— Посмотри! — сказал он. — Ну как, ты согласен, что вид отсюда просто великолепный?!

Ларри последовал взглядом за рукою хозяина. За гигантским цветником, состоящим из клумб и маленьких конических деревцев, простиралась серебристая гладь озера, в которой отражались широкая колоннада, главный фасад, покатая крыша замка и башни-близнецы, причем отражались с такой отчетливостью, что создавалось полное впечатление совершенной копии замка. К этому магическому зеркалу со всех сторон сбегались дорожки из камня-плитки, с ухоженными зелеными кустиками. Дорожки заканчивались основанием фонтана, спускающегося каскадами и увенчанного мраморной девой, — оттуда и низвергались сверкающие потоки воды, перепрыгивая с одной ступени на другую. Если не считать журчащего звука ниспадающей воды, вокруг царила мертвая тишина, такая же, как и в заколдованном лесу чуть поодаль…

— Очаровательно, не правда ли? — спросил Ларри после долгого молчания. — По-моему… я… я думаю, что это самое красивое место в мире, которое я видел когда-либо!

— Так думала и твоя мама, — странным голосом произнес Пьер де Шане. И, прикрыв окна, вернулся в комнату.

* * *

Переливчатый звон колоколов, за которым последовали удары часов, послужили для Ларри призывом поторапливаться к обеду. Приняв душ и одевшись, он устремился по длинному коридору и быстро сбежал вниз по мраморной лестнице. Двери гостиной уже были открыты, и, когда Ларри вошел внутрь, Пьер поднял глаза от бокала с коктейлем и улыбнулся молодому человеку, а затем предложил гостю взять с подноса, стоящего рядом, ломтики поджаренного хлеба с икрой. Маркиз сменил черный костюм на потрясающую форму, и через всю грудь на мундире красовался целый ряд орденских ленточек. Девушки сидели рядышком на софе; Джанина была одета в черное. Ларри ничего не оставалось, как подумать, что этим она хочет подчеркнуть, что в семье траур; причем старается делать это очень настойчиво, поскольку ее отец так же настойчиво старается хоть как-то разрядить скорбное настроение, до сих пор царившее в замке. Однако платье Джанины было великолепного, модного фасона, и прозрачный шифон, из которого оно было сшито, смягчал строгую прическу на прямой пробор и еле заметную напряженность в ее осанке. Луиза была тоже в платье из шифона, однако светло-сером с серебряной нитью, а изящную шею девушки обвивало ожерелье из лунного камня. Взглянув на нее, Ларри понял, что она надела украшения ради него.

Когда они допили аперитивы и Джанина отставила свой бокал, сразу же объявили, что обед подан. Пьер сделал слуге знак уйти, а Ларри он сказал, чтобы тот не спешил, ибо ничего не изменится, если они наполнят стаканы еще раз. Несмотря на то, что Ларри был всецело поглощен созерцанием Луизы, он не смог не отметить чрезвычайной элегантности дяди Пьера, а за грациозностью его манер — беспредельной печали, не имеющей ничего общего с горем его дочери, которое та, казалось, просто выставляла напоказ. Маркиз разговаривал с ней очень нежно и тихо, словно он был опечален из-за нее и пытался разделить ее чувства по мере своих возможностей; однако Ларри отчего-то не казалось, что он настолько же близок к Джанине, как к Луизе, к которой он постоянно оборачивался, обращаясь с ней с чувством очевидной привязанности и совершенно не скрывая этого. Вероятно, в этом-то и заключалась часть трагедии Пьера де Шане: его племянница действительно была ему дороже собственной дочери, и он был бы намного счастливее, если бы сумел заявить о более близком родстве с этой девушкой. Но, естественно, все это было лишь частью трагедии — истинную трагедию он переживал в связи с двойной утратой: смертью единственного сына и жены. Хотя, верно, и это было еще не все. Ларри не понимал, почему ему так кажется, однако чувствовал, что это именно так. Невольно ему припомнилось, что Пьер дважды говорил о Кэри Винсент — каждый раз очень коротко — и был при этом глубоко задумчив.

Словно догадавшись, что Ларри думает о нем, и желая увести эти мысли в иное русло, Пьер наконец предложил отправиться отобедать. Из гостиной они прошли через просторный холл в огромную библиотеку, которой Ларри прежде не видел, потом направились туда, где первоначально в замке располагалась кухня, уже несколькими поколениями де Шане используемая как обеденная зала. Огромный камин с вытяжкой занимал целую стену с одной стороны залы; рядом стоял трапезный стол, расположенный так, что центр залы оставался совершенно пустым, отчего создавалось впечатление обширного пространства. В очаге горел огонь из аккуратных деревянных поленьев; на оставшихся трех стенах висели сверкающие медные кухонные принадлежности: до блеска отполированные миски, кастрюли, сковородки с длинными ручками, отражавшие свет канделябров. В центре стола стояла огромная медная ваза с весенними цветами, а рядом еще две, поменьше, тоже с цветами. Посуда скорее отличалась причудливостью узора, нежели тонкостью материала, из которого была сделана; однако все столовое серебро было массивное и украшенное фамильным гербом, а хрусталь очень красиво огранен. Еще на столе стояло два графина под стать бокалам. Графины были наполнены вином: один — рубиновым, второй — цвета бразильского топаза. Осведомляясь у Ларри, какое вино тот желал бы испробовать, Пьер заметил при этом, что оба сорта являются продуктом с виноградника Монтерегарда и он надеется, что племянник отведает и то, и другое.

— Я уверен, что на завтрак ты ел палтус и телятину, — сказал дядя. — Так что постараемся несколько разнообразить меню вечером, и давай-ка начнем с нашего излюбленного pot-au-feu[33], в приготовлении которого наша старая добрая Альфонсина превосходит всех на свете. А потом перейдем к диким уткам, которыми мы также весьма гордимся. Красное вино будет совершенно уместно, когда мы станем есть салат. А потом примемся за суфле. И, конечно, потом будут шампанское, коньяк… Ну, в таких случаях это неизбежно. А! Вот и pot-au-feu! Ну же, теперь скажи мне честно, Ларри, как ты его находишь: если оно не придется тебе по вкусу, мы придумаем для тебя что-нибудь другое.

На самом деле блюдо оказалось превосходным. И Ларри радостно подтвердил это. То же чувство он испытал и от вина, похвалив и его, а потом — хрустящий хлеб домашней выпечки, сочную утку, замороженное суфле… Все было прекрасно, и ничего он не забыл упомянуть в своих похвалах. Однако он ощущал огромную радость и от предметов, которых не упомянул: от хрупких весенних цветов, от теплого камина, от мягкого света свечей, от сверкающей медной посуды; но больше всего он проникался всевозрастающим чувством привязанности к Пьеру де Шане и нежностью, быстро сменившейся сильным душевным волнением, которую пробудила в нем Луиза. Разумеется, ничто никогда не бывает совершенным до конца, думал он; на этот раз позиция Джанины беспокоила его ощущение благополучия и прекрасного настроения и вносила немного горечи в переполненную до краев чашу его счастья. Садясь за стол, она перекрестилась и что-то тихо проговорила, наверное, благодарение Богу. Усевшись, она разломила кусок хлеба на мелкие части и время от времени подносила эти кусочки ко рту. Она поела немного супа и больше ничего, а когда отец спросил, почему она почти ничего не ест и не чувствует ли она недомогания, она напомнила ему, что у нее уже долгое время нет аппетита. Через некоторое время в библиотеку подали кофе и коньяк, и она спросила отца, не извинит ли он ее, если ей придется всех покинуть. На этот раз она добавила, что теперь великий пост и посему она проводит каждый вечер в часовне за молитвами.

Маркиз встал, поцеловал дочь в лоб и, стоя, наблюдал, как она бесстрастно принимает поцелуй от Луизы, а потом учтивый поклон от Ларри. Когда же она удалилась, Пьер, вместо того чтобы сразу сесть, перевел взгляд с племянницы на племянника, а потом с любовью посмотрел на них обоих.

— Вы должны понять Джанину. Не сердитесь на нее, — проговорил он. — Молодой человек, а особенно если этот человек — девушка, не знает, как себя вести в обществе единственного компаньона, коим является горе. Девушки относятся к своему горю как к врагу, и в итоге оно им и становится. Джанина действительно очень страдает, и я боюсь, что это страдание вынуждает ее уходить в себя. Ладно, не будем больше об этом… В самом деле, по-моему, вам не следует оставаться здесь надолго, чтобы беседовать с глупым стариком, которому больше по душе погреться у камелька да посмотреть на лунный свет. Давай-ка, милая, укутайся потеплее и забирай от меня с глаз долой этого mauvais sujet[34], чтобы я мог спокойно посидеть и почитать этот скучнейший и отвратительный роман.

Луиза рассмеялась и побежала за накидкой. Ларри несколько секунд стоял у камина, пристально изучая глубоко высеченный в камне девиз, гласивший:

ЧЕСТНОСТЬ — ВЕРНОСТЬ — НЕУСТРАШИМОСТЬ

Ларри ощущал на себе взгляд Пьера, когда рассматривал эту надпись, и вдруг почувствовал, как дядя вновь взял его за руку.

— Вот видишь, и у нас есть свой жизненный критерий и образец, хотя, боюсь, мы не всегда следовали ему.

— Неужели никто?

— Как знать. Но некоторые из нас все-таки пытаются подойти к нему ближе других. Даже худшие из нас.

— Дядя Пьер, — вырвалось у Ларри, — вы просто не знаете, что это для меня значит: вы так радушно приняли меня, дали мне почувствовать себя одним из членов вашей семьи. Долгое время я находился вдали от Луизианы и… полагаю, что должен был больше тосковать по дому. И все-таки… — Он замолчал и проглотил комок, застрявший в горле. — И теперь вы разрешаете Луизе прогуляться со мной, — сумел добавить он. — Я… я знаю, что это весьма необычно во Франции со стороны опекуна такой девушки…

— Ничего необычного тут нет — ни во Франции, ни где-либо еще, когда человек среднего ума видит достаточно, чтобы оценить данную ситуацию, — отвечал Пьер. — Наверное, мне не надо рассказывать тебе, что Луиза в первый раз выйдет из дома одна в сопровождении мужчины. Однако у нас есть старая поговорка: «Bon grain fait bon pain» — «Из хорошего зерна получается хороший хлеб». Наверное, мне не следовало бы переводить тебе это, ведь ты говоришь по-французски не хуже меня. Я знал твоих… я знал обоих твоих родителей. К тому же я знал твоих бабушку с дедушкой. Нет, нет, мне не нужно напоминать, я знаю — ты предпочел бы, чтобы я не говорил, что Клайд Бачелор в действительности тебе не дед. Ты — дитя его духа, а такое иногда даже больше, чем дитя плоти.