Конечно, тетя Сэди не имела ни малейшего представления обо всем этом, иначе пришла бы в совершеннейший ужас. Они с дядей Мэтью всегда недолюбливали мистера Дугдейла, и когда речь заходила о его лекциях, она говорила, что они именно такие, каких и следует от него ожидать — пафосные, скучные и неуместные перед деревенской аудиторией. Но у нее было столько трудностей с составлением программы Женского Института в нашем отдаленном графстве, что, когда он сам написал ей и предложил свои услуги, она без колебаний согласилась. Без сомнения, тетя была уверена, что дети называли его Профессором Безобразником исключительно в шутку, а не из серьезных причин, да и вообще, с Радлеттами ничего нельзя было знать наверняка. Например, почему Виктория ревела как бык, готовая убить Джесси всякий раз, когда Джесси начинала говорить с ней несколько странным тоном, несколько странно указывая на нее пальцем? Думаю, они и сами этого не знали.

Когда я вернулась домой и рассказала Дэви о проделках лектора, он долго хохотал, но велел мне не говорить ни слова тете Эмили. Он был бы ужасно рад проучить Безобразника, но единственным человеком, который мог пострадать от этой истории, была бы леди Патриция Дугдейл, его жена. «У нее есть достаточно причин, чтобы мириться с его проказами, — сказал он, — и, кроме того, что на самом деле хорошо для них, а что плохо? Эти Радлетты уверенно идут по дурной дорожке один за другим, и на свете нет ничего, что собьет их с пути. Бедняжка Сэди, к счастью для нее просто не понимает, что они уже готовы вылететь из гнезда».

Все это произошло за год или два до описываемых событий, и прозвище Малыша Дугдейла так прижилось в нашей семье, что никто из детей не называл его иначе, даже взрослые смирились с ним, хотя у тети Сэди оно и вызывало смутный протест. Короче говоря, прозвище отлично ему подошло.

— Не слушай Дэви, — сказала тетя Эмили. — Он сейчас настроен во всем противоречить. Подождем убывающей луны, чтобы обсудить наши дела, тогда он будет рассуждать разумно. А теперь мы должны подумать о твоем гардеробе, Фанни. Порядки в доме у Сони ужасно утомительны. Я полагаю, у нее принято переодеваться к чаю? Может быть, мы перекрасим твое платье для Аскота в винно-красный цвет? Хорошо, что в нашем распоряжении почти целый месяц.

Почти месяц был действительно утешительной мыслью. Хотя я и была одержима идеей ехать в этот странный дом, само воспоминание о нем заставляло меня дрожать от страха. И не из-за Профессора Безобразника, которым меня дразнил Дэви, а из-за картин моего детства в Хэмптон-парке, которые мало-помалу начали возрождаться в памяти и сознании, напоминая, как мало радостей было у меня там.

Самыми страшными были комнаты первого этажа. Можно было бы предположить, что ничто уже не напугает того, кто привык, как я, к обществу моего дяди Мэтью Алконли. Этот шумный людоед, этот пожиратель невинных девиц не ограничивал свое присутствие какой-либо частью собственного дома. Приходя в ярость от наших проделок, он бушевал и ревел по всему дому, и в эти минуты самым безопасным местом была гостиная тети Сэди, которая единственная имела на него влияние. Террор в Хэмптоне был совершенно иного качества. Ледяной и бесстрастный, он царил внизу, куда мы были вынуждены спускаться после чая, умытые и причесанные, в платьях с оборками, пока были маленькие, и в матросках, когда стали старше, в Длинную галерею, где десятки взрослых играли в бридж.

Худшим в бридже было то, что время от времени каждый из четырех игроков получал свободу, чтобы побродить по комнате и поболтать с маленькими девочками. Тем не менее, игроки предпочитали отдавать свое внимание картам, и мы могли сидеть на шкуре белого медведя перед камином, разглядывая картинки в книгах или просто молча, пока не получали разрешения идти спать. Иногда лорд Монтдор или Малыш Дугдейл задавались целью развлечь нас. Лорд Монтдор читал вслух Ганса Христиана Андерсена или Льюиса Кэрролла, и в его голосе было что-то такое, что заставляло меня смущенно ерзать; Полли опускала щеку на голову белого медведя и, думаю, не слушала совсем. Гораздо хуже было, когда Малыш Дугдейл затевал игру в прятки или сардины,[5] две игры, которые он очень любил и в которые играл в своей «глуповской» (как говорили мы с Линдой) манере. Слово «глуповство» имело особый смысл в нашем детском языке, но только после лекции мы поняли, что Дугдейл не столько глуп, сколько развратен.

В разгар игры в бридж мы были, по крайней мере, избавлены от внимания леди Монтдор, но, если по несчастной случайности в доме не могло собраться четырех игроков, она усаживала нас играть в Быстрого демона, игру, пробуждавшую во мне острое чувство собственной неполноценности, потому что я меняла карты слишком медленно. «Поторопись, Фанни, мы ждем. У тебя есть семерка, я знаю, не будь таким лунатиком, дорогая». Она всегда первая набирала сто очков и не делала ошибок. Она так же никогда не оставляла без внимания ни одной детали моей внешности, ни потертые туфли, ни не совсем соответствующие друг другу чулки, слишком короткое или узкое платье, из которого я уже выросла — все это методично записывалось на мой счет. Так было внизу.

Наверху было безопасно. В спальне, классной комнате, комнате медсестры мы были защищены от внезапного вторжения; когда взрослые хотели видеть Полли, за ней присылали горничную. Но там было скучно, совсем не так, как в Алконли, где мы учились ругаться плохими словами, совершали вылазки в лес, чтобы рыть землю или захлопывать стальные капканы, кормили из пипетки детенышей летучих мышей втайне от взрослых, имевших абсурдную идею, что летучие мыши якобы покрыты паразитами. Полли была послушной и уравновешенной девочкой, которая исполняла все ритуалы и требования домашнего этикета с достоинством испанской инфанты. Ее нельзя было не любить, так она была красива и доброжелательна, но доверительная дружба с ней была невозможна. Она была полной противоположностью Радлеттам, которые без обиняков выкладывали все, что ни придет в голову. Полли не говорила ничего, и если имела какие-либо желания или потребности, хранила их глубоко в своем сердце. Любила ли она что-нибудь? Это было тайной для меня. Мы с кузенами изливали свою любовь друг на друга, на взрослых, на животных, даже на персонажей (чаше вымышленных или исторических), в которых играли. У нас не было никаких недомолвок, мы все знали друг о друге и обо всех любимых нами существах, реальных или воображаемых. И еще мы могли шуметь. Это были вопли счастья, взрывы смеха и веселья, которое обычно царило в Алконли, кроме тех редких случаев, когда они сменялись возмущенными криками и рыданиями. Но Полли никогда не хохотала и не кричала, я никогда не видела ее слез. Она всегда была одна и та же, неизменно очаровательная, милая и послушная, вежливо заинтересованная в собеседнике, забавно шутившая, но никогда не допускавшая излишней откровенности и преувеличенных чувств.

За время подготовки к этому визиту я так и не смогла определиться в своих чувствах. И вдруг оказалось, что «почти месяц» промелькнул молнией, и я уже сегодня, сейчас сижу в салоне большого черного «даймлера», едущего через пригород Оксфорда. Одно было хорошо — я была единственным пассажиром и меня ожидала долгая поездка в двадцать миль. Я хорошо знала дорогу еще с моих охотничьих дней в этих местах. На почтовой бумаге леди Монтдор был изображен двухбашенный Хэмптон-парк, Оксфорд, станция Твифолд. Но Твифолд, куда можно было добраться только после пересадки и часового ожидания в Оксфорде, был указан, вероятно, только для тех людей, которые никогда не получат приглашения от леди Монтдор, потому что ее гостей встречал шофер в Оксфорде. «Всегда будьте вежливы с девочками, вы никогда не знаете, за кого они выйдут замуж». Эта викторианская мудрость спасла многих английских старых дев от пренебрежения, с которым до сих пор обращаются с индийскими вдовами. Поэтому я беспокойно ерзала в своем углу, тревожно вглядываясь в глубокий синий сумрак за окном и всей душой желая очутиться в безопасности родного дома или в Алконли, или где угодно, только не в Хэмптон-парке. Знаменитые достопримечательности мелькали за окном, становилось все темнее, но я успела заметить указатель на Монтдорскую дорогу. Еще через несколько мгновений, как мне показалось, мы проехали сквозь распахнутые ворота. Меня охватил слепой ужас.

Глава 3

Прошуршав шинами по гравию, автомобиль мягко затормозил. Почти одновременно открылась входная дверь, полоса света упала к моим ногам. Встретивший меня дворецкий помог снять пальто из нутрии (подарок дяди Дэви), провел меня через холл, затем вверх по широкой и высокой готической лестнице из мореного дуба, где на полпути к небесам нас встречала мраморная статуя Ниобеи с детьми, далее через восьмиугольную прихожую, через Зеленую гостиную, Красную гостиную в Длинную галерею, и, не справившись заранее о моем имени, он произнес его очень громко и внятно, а затем меня покинул. Длинная галерея была, как мне навсегда запомнилось, полна людей. Вероятно, их было двадцать или тридцать; некоторые сидели у стола, накрытого к чаю, другие с очками вместо чашек в руках, стоя наблюдали за игрой в нарды. Эта группа, без сомнения, состояла из тех молодых женатых людей, на которых леди Монтдор ссылалась в своем письме. На мой взгляд они казались далеко не молодыми, скорее ровесниками моей матери. Они стрекотали, словно стая скворцов на дереве и не прервали своей болтовни, ни когда я вошла, ни когда леди Монтдор начала меня с ними знакомить. Просто замолкали на мгновенье, бросали на меня взгляд и отворачивались. Однако, когда она произнесла мое имя, один из них спросил:

— Случайно не дочь Скакалки?

Леди Монтдор замолчала, скорее раздраженная этими словами, но я давно привыкла слышать, как маму называют Скакалкой (действительно, никто, даже ее родные сестры уже не называли ее иначе), и пропищала:

— Да.

Затем мне показалось, что все скворцы разом поднялись в воздух и уселись на другое дерево. Этим деревом оказалась я.