Жанна Даниленко - Любовь вопреки

Ася как будто извинялась, видно было, что она испугалась не меньше Минина.

— Она бывает упрямится, мама говорит, я избаловал…

— Татьяну Петровну теперь надо найти, а то она бегает по территории, Женю зовет.

— Это я виноват, не место ребенку тут. Мала еще.

— Нет, папа, я хочу, — тут же встряла Женя, — я и завтра пойду, а сейчас Ася к нам, ты же сказал…

— Женя, наверно, уже поздно, может, я в другой раз? — попробовала отговориться Ася, вероятно, ей неловко было, скорее всего, девушка подумала, что слова Минина про приглашение в гости только ради того прозвучали, чтобы Женю убедить подойти.

— Нет, Ася, мама будет рада, и я, конечно, тоже. Пойдемте к нам, тут близко совсем. Потом я вас отвезу, куда скажете. Вы в городе живете?

— Нет, в Огоньках. Это далеко.

— Как же добираетесь?

— На автобусе.

— Вот я вас и отвезу, а сейчас идем маму мою искать. Что же все растерялись сегодня? — засмеялся он, прижимая к себе Женю. Напряжение отпустило.

— А Лаки бы не наступил, — читая его мысли, сказала Ася, — лошади чувствуют. А Лакрейм очень умный.

— Расскажете про него?

— Долгая история и грустная.

— Из-за этого он заболел? — перебила отца Женя.

— Да, — ответила Ася. — Я расскажу. Только сначала Татьяну Петровну найдем.

В это воскресное летнее утро шел дождь. Он шел вчера и позавчера, но сегодня серое мрачное небо особым образом давило и наводило тоску, и ее холод пробирался в самые дальние уголки души…

Как же паршиво! Анатолий не раскрыл зонтик, дал каплям намочить волосы, лицо, затечь за ворот и так уже мокрой рубашки, которая противно липла к телу. Все к черту. После таких ночей понимаешь всю тщетность бытия и свою никчемность.

Смерть победила в этот раз…

Он снова и снова прокручивал в голове ход операции. Что и где пошло не так, почему вдруг резко начался отек и мозг просто выдуло в операционную рану? Боролись до последнего, анестезиолог сделал все, что мог, но слишком поздно. Так и стояли потом над телом, смотрели в лицо этой красивой девочке, у которой уже никогда не будет завтра, а было только вчера. А может, самой смерти в лицо, ведь она там в каждой уже распадающейся клеточке, во всех обменных процессах, направленных не на созидание, а на разрушение…

Вот так, был человек — и нет его больше. Осталась память и горе, которые пойдут теперь рука об руку с матерью, отцом, еще не осознающими всю полноту утраты. Они ищут виновного, жаждут справедливости в столь неоднозначном мире. И находят, в первую очередь — хирурга, проводившего операцию. Орут, ругаются, обещают засудить и посадить или плачут, воют у него на груди…

Никто не думает о его мыслях и чувствах, никто не понимает, что для него это тоже утрата и горе, ведь он был там, боролся и проиграл битву со смертью…

Домой добирался пешком. Продрог совсем, но привел мысли и эмоции в порядок. Мечтал о чае с коньяком и теплой постели. Выспится, примет ситуацию как она есть, потому что завтра рабочий день, будут новые больные, и он обязан вернуть самообладание и способность мыслить трезво. Прийти домой, рассказать все Рите. А она поймет! Она же его женщина, любимая женщина…

Открыть двери ключом не удалось, изнутри оказалось заперто на задвижку. Пришлось звонить. Рита впустила, глянула и отшатнулась, как от прокаженного.

— Ты пьяный, что ли? Какого черта зонтик не раскрыл? Теперь стирать все придется.

В ее голосе слышалось раздражение, а хотелось сочувствия. Хоть бы спросила, все ли с ним в порядке. Почему он не раскрыл долбаный зонтик! Нет, ее волнует промокшая и грязная одежда. С какой стати ее это беспокоит, он тоже не понимал, она не стирала ничего, разве что свое белье. Утверждала, что от порошка шелушатся руки, особенно от индийского голубого.

— Постираю, — грубо ответил Анатолий. Он только хотел, чтобы она замолчала и перестала придираться.

На кухне слышалась возня, а значит, в доме кто-то был и явно не свой.

— Я спать, кто у нас? Я просил не приводить в дом посторонних! — Толик попытался отодвинуть Риту и пройти в комнату.

— Нет уж, мы тут с Таней готовили, тебя ждали. И дело у нее к тебе, вернее, к нам. Толя, это серьезно, — последнюю фразу она проговорила шепотом.

Но с кухни раздался голос соседки.

— Проходите, Анатолий Сергеевич, мы сейчас с Риточкой вам чай организуем. Да поговорить надо.

— О чем? — он встал в дверях.

— Так вы за стол присаживайтесь, чашечка которая тут ваша?

— Начнем с того, что и кухня моя, а что вы тут забыли — непонятно.

— Ну что ж вы так грубо, Анатолий Сергеевич! Вроде бы врач, образованный человек, должны быть выдержаны и тактичны.

— Я у себя дома. А вас в гости не звал. Или путаю что-то?

— Да нет, не путаете, вот я о вашей гостеприимности и пришла поговорить. Риточка у вас проживает на каком основании? Это я у вас как старшая по дому спрашиваю. Паспорт она мне показала, так там прописка на Пирогова, вот и скажите мне, кто за воду, газ, мусор вывезенный платить за нее должен? И в каких вы отношениях, разрешите полюбопытствовать? Человек вы солидный, а живете с женщиной вне брака. Так?

— Коммунистическая мораль не позволяет жить без брака? Послушайте, соседка, старшая по дому, идите-ка вы на хрен, к чертям собачьим. А я с чашечками сам разберусь.

Татьяна подхватилась и выскочила из кухни. По дороге задела мокрого Анатолия, брезгливо поморщилась гавкнула: "Я вам этого так не оставлю", и вылетела из квартиры.

— Толя, ну что ты так с ней? Иначе никак нельзя было?

— Киса, я просил никого чужого в мой дом не пускать, — он повысил голос.

— Твой дом! Да, я поняла, я здесь никто! Твой дом! Твоя жизнь! А кто я здесь? Киса? Котенка ты подобрал бездомного, хочешь — кормишь, не захочешь — выкинешь. Ты, когда трахаешься со мной, хоть за человека меня считаешь? Я живая, Толик! Я чувствую, я переживаю. Я с работы тебя жду. Но я лишь Киса. Никто, даже имени человеческого у меня нет и жизни нет. И ребенка нет, ты меня убеждаешь, что был ребенок, потому что я рожала. А я не помню!!! Слышишь, о самом дорогом не помню! Или жизнь у меня была такая, что ее вспоминать не хочется. А теперь что? Лучше, что ли? Я ж не человек, я Киса! И соседка прийти может документы потребовать, спросить, на каком основании я воду пью и чайник грею? Неужели мои мать с отцом, что меня на свет произвели, доли мне такой хотели? За что мне все это? За что?!

Она сползла по стенке на корточки, обхватила голову руками и рыдала в голос. Выла, как животное, а он смотрел на нее не шевелясь, думал. Потом подошел, поднял за плечи, прижал к себе.

— Прости, я мокрый, но горячий, согрею сейчас. Ну что ты?.. Не плачь. Я понимаю, Киса, я правда понимаю, и ты для меня человек, женщина, любимая женщина. Не плачь, пожалуйста. Давай искать твое прошлое, может, жив ребенок.

— Нет! Толечка, был бы жив — я бы не забыла. Ты не отпускай меня, держи вот так, грей, ты горячий, родной. Я же с тобой, не ухожу, не ищу ничего лучшего. Хоть и не подарок ты. Характер вон какой грозный, взял управдомшу выгнал. Я знаю, почему она на тебя злится. Она виды имела, думала вот тут на груди твоей греться, а тут я. Пусть дефектная, но постель с тобой делю. И сердце твое забрала. Ведь забрала же? Ну скажи, честно-пречестно. Скажи, что любишь меня.

— Люблю, ты ж знаешь, — он целовал ее ежик, гладил руками плечи, спину, а потом губами коснулся ее губ.

А потом его потянуло в омут. Он и не сопротивлялся, вздохнул обреченно или радостно, черт его знает! Не важно! Не имеет значения то, что осталось за стенами этой квартиры, где теперь живет она. Рита. Его Рита! Или Киса, или другое имя, какая разница — главное, что его. Сейчас он возьмет ее.

Вожделение захлестнуло до боли, вымело из головы все мысли кроме одной — войти в нее скорее. Войти, чтобы она обхватила ногами, руками и мышцами внутри себя. Он знал что так будет.

— Киса…

Рита поняла, рванула у него на груди рубашку, стала сдирать ее с плеч Анатолия. Мокрая ткань липла, не слушалась.

— Толик, ну Толик же… идем… сними это…

Она подалась вперед и терлась об него, нащупывала собой твердость члена, стонала, тряслась.

Невменяемая. Возможно, это нарушения, связанные с травмой… Дурацкая медицинская мысль мелькнула и потонула в жгучих вспышках вожделения. Чем больше Анатолий знал о том, какая Рита в постели, тем зависимее от этого становился. Он подсаживался на нее, как на наркотик. Страшно и притягательно.

Рубашка трещала, рвалась, ползла с плеч.

— Дай я сам, быстрее будет, — выдохнул он, сбрасывая одежду. А руки ее уже там. Там! На его возбужденном члене.

— Ты хочешь меня, Толечка, хочешь…

Она поползла по нему вниз, подтолкнула руками, чтобы привалился к стене, а дальше ее губы вобрали его весь. Исчезло все, кроме ощущений — касания ее губ и языка.

Только что рыдала, теперь смеется. Трогает, возбуждает.

— Идем, Толя, идем, я так хочу… Дай мне его!

И он давал и отдавался. Все было так. Знакомо, предсказуемо, невероятно. И сверху, и сзади, и ее ноги у Анатолия на плечах… И снова, снова, снова…

Сколько раз? Он не считал, может быть, три или больше. Потом тесные объятия, забытье рядом с ней, потной, обессиленной, удовлетворенной, принадлежащей только ему.

Проснулся Анатолий от телефонного звонка. Встал, пытаясь не потревожить спящую Риту, добрался до телефона.

В голосе матери сквозили слезы. Удивился, что она звонит в необычное время, выслушал о внезапно навалившей тоске и чувстве беспокойства. Объяснил, что у него все хорошо, зря она так волнуется. Вроде бы успокоил. Подобрал разбросанные в коридоре вещи, выкинул в ведро порванную рубашку. Постирал и повесил сушить брюки.