— Скакалкина дочка?

— Не смешно. Как у Скакалки может быть такая взрослая дочь?

— Вероника, подойди сюда на минуту. Знаешь, кто это? Она дочь Скакалки, вот так сюрприз.

— Пойди выпей чаю, Фанни, — сказала леди Монтдор.

Она отвела меня к столу, в то время, как скворцы продолжали трещать о моей матери в ритме песенки «У Пегги был веселый гусь», которую я отлично помнила: «ах-до-чего-веселый-гусь-спляшем-Пегги-спляшем».

— Как забавно, дорогая, ведь самый первый роман у Скакалки случился с Чедом. Мне повезло, я оказалась рядом и успела подхватить его, когда она от него ускакала.

— Я до сих пор не понимаю, как это может быть правдой. Скакалке не может быть больше тридцати шести. Нет, я точно знаю. Роли, ты знаешь Скакалку с детства, мы вместе ходили к мисс Вакани; до сих пор не могу забыть твой коротенький килт, танец с саблями и покер на полу. Неужели ей больше тридцати шести?

— Все верно, глупышка, просто посчитай. Она вышла замуж в восемнадцать лет. Восемнадцать плюс восемнадцать равняется тридцати шести, правильно? Нет?

— Да, но куда приплюсовать еще 9 месяцев?

— Не девять, ничего подобного, дорогая. Ты помнишь, какой фикцией была ее свадьба, какой огромный у нее был букет, как ей стало плохо от сладкого? В этом все дело.

— Вероника, как обычно, зашла слишком далеко. Давайте закончим эти игры с математикой.

Я одним ухом прислушивалась к этой захватывающей беседе, вторым стараясь уловить, что мне говорит леди Монтдор. Ее оценивающий взгляд сверху вниз, который я так хорошо помнила, ясно говорил мне, что моя твидовая юбка вытянулась на коленях, и что мне недостает перчаток (потому что я забыла их в салоне автомобиля и не могла набраться храбрости послать за ними). Вслух она совершенно миролюбиво заметила, что я очень изменилась за пять лет. Как поживает тетя Эмили? А Дэви? Именно в этом и заключалось ее очарование. Как только вам начинало казаться, что сейчас она вонзит в вас когти и клыки, раздавалось ласковое мурлыканье тигрицы. Она отправила одного из мужчин на поиски Полли.

— Думаю, она играет в бильярд с мальчиками, — и налила мне чашку чая. — И, наконец, — сказала она, — когда компания уже в полном сборе, появляется Монтдор.

В обществе равных себе она всегда называла мужа Монтдором, но в ситуациях приграничных, например¸ с агентом по недвижимости или доктором Симпсоном, он был лордом Монтдором, если не Его светлостью. Я никогда не слышала, чтобы она просто сказала «мой муж», он всегда был показателем ее отношения к окружающим, который и делал ее настолько нелюбимой всеми, средством показать людям их надлежащее место и удерживать их там.

Голоса затихли, когда лорд Монтдор, само воплощение бодрой старости, вошел в комнату. Все замерли, и те, кто еще не стоял, почтительно поднялись на ноги. Он пожимал протянутые со всех сторон руки, находя для каждого доброе слово.

— А это моя подружка Фанни? Уже довольно взрослая, как погляжу. А ты помнишь, как мы в последний раз плакали над «Девочкой со спичками»?

Превосходный выход, подумала я. Пара слов о детстве, и я почувствовала себя здесь самой желанной гостьей. Он повернулся к огню, держа крупные белые руки перед пламенем, в то время как леди Монтдор наливала чай. Молчание в комнате затянулось. Он взял булочку с маслом, положил ее на блюдце и, обращаясь к другому старику, сказал:

— Я давно хотел вас спросить… — они уселись рядом и заговорили вполголоса.

Птичий щебет снова заполнил комнату. Я уже чувствовала, что мне не о чем беспокоиться в этой компании, даже если кто-то из гостей мог оказаться недружелюбным, моя защитная окраска делала меня почти невидимой; первоначальная вспышка интереса ко мне угасла, словно меня и не было вовсе, и я могла с безопасного расстояния наблюдать их выходки. Различные вечеринки в прошлом сезоне нервировали меня гораздо больше, потому что на них мне приходилось играть свою роль, петь и шутить по возможности забавно. Но среди этих стариков я снова была ребенком и заняла свое место, чтобы слушать и наблюдать. Оглядывая комнату, я задавалась вопросом, кто были те молодые люди, специально приглашенные для нас с Полли? Вряд ли у них был шанс преуспеть. Потому что ни один из них в действительности не был молод, всем за тридцать и, вероятно, все женаты, хотя невозможно было угадать, кто здесь их жены, потому что все они обращались друг к другу одинаково ласково и фамильярно. Мои тети так разговаривали только с собственными мужьями и детьми.

— Соня, Советерры еще не приехали? — спросил лорд Монтдор, принимая вторую чашку чая из ее рук.

По рядам женщин пробежало волнение. Они дружно повернули головы, словно стая собак на шорох шоколадной фольги.

— Советерры? Ты имеешь ввиду Фабрицио? Только не говори мне, что Фабрицио женился, иначе меня уже ничто на свете не удивит. Нет, нет, конечно, нет. Он верен своей старой любви уже двадцать лет. Конечно, мы давно знаем Фабрицио. Такое веселое, восхитительное создание. Он, правда, немного увлекся одной рани[6] из Равальпура, даже поговаривали, что у нее был ребенок…

— Соня, — сказал лорд Монтдор довольно резко, но она не обратила на него внимания.

— Она была замужем за отвратительным старым раджой. Эти бедные существа, рожающие одного ребенка за другим, невозможно было избавиться от чувства жалости к ним, словно к маленьким птичкам. Я навещала их, даже тех, кто носит паранджу, и, конечно они просто поклонялись мне, это было действительно трогательно.

Объявили леди Патрицию Дугдейл. Я время от времени видела Дугдейлов, пока Монтдоры были за рубежом, потому что они жили по соседству с Алконли. И, хотя дядя Мэтью ни в коем случае не рекомендовал поддерживать отношения с соседями, не в его власти было исключить наши случайные встречи в 9.10 на платформе в Оксфорде, например, или в Паддингтоне в 4.45 или на рынке в Мерлинфорде. Кроме того, тетя Сэди приглашала Дугдейлов в Алконли на танцы, когда Луиза и Линда начали выезжать в свет. Помнится, они преподнести Луизе в качестве свадебного подарка набор антикварных подушечек для булавок, такой тяжелый, словно набитый свинцом. Романтичная Луиза решила, что в подушках спрятано золото («здесь наверняка спрятан клад, разве не понимаешь?»), и вспорола их своими маникюрными ножницами; в результате ни одну из них невозможно было показать вместе с другими подарками из опасения ранить чувства леди Патриции.

Леди Патриция оставалась ярким образчиком красоты, несмотря на избороздившие кожу морщины. Когда-то она была так же белоснежна и безупречна, как Полли, но теперь ее светлые волосы поседели, а кожа приобрела желтоватый оттенок, делая ее похожей на мраморные парковые статуи со снежными сугробиками на голове и размытыми временем и непогодой чертами. Тетя Сэди говорила, что когда-то они с Малышом были признаны одной из красивейших пар Лондона, но это было много лет назад, сейчас им было за пятьдесят, и их дни клонились к закату. Жизнь леди Патриции была полна печали и страданий, печали в несчастливом браке и страданий от больной печени. (Сейчас я, конечно, цитирую Дэви). Когда-то она в течение нескольких лет была страстно влюблена в юношу несколько моложе себя, который наконец и женился на ней, как предполагали, потому что испытывал непреодолимое влечение к многоуважаемому семейству Хэмптон. Великой трагедией его жизни стала бездетность жены, так как он в мечтах видел себя родоначальником мощной ветви многочисленных полу-Хэмптонов, и люди даже поговаривали, что он на некоторое время даже помешался от разочарования, пока его племянница Полли не заняла в его сердце место дочери.

— Где Малыш? — спросила леди Патриция, поздоровавшись с теми, кто сидел у камина, и в обычной английской манере помахав перчатками или улыбнувшись тем, кто находился дальше от нее.

Она была одета в практичный твидовый костюм, фетровую шляпу, шелковые чулки и ярко начищенные туфли из телячьей кожи.

— Извини, сейчас он придет, — сказала леди Монтдор. — Я хочу, чтобы он помог мне за столом. Он играет с Полли в бильярд, я уже один раз посылала за ней Рори… О, вот и они.

Полли поцеловала тетю и меня. Она оглядела комнату, чтобы убедиться, что не приехал кто-то, кому нужно сказать: «Как поживаете?» (в семействе Монтдоров твердо придерживались соблюдения светских ритуалов), а затем снова повернулась ко мне.

— Фанни, — сказала она, — ты давно здесь? Мне никто не сказал.

Она стояла, возвышаясь надо мной, и все туманные воспоминания детства, все сложные чувства, какие мы можем испытывать к одному человеку, разом нахлынули на меня. Чувства, которые я испытала при виде Профессора Безобразника, были просты, но не менее сильны.

— Ха, — сказал он, — вот и моя леди жена.

У меня мурашки бежали по коже от его вьющихся черных волос, чуть тронутых сединой, от его юркой маленькой фигурки. Он был ниже женщин из семьи Хэмптон, примерно на дюйм ниже леди Патриции, и пытался компенсировать эту разницу с помощью очень толстых подошв ботинок. Он всегда выглядел ужасно самодовольным, уголки его губ были приподняты даже в состоянии покоя и растягивались в гуттаперчевую улыбку, когда он чем-либо оживлялся.

Синий взгляд Полли был направлен на меня, думаю, она тоже заново открывала для себя человека из полузабытого детства — маленькую девушку с темными вьющимися волосами, которая (как говаривала тетя Сэди) словно пони, готова в любой момент взмахнуть мохнатой гривкой и ускакать прочь. Полчаса назад я бы с удовольствием и ускакала, но теперь я чувствовала сильнейшее желание остаться там, где нахожусь. Когда чуть позже мы поднимались наверх, Полли обняла меня за талию. В ее голосе звучала искренняя нежность:

— Неужели я вижу тебя снова, это слишком прекрасно. У меня к тебе куча вопросов. Я часто думала о тебе в Индии. Помнишь наши черные бархатные платья с красными кушаками, в которых мы спускались вниз после чая? Помнишь, как Линда спросила про глистов? Неужели это было так давно? А что за жених у Линды?