— Я занимаюсь туалетом по утрам, — сказала она, — и этого достаточно. Слава богу, у меня нет собачьей привычки заниматься этим по расписанию несколько раз в день. Тем более так часто.

Если леди Монтдор действительно надеялась, что Советерр распространит на Полли лучи своего обаяния и заронит в ее душу мысли о любви, то ее ждало жестокое разочарование. Как только мужчины вышли из столовой, где они просидели около часа (я слышала, как она сказал: «Что за убийственная английская привычка…»), он был окружен Вероникой и ее хором и лишен возможности передвижения. Все они казались его старыми друзьями, называли его Фабрисом и сгорали от нетерпения расспросить об общих знакомых в Париже — модных иностранных дамах с такими немодными английскими именами, как Нора, Кора, Дженни, Дейзи, Мэй или Нелли.

— Неужели всех француженок зовут, как английских горничных? — сердито спросила леди Монтдор, видя, что ей придется смириться с этой атакой на Советерра и довольствоваться беседой с его старой матушкой.

Он, казалось, наслаждался этой суетой, его мерцающие глаза с искренним интересом останавливались на раскрашенных лицах женщин, в то время как они с фальшивым беспокойством расспрашивали его о дорогих Нелли и Мери. Между тем, мужья всех этих дам с откровенным облегчением, которое всегда испытывает англичанин, освободившийся от дамского общества, устремились к столам для азартных игр в дальнем конце галереи, делая, без сомнения, более крупные ставки, чем позволяли их жены. Леди Патриция отправилась спать; Малыш Дугдейл попытался было присоединиться к кружку вокруг Советерра, но обнаружил, что никто не собирается уделять ему ни малейшего внимания. На его вопрос о герцоге де Суппе был дан уклончивый ответ: «Я иногда вижу Нину де Супп». Наконец он сдался. С болью в глазах и с улыбкой на губах он уселся между мной и Полли и настроился закончить вечер, играя с нами в нарды, пожимая нам руки, касаясь наших колен в своей, как я считала, «глуповской» и развратной манере поведения. Лорд Монтдор и один или два пожилых джентльмена отправились играть в бильярд, желая проверить, остается ли он по-прежнему лучшим игроком на Британских островах. Между тем бедная леди Монтдор была подвергнута допросу с пристрастием со стороны старой герцогини, которая, вероятно, из духа противоречия перешла на свой родной язык. Французский леди Монтдор был вполне приличен, но далеко не так безупречен, как у ее мужа и свояка и вопросы, касающиеся мер и весов, доставляли ей немалое затруднение. Сколько гектаров в парке Хэмптона, какой высоты башни, сколько будет стоить нанять плавучий дом для Хенли, сколько километров отсюда до Шеффилда? Ей все время приходилось обращаться за разъяснениями к Малышу, который никогда ее не подводил, но герцогиня мало интересовалась ответами, она была слишком занята, готовя следующий вопрос. Они лились непрерывным потоком, не давая возможности леди Монтдор сбежать к игрокам в бридж, чего та жаждала всей душой. Какие электрические машины установлены в Хэмптоне, какой средний вес благородного оленя, как давно женаты лорд и леди Монтдор (бинго!), как нагревается вода в системе отопления, сколько собак в своре для охоты на лису, где сейчас находится королевская семья? Леди Монтдор переживала ощущения кролика, загипнотизированного змеей. Наконец она не выдержала и присоединилась к тем изнеженным женщинам, которые отправлялись в постель раньше, чем это было принято в Хэмптоне.

Глава 5

Поскольку я впервые оказалась одна во взрослом обществе в этом огромном и роскошном доме и понятия не имела о принятом здесь распорядке, я, прежде чем проститься вечером с Полли, спросила ее о времени завтрака.

— О, — неопределенно сказала она, — после девяти, ты же помнишь.

У меня дома это означало от пяти до пятнадцати минут десятого. Утром я была разбужена горничной, которая принесла мне на подносе чай и намазанные маслом ломтики хлеба толщиной с бумажный лист.

— Это ваши перчатки, мисс? — спросила она. — Их нашли в машине.

После чего мне наполнили ванну, а перчатки исчезли из моей зоны видимости, чтобы, вероятно, быть добавленными к художественному беспорядку, который уже успели создать из моего вчерашнего твидового костюма, трикотажной блузки, обуви, чулок и нижнего белья. Я догадывалась, что должна буду в ближайшее время появиться внизу в перчатках и никак иначе. Тетя Эмили никогда не предлагала мне отправляться в гости со своей собственной горничной. Она считала, что не стоит портить меня на случай, если я буду вынуждена выйти замуж за бедняка и экономить на прислуге. Поэтому я весьма ценила сострадательное милосердие горничных в домах, которые посещала. К девяти часам я была вымыта, одета и вполне готова проглотить небольшое количество пищи. Странно, вчерашний ночной пир должен был, казалось, насытить меня на неделю вперед, но я чувствовала себя голоднее обычного.

Я подождала несколько минут после того, как часы пробили девять, а затем рискнула спуститься вниз, но была сильно сконфужена, обнаружив, что стол в столовой застелен зеленым сукном, дверь в кладовую широко распахнута, а слуги в полосатых жилетах и рубашках заняты делами, не предвещающими наступление завтрака, например, сортировкой писем и раскладыванием утренних газет. Они смотрели на меня, как мне казалось, с враждебным удивлением. Я нашла их более опасными, чем вчерашние гости, и уже собиралась юркнуть к себе в спальню, когда голос позади меня произнес:

— Совершенно пустой стол. Ужасно.

Это был герцог де Советерр. Моя защитная окраска не работала при утреннем свете, но он говорил со мной так, словно мы были старыми друзьями. Я очень удивилась, когда он пожал мне руку, и еще больше, когда он сказал:

— Я так долго дожидался моей каши, что не могу оставаться здесь, это так печально. Пойдемте прогуляемся?

В следующий момент я осознала, что иду рядом с ним, очень быстро, почти в ногу, по одной из главных аллей парка. Он говорил так же быстро, как шагал.

— Сезон туманов, — сказал он, — и плодоношенья.[7] Могу я считаться знатоком английской поэзии? Но сегодня утром мы вряд ли сможем наблюдать хоть какое-то плодоношение из-за этого тумана.

В самом деле, туман окружал нас стеной, из которой выступали силуэты желтеющих деревьев. Трава была мокрой насквозь и мои закрытые туфли уже протекли.

— Я люблю, — продолжал он, — вставать с петухами и выходить на прогулку перед завтраком.

— Всегда? — поинтересовалась я.

Я знала людей, которые действительно так поступали.

— Никогда. Никогда-никогда. Но сегодня утром я сказал своему камердинеру отправить вызов в Париж. Я ожидал, что это займет по крайней мере час, но меня соединили практически сразу, так что теперь я не у дел и время течет у меня сквозь пальцы. Разве мой английский не великолепен?

Этот звонок в Париж показался мне самой лихой экстравагантностью, какую я когда-либо видела. Тетя Эмили и тетя Сэди вешали трубку, не закончив фразу, как только проходил трехминутный сигнал. Правда, Дэви часто разговаривал со своим врачом в Лондоне, но он звонил всего лишь из Кента, и это было необходимо для его здоровья, находящегося в постоянном кризисе. Но звонить в Париж, за границу!

— У вас кто-то заболел? — решилась спросить я.

— Не совсем, но она так изводит себя, бедняжка. Конечно, я понимаю, как ей тяжело в Париже без меня, не знаю, как она это выносит. Я очень жалею ее, в самом деле.

— Кого? — любопытство преодолело мою застенчивость, хотя невозможно было долго стесняться этого необыкновенного человека.

— Моя невеста, — небрежно ответил он.

Увы! Что-то подсказывало мне, что именно таким и будет его ответ, мое сердце упало, и я пробормотала:

— О, как интересно. Вы обручены?

Он искоса бросил на меня странный взгляд.

— О, да, — сказал он, — обручен.

— И вы собираетесь жениться в ближайшее время?

Но почему, спрашивала я себя, он уехал один, без нее? Если бы у меня был такой удивительный жених, я следовала бы за ним везде, как верный спаниель.

— Не думаю, что это случится очень скоро, — сказал он весело. — Все дело в Ватикане, знаете ли. Тысячелетья — ничто перед ним, «столь быстротечен их лет, кратки, как стража, вершащая ночь, прежде, чем солнце взойдет».[8] Все-таки я доволен своим знанием английской поэзии. Если только вы считаете это поэзией. Это гимн на самом деле. Существует такая вещь, как римская церковь, моя дорогая барышня, к которой я принадлежу. И церковь должна аннулировать брак, чтобы мы смогли объявить о помолвке. Моя возлюбленная, моя Дульсинея (блестящий английский?) должна получить развод, прежде чем станет свободной и сможет выйти замуж за меня.

— Боже! Так она уже замужем?

— Да, да, конечно. В природе существует очень мало незамужних дам, знаете ли. Ни в одном государстве хорошеньким женщинам не удается надолго сохранить свободу.

— Моя тетя Эмили не одобряет помолвок с замужними дамами. А моя мама всегда так делала, за это тетя Эмили очень осуждает ее.

— Вы должны сказать своей дорогой тете Эмили, что это весьма удобно во многих отношениях. Но я так часто и так долго был женихом, что теперь мне пора жениться.

— А вы этого хотите?

— Не уверен. Каждый день за ужином видеть одно и то же лицо, не ужасно ли это?

— Тогда вы можете расторгнуть помолвку.

— Трудно расставаться со старыми привычками. Я уже так привык быть женихом, что уже не могу себе представить другого состояния.

— А вы уже были помолвлены раньше?

— Много, много раз, — признался он.

— Так что же случилось с ними со всеми?

— Различные превратности судьбы.

— Например? Что произошло с вашей предпоследней невестой?

— Дайте вспомнить… Ах, да… она сделала кое-что, что я не мог одобрить, так что я ее разлюбил.