибывшим были предоставлены комнаты, которые обычно занимал принц, раненому оказали первую помощь и послали верхового за ближайшим врачом.

Когда доктор не оставил никакой надежды, в Фюрстенштейн был отправлен Штадингер, чтобы известить родственников. Вскоре они приехали, но барон уже умирал. Он по-прежнему оставался в бессознательном состоянии и лежал без движения, а с исходом дня скончался.

К вечеру лесничий и Виллибальд вернулись в Фюрстенштейн. Еще до отъезда в Родек Шонау послал в город телеграмму, извещавшую посольство о несчастье, постигшем его главу, а теперь должен был послать извещение о смерти.

Регина осталась в Родеке со вдовой брата. Ждали утра, чтобы перевезти умершего в город, а до тех пор обе женщины находились возле него. Адельгейда, неутомимо исполнявшая свой долг у постели умирающего мужа, теперь, казалось, совершенно лишилась сил – неожиданное страшное событие надломило ее.

Гартмут стоял у окна своей комнаты на верхнем этаже и смотрел на пустынный, окутанный ночной мглой лес, призрачно белевший при свете звезд. Вчера выпал первый снег, и все кругом застыло под холодным белым одеянием: большая лужайка перед замком была занесена снегом, деревья покрылись тяжелым белым ковром, и под его тяжестью широкие ветви елей низко склонились над землей. Только на темном ночном небе спокойно и величаво горело множество звезд, а далеко на севере над горизонтом разливался легкий розовый свет, подобный первому проблеску утренней зари, хотя была еще темная морозная ночь.

Глаза Гартмута не отрывались от этого загадочного сияния. На душе у него было неспокойно, но в ее глубине слабо вспыхивала заря пробуждающегося утра. После той роковой беседы в лесу он не встречал Адельгейды и только сегодня увидел ее возле мужа, которого принесли в замок в крови, без сомнения, умирающим. Обстоятельства не допускали никаких воспоминаний и требовали немедленной помощи. Гартмут оказывал ее по мере сил, не переступая порога комнаты умирающего, и получал известия о нем только через врача. Он не показывался и Регине фон Эшенгаген и только позже поговорил с лесничим и Виллибальдом. Теперь все было кончено: Герберта фон Вальмодена не стало, его вдова была свободна.

При этой мысли из груди Гартмута вырвался глубокий вздох, но это был вздох радости; его чувство стало другим, совсем другим с того момента, когда он рискнул на большую игру с женщиной, которую любил, и проиграл. Тогда он понял, что их разделяет глубокая пропасть, но она не уменьшилась и теперь, когда брачные узы Адельгейды были разорваны; она боялась человека, который ни во что не верит, для которого нет ничего святого, ведь он был таким же, как и тогда.

В душе Гартмут попросил у нее прощение за то, что ввел в свою «Аривану» образ, носивший ее имя; и эта Ада снова поднялась на высоту, с которой спустилась с предостережением на устах, а люди остались на земле со своей горячей ненавистью и любовью. Гартмут Роянов не мог унять пылкую кровь, кипевшую в его жилах, не мог, да и не хотел покориться жизни, в которой долг был превыше всего. Для чего же иначе природа одарила его гениальными способностями, которые всюду победоносно прокладывали ему дорогу, если не для того, чтобы возвысить его над долгом и будничной прозой жизни? А он знал, что голубые глаза Адельгейды будут неутомимо толкать его на эту ненавистную ему дорогу. Никогда! Ни за что!

Розовое сияние над лесом стало темнее и поднялось выше, его можно было принять теперь за отблеск громадного пожара. Но этот спокойный, равномерный свет не мог происходить от огня, он стоял неподвижно на севере, таинственный, высокий и далекий. Это было северное сияние в его пробуждающейся красоте.

Стук экипажа, приближавшегося к замку, вывел Гартмута из задумчивости. Было уже больше девяти часов, кто мог приехать так поздно? Может быть, другой врач, к которому тоже посылали, но которого не застали дома, или это был кто-то из Оствальдена, куда, вероятно, уже дошло известие? Экипаж направился к главному подъезду замка. Роянов пошел узнать, в чем дело.

Он уже дошел до лестницы, которая вела в переднюю, и поставил ногу на первую ступеньку, но вздрогнул и остановился как окаменелый. Внизу раздавался голос, которого он не слышал десять долгих лет, но узнал его в первое же мгновение.

– Я приехал из посольства. Мы получили телеграмму, и я первым же поездом поспешил сюда. В каком он состоянии? Я могу его видеть?