Когда билеты были розданы, парни разошлись в разные стороны. Вскоре Тони был окружен домочадцами в составе всеми обожаемого маленького брата, черноокой красавицы сестры и отца, сердце которого явно разрывалось между гордостью за своего красивого мужчину, ребенка-сына, и болью неминуемого расставания. Мать Генри с трудом сдерживала слезы, но крепко сжимала в исколотых швейной иглою пальцах носовой платок, то и дело поднося его к носу и глазам. Всякий раз, когда Ларри смотрел на нее, у него в горле застревал горький комок. Взяв деда под руку, он отвел его как можно дальше от остальных.

— Мне так много хотелось сказать тебе, па, но почему-то слова застревают в горле, — начал он тихо.

— Не думай сейчас об этом, — быстро отозвался Клайд. Он стоял очень прямо, высоко держа голову и расправив плечи. — Если бы нам пришлось высказать друг другу все, что нам хочется, то никакого времени не хватило бы, дорогой.

— Знаю. Но почему-то мне очень хочется сказать тебе это. Я хочу сказать, что, не имея ни отца, ни матери, я имел и имею намного больше, чем любой из этих парней, у которых, насколько мне известно, есть родители. Я хочу сказать, как много ты значишь для меня, как много ты значишь… я хочу сказать…

— Послушай, Ларри, — перебил внука Клайд. — Ты — мужчина, который отправляется на войну, а я — непокладистый старый пройдоха, который не желает помирать, хотя его время давно уже настало. Так давай же и вести себя соответственно… если сумеем.

— Это ты-то непокладистый старый пройдоха? — выпалил Ларри. — Ты старый обманщик, вот ты кто! Но ты и еще кое-кто, ты для меня — и отец, и мать, и мы оба прекрасно знаем это! И вот сейчас ты дашь мне обещание, что будешь беречь себя, слышишь?! Чтобы никаких этих поездок верхом по полям в мороз, никаких ночных сидений в кабинете! У тебя ведь куча народу, чтобы делать все это за тебя! Тебе надо отдыхать.

— Скажи, пожалуйста, кто из нас уходит туда, где его могут подстрелить? Разве я? Это ты будешь подвергаться опасности. И это у тебя не будет возможности ни на минуту расслабиться. Я-то сделаю все, чтобы дотянуть до твоего возвращения, и единственное, чего мне хочется в этом бренном мире, — это передать тебе всю эту штуковину, что бы ты управлял ею и заботился обо всем, а я тем временем сидел бы на своей костлявой старой заднице и поглядывал бы на реку и баржи. Так что не задерживайся и поскорей побеждай в этой чертовой войне.

Вдали на рельсах замерцал свет и, разрезав утренний туман, осветил их лица, а потом послышался протяжный, скорбный гудок. Ларри проглотил в горле комок, но смог улыбнуться деду, когда пожимал его костлявые пальцы.

— Не важно, что случится, па, но знай, я всегда любил тебя больше всех на свете, — срывающимся голосом произнес он. Потом резко повернулся и медленно поднялся по ступенькам в вагон с сидячими местами.

Одновременно поднялись и остальные. Некоторые несли музыкальные инструменты — гитары, банджо, а один парень даже прихватил аккордеон; кое у кого имелись поношенные сумки-ранцы, только у Тони был красивый новенький чемодан. У одного из молодых людей пальто подозрительно вздулось на груди, и оттуда раздавалось приглушенное толстой тканью бульканье. Когда все поднялись в вагон, сигнальщик махнул фонариком, и поезд медленно пришел в движение. На горизонте уже занимался серый рассвет, но площадь за залитой светом платформой была еще погружена во тьму, и среди этой темноты решительными шагами шел Клайд. Плечи его опустились, а голова поникла. И он с радостью думал о том, что в Синди Лу его дожидается Наффи.

24

— Утро, а особенно раннее, — чертовски не то время, чтобы приезжать в такое место, как Новый Орлеан! — говорил Тони Манджириано. — Я слышал, они загребут нас прямо со станции и быстренько отведут в эти чертовы казармы.

— Тебе бы надо было оказаться с нами, чернокожий, — насмехался кто-то из группы, севшей в поезд в Батон-Руже. — В последнюю ночку мы здорово погудели. Именно здорово! А что мы вытворяли с девчонками! Не знаю, осталось ли во мне достаточно мужского начала, чтобы пройти армейскую проверку…

— Э, тебе не придется проходить проверку, пока они не пошлют тебя к Бьюрегарду, или в Хьюстон, или куда там еще. А к тому времени мы отъедимся, так что можешь не беспокоиться за свое «мужское начало», если у тебя там действительно что-нибудь есть.

— Ты-то не волнуйся за него, мы можем проверить это в любое время, когда пожелаешь.

— Ох, оставьте его лучше для немцев и, ради Бога, заткнитесь, мне спать охота.

Кто-то в конце вагона запел, а остальные подхватили:

Теперь ты в армии, друг,

Оставил дом, оставил плуг,

И никогда не станешь ты богат,

Теперь ты в армии, в армии, брат.

Ларри сидел, втиснувшись в сиденье из розового плюша, рядом с тем парнем, у которого огромные уши и шарообразная голова. Теперь этот новобранец добровольно просветил Ларри о своей персоне: его зовут Жюль Робине, он рабочий сахарного завода из Батон-Ружа, семья его живет на берегу близ Паолины, где все выращивают черный табак. Однако уйти из дома и поступить на сахарный завод он решил, соблазнившись огромными заработками, и ему ненавистна мысль поменять свой заработок на какие-то тридцать баксов в месяц. Ведь он экономил деньги, чтобы жениться. Субъект с бакенбардами, сидевший рядом и внимательно прислушивавшийся к их беседе, тоже решил поведать о себе: его вытащили из Манила-вилладж в бухте Баратария, где он отсиживался в надежде избежать призыва; однако власти разузнали о его местонахождении и прислали за ним представителя, чтобы привезти его в Сент-Джеймс. Судя по его словам, он последовал за чиновником без всяких протестов. И вообще, по-видимому, не стоило винить этого парня за попытку уклониться от службы, потому что его работа в рыболовецкой бригаде из Санто-Бахо была ненамного лучше, чем пребывание в армии. Кроме того, по его словам, когда у тебя есть деньги, ты всегда можешь как следует напиться в Мартле Гроув… Но раз уж угодил сюда, то о’кей, ладно, дайте же ему рассказать дальше…

* * *

Поезд, подрагивая на стыках рельсов, миновал Кеннер, потом — огромный овощной склад и через некоторое время подъехал к Карроллтону. Яркое солнце отбрасывало длинные тени на запад, когда вагоны прогрохотали мимо каких-то трущоб и остановились у кирпичного здания станции, на ступенях которой их ожидал дюжий сержант с выдающимся вперед подбородком и в ухарски заломленной фуражке. Он проорал диким голосом:

— Так, все сопливые вон туда — к тому посту!

За спиной Ларри послышался возмущенный ропот:

— Да что он о себе возомнил, этот придурок? Да содрать с него форму, и я, черт возьми, покажу, кому надо вытереть нос!

Однако эти слова были произнесены осторожным шепотом, и новобранцы послушно направились к указанному месту. Сержант поднял руку, призывая к вниманию.

— Слушайте меня, парни! — резко начал он. — Наверное, кое-кто из вас большие шишки в вашем городе. И раньше, наверное, вы указывали людям, что им делать. Но теперь вы в армии, и первое, что вам придется усвоить: вы должны выполнять то, что вам велят. Итак, зарубите себе это на носу! Снаружи вас ожидают грузовики. Они отвезут вас в казармы.

— Эй, а когда мы будем жрать? — раздался откуда-то из толпы язвительный голос.

— Сразу же отвечу. Есть будете, как только доберетесь до казарм.

— К черту еду, когда мы будем пить? — выкрикнул другой голос. За ним последовал хохот. Сейчас они шли по Рампант-стрит, а через дорогу было много забегаловок и магазинов, где торговали спиртным навынос.

Завтрак был обильным и на удивление вкусным. Перед новобранцами стояли блюда с ветчиной и яичницей, миски с овсянкой, кружки с кофе и хлеб с маслом.

— А знаете, неплохо, — заметил кто-то. — Я бы все время жрал такое.

— Лучше не налегай на кофе, — посоветовал один парень, который прежде говорил, что его совершенно не волнует, во сколько они доберутся до Нового Орлеана. — Мне сказали, что они туда подмешивают бром, чтобы некоторым образом повлиять на нашу «природу», а то, не ровен час, еще дезертируешь, после того как какое-то время побудешь в лагере.

— Да ну, по-моему, все это вранье! Ты вообще когда-нибудь думаешь о чем-нибудь еще, кроме своей «природы»?

— Кстати, это не самое плохое — думать о ней. Я просто передаю то, что мне сказали. По мне, так немножко брома просто отвлечет меня от разных мыслей…

— Эй, всем выходить и строиться! — неожиданно пролаял голос с порога. — Ну же, пошли, мошенники!

По этой команде все отправились на отдаленный участок, где им было приказано «погулять». Новобранцы начали бесцельно прохаживаться, собирая сигаретные окурки, спички, куски опавших листьев и тому подобное, а потом бросали это все в мусорные баки. Этим они занимались до обеда, после чего всех собрали гуртом, привели в помещение столовой и накормили жареной ягнятиной, зеленым горошком, отварным картофелем и кофе. Все это им принесли солдаты, служащие при столовой, и новобранцы за едой обсуждали ситуацию в общих чертах.

— По-моему, совсем неплохо! Знаешь, мне, кажется, начинают нравится эти армейские, раз у них даже есть люди, которые прислуживают тебе, когда ты жрешь…

— Как ты думаешь, нам разрешат сегодня вечером выйти в город? Я слышал…

— Ничего у тебя не выгорит, дружище. Сегодня вечером они отправят нас к Бьюрегарду…

И вправду после раннего ужина новобранцев сразу же посадили в поезд, на этот раз — в военный эшелон.

* * *

Поезд остановился в малонаселенной части Батон-Ружа, после чего направился к парому, на котором был перевезен через Миссисиппи под аккомпанемент хриплых пароходных гудков и при свете фонариков стрелочников. В вагоне стихли бодрые песни. В одной части резались в кости; в другой шли нескончаемые разговоры о различных проделках, то и дело сопровождаемые взрывами гомерического хохота. Ларри не стал присоединяться ни к одной из групп и где-то после Морганзы провалился в сон и проспал до рассвета, пока его не разбудил скрежет подпрыгивающих на стыках рельсов вагонов, когда поезд переводили на другой путь на сортировочной станции в Александрии, чтобы отправить дальше по семимильной ветке, заканчивающейся прямо в военном лагере Бьюрегарда. Солнце только начало подниматься, когда поезд окончательно остановился, и тут же проревели команды: «Всем выходить! Да поживей, вы теперь в армии!» Парни тут же повскакивали со своих коек. Их выстроили в четыре шеренги, они стояли, переминаясь с ноги на ногу, чувствуя себя весьма смущенно даже среди своих. Новый сержант — высокий широкоплечий мужчина с плоским животом и покрытым шрамами лицом — волком смотрел на новоприбывших. Поля его шляпы были настолько жесткими, что казалось, они сделаны из металла; манжеты и кокетка на рубахе из саржи были отутюжены до тонкости лезвия бритвы, парусиновые штаны отдраены почти до белизны. Голос звучал хрипло и резко: