Зоя покричала да и успокоилась, видно, в душе сочла справедливым. Профессор Боярчиков тоже против не был. Может, пожалел Исаака, или понял, что Минину одному в палате тяжко.

Александр не привычен был к такому — особые условия в казарме не предоставляли. Он даже заскучал по армейскому быту, когда личного пространства нет, зато и мыслей лишних — тоже.


Исаак Прокопьич был не только домовит, как Василий Теркин, но и словоохотлив. И все с шутками-прибаутками. И политику любил. Сразу в ход пошли обсуждения новостей из газет, заработал телевизор, который Минин и не включал, и снова на Александра обрушилась неотвратимость жизни, что ждала его за больничными стенами.

Ольге это уже не грозило… избавилась.

В их ссорах она не раз говорила: «Не хочу так жить», — вот и сбылось.

Страшно, страшно, что нет сожалений о ней! И опять тянет лечь, отвернуться к стене и молчать. Но Исаак не даст. Тянет бродить по коридору.

— Это надо, мил человек, движение — жизнь. Я еще в журнале «Здоровье» читал. Хороший был журнал. А передача какая! Доктор Белянчикова вела. Смотрел? Или нет, ты тогда маленький был еще. Ты какого года?

Саша отвечал, Прокопьич удовлетворенно кивал и продолжал свои монологи.

— Хорошо было, сытно. Никто про еду не думал. А теперь что? Собаку не заведешь. Я было подкармливал бездомных, а как настали талоны — самому есть нечего. Тогда уж стал живодеров вызывать, а что делать? Не должно быть бездомных на вверенной мне территории. Так ведь? Да и что за жизнь у них? Каждый пнет. Ни будки, ни ласки.


Когда жить было еще терпимо, Ольга захотела собаку. Александр не приветствовал, но спорить не стал. Он просил только не крупную. Но убедить Ольгу не смог, она твердила:

— Комнатные собачки — это ни о чем. По улице пройти хочется с псом, чтобы все оборачивались: «Вот это да-а-а-а», — и просила подгалянца.

Любила она показуху. На подгалянца Минин категорически не согласился, Ольга уже была беременна. Завели немецкую овчарку, кобеля — дурашливого и беззлобного. От носа до кончика хвоста черного. Назвали Мухтаром. И он начал расти гораздо быстрее, чем Ольгин живот. К рождению Жени по квартире уже разгуливал семимесячный щенок. И выводить его на улицу было некому. Ольга — с ребенком, Саша — сутками на работе. А денег на еду все меньше.

Он не любил вспоминать то время — само вылезло, когда Прокопьич про собак заговорил. Не надо было заводить. Почему-то в мыслях об Ольге только плохое, а об умерших плохо нельзя…

Ольга щенка этого наказывала. За то, что ссал в коридоре между входными дверями. Так и не приучили к чистоте. Заниматься надо собакой, а не лупить. Ольга била — сильно, наотмашь, поводком, а чтобы не кусался, перед тем как наказать, надевала намордник.

Пса не отдавали. И не усыпляли. И весь этот ужас тянулся и тянулся, как и их с Ольгой совместная жизнь.

Соседка по площадке Мухтара жалела, приносила из кухни детсада, где работала, бачки с остатками супа. Пес хлебал и ссал еще обильнее. Потом Ольгину квартиру поменяли, переехали на выселки, в Лигово, приплату отдали за долги.

Пса тогда определили жить на лоджию. Он выл. И, наверно, сдох бы от голода, уже припадать на передние лапы начал, но Саша по случаю пристроил его охраннику на продуктовый рынок. Сторожить. Больше он Мухтара не видел.

Прокопьич оказался заботливым. Если Александр уходил на процедуры, а в это время привозили обед, Исаак брал на себя и на Минина, потом шел, грел в микроволновке и потчевал.

— Ты ешь, ешь, выпишут домой — там на халяву никто не покормит, — и виновато прикрывал рот ладонью. — Прости, прости, мил человек, не подумал. Ну, ничего, у тебя дочка осталась. Для нее надо жить.

Минин ничего про себя не рассказывал, но, очевидно, что Прокопьич знал. И много раз потом вспоминал Александр это краткое знакомство и повторял про себя слова Исаака:

«Для нее надо жить».

Игорь навещал не часто, но звонил, сообщал, что все в порядке.

О подробностях не распространялся, но ясно было о каком «порядке» говорит. Саша не спрашивал о похоронах Ольги, даже если бы мог, он, наверно, не пошел бы. За то время, что лежал в больнице, он по косточкам разобрал и собрал свою жизнь с ней. С самого начало было ясно — не пара они. Зря Александр заговорил с Ольгой тогда в сквере Адмиралтейства. Зря не послушал маму, которая была против этого брака. И что он теперь матери скажет? Ведь многое скрывал все эти годы. А теперь она тут, сидит в их раздолбанной квартире. Чем оправдаться, что вот так, в никуда, жизнь свою слил?

ЧАСТЬ 11 Неуставные отношения

К телефону приемного покоя Анисимова пригласили, когда еще и шести утра не было. Баба Нина раз десять извинилась за то, что разбудила врача, который прилег только пару часов назад, но женский голос на том конце провода уж очень просил. Пришлось вставать, брать себя в руки и идти. Кто ему может позвонить в такую рань, он представлял слабо, а потому от звонка ничего хорошего не ждал. Боялся, что с мамой что-то могло случиться, хотя буквально позавчера он говорил с ней из дома и все у нее было нормально. Ну как нормально… Человек она пожилой, и потому то одно, то другое, но все вроде в пределах разумного.

Трубка лежала на столе, за которым сидела Катя и что-то записывала в журнал.

— Да, Анисимов слушает, — произнес он.

— Толь, это я, — услышал голос Риты. — Ты не волнуйся, ничего не случилось, просто мне не спалось и я вспомнила, что вчера хлеб забыла купить. Зайдешь в булочную по дороге с работы?

— Хорошо, зайду, но раньше четырех дня не освобожусь. Может, сама сходишь? До четырех есть тебе наверняка захочется.

В ответ он услышал, что оставленные им на продукты деньги уже закончились и она не виновата. Что старается ему угодить, а он…

Разговор оборвал фразой «Поговорим вечером» и посмотрел на удивленную Катю.

— Что, Катюша, так и не удалось тебе поспать? — с улыбкой спросил девушку.

— Нет, работы много, пока все журналы заполнишь, пока каждую ампулу спишешь. Но я-то в восемь уже освобожусь, если все успею, а вы до вечера.

— Я до вечера, — как эхо повторил он и посмотрел на гремящую каталку с биксами и мешками белья, увозимыми в прачечную и в стерилизационную. Потом буквально следом загремела следующая каталка, потом еще одна.

Больница пробудилась и зажила своей обычной каждодневной жизнью, где практически все повторялось изо дня в день по одному и тому же расписанию, где стояли одни и те же запахи, по коридорам ходили одни и те же люди в белых халатах, менялись лишь пациенты. Они-то и были личностями с собственной судьбой, со своей неповторимой болью и индивидуальными обстоятельствами травмы. Ради них все крутилось и функционировало.

Большая кружка горячего крепкого растворимого кофе вернула работоспособность, и, не дожидаясь утренней пятиминутки, Анисимов засел за истории.

Отвлек его от этого процесса Михайличенко, явившийся на работу часом раньше.

— Как дежурство? Спал? — спросил он участливо.

— Только под утро с часик. А всю ночь шил и даже оперировал, но так, по мелочи. Какая нелегкая тебя в такую рань принесла?

— У меня план, Анисимов, по борьбе с моим глобальным одиночеством. Сейчас приступлю к выполнению.

— Удачи. Как объект зовут-то?

— Катюша, ага, сестричка из приемного. Хорошая девочка, ни в каких порочных связях не замечена. Так что приступаю к взятию ее бастионов.

— Прав, девочка хорошая. Зачем она тебе? — раздражение в душе странным образом нарастало.

— Не задавай глупые вопросы, Анисимов! А то ты не знаешь, зачем мужчине нужна девочка. Или ты того? Так говорят, что дома у тебя женщина живет. А про Катю… Сам не гам, так не мешай другим.

— Не понял, а я к Кате каким боком?

— Ты к Кате, слава Богу, никаким! Слепой, глухой и, как мне кажется, уже не мужчина.

Разговор прервал появившийся раньше положенного времени Курдюмов. А потом закрутилось: пятиминутка с отчетом дежурного врача, обход зам главврача по хирургии, проверка журналов списания наркотических и сильнодействующих медикаментов списка «А». Лекция о перерасходе этих препаратов, об экономии, потому что брать неоткуда, резервов нет. Слушать возражения врачей главный не хотел. Да если бы и хотел и услышал, что он мог сделать? Ничего, потому что как врач прекрасно понимал, что недообезболить больного — это все равно, что не обезболить совсем. Но как чиновник должен был выполнять распоряжения сверху. А именно сокращать и сокращать все виды расходов на здравоохранение.

День тянулся ужасно медленно и нудно. Хотелось вернуться домой и никого не видеть и не слышать, а тут еще за хлебом надо.

Вышел на остановку раньше, заглянул в булочную, взял буханку черного хлеба. Память перенесла его на три года назад, точнее — на три с половиной года назад. На улице стоял мороз, он вышел из института Поленова после выволочки у заместителя директора по науке. И дело было вовсе не в написанной им статье, которую он отправил в Russian Neurosurgical Journal. Проблема состояла в том, что он себя поставил единственным автором, указав лишь, что работа выполнена под руководством доктора медицинских наук и т. д… Да, ни зама по науке, ни самого директора он в соавторы брать не стал. Конечно, статью не пропустили. А его не допустили к защите кандидатской диссертации, развернули на апробации. Не стерпел, на следующий же день подал заявление об увольнении. Так сломалась карьера. Обо всем произошедшем позже думать не хотелось вообще. И вспоминать никакой тяги не было.

Подходя к своему подъезду, невольно глянул на окно кухни и удивился: на подоконнике красовались цветы в горшках и вместо простых белых шторок висел ажурный тюль с оборкой. Толик даже остановился от неожиданности, усмехнулся сам себе, раздражение исчезло, как не бывало, и он вошел в подъезд, а затем в квартиру.