Полли Хэмптон была красавицей, и эта красота была настолько выдающейся, что затмевала все прочие ее характеристики. Она была одной из тех женщин, чья красота воспринималась, как душевное качество, не зависящее от одежды, возраста, здоровья и каких-либо обстоятельств. Когда она болела или уставала, то просто становилась бледнее и прозрачнее, но никогда не желтела, не увядала и не усыхала. Она была красива от рождения, а не только в то время, когда я ее узнала, и красота ее постоянно совершенствовалась. Внешность Полли и положение ее семьи являются основополагающими факторами описываемых мной событий. Но если Хэмптонов можно изучить по историческим хроникам, то за сведениями о Полли придется обратиться к Леонарду или Дороти Уайлдинг. Корсеты, отвратительные шляпы, вынужденные позы на фотографиях не способны скрыть неизменного совершенства ее лица и фигуры. В конце концов, ее прелесть не зависела от подверженной распаду и тлению смертной плоти с ее голубыми тенями на белоснежной коже, золотыми прядями волос, обрамляющими ровный и высокий лоб, она была воплощена в движениях, улыбке, в милом смехе. Ее взгляд был подобен сапфировой вспышке самых синих глаз, какие я когда-либо видела, и я никогда не уставала с любопытством наблюдать, какое впечатление она производит на человека, поймавшего этот взгляд.

Неудивительно, что ее родители обожали ее. Даже леди Монтдор, которая, безусловна, стала бы самой ужасной матерью для некрасивой девочки или эксцентричного и своенравного мальчика, без малейших затруднений прониклась глубочайшей любовью к своему прекрасному ребенку, который настолько полно удовлетворил ее амбиции и в будущем был способен увенчать их в буквальном смысле. Конечно, Полли была предназначена исключительно для брака — разве леди Монтдор не мечтала о самых блестящих перспективах, когда дала своей дочери имя Леопольдина? Разве оно не было поистине королевским, разве в нем нельзя было различить смутного созвучия с именами Кобургов, разве оно не могло в один прекрасный день оказаться таким уместным? Неужели она не мечтала услышать у алтаря под сводами аббатства голос архиепископа, говорящий: «Я, Альберт Эдвард Кристиан Джордж Эндрю Патрик Дэвид беру тебя, Леопольдина…»? Была ли эта мечта несбыточной? С другой стороны, никакое другое имя не может быть более английским, здоровым и неприхотливым, чем Полли.

Нас с моей двоюродной сестрой Линдой Радлетт с самого раннего детства приглашали к Хэмптонам, потому что лорд и леди Монтдор, как это часто случается с родителями, весьма беспокоились по поводу возможного одиночества их дочери. Я знаю, что моя приемная мать, тетя Эмили, испытывала такие же чувства по отношению ко мне и потому делала все возможное, чтобы не оставлять меня в покое в дни праздников и каникул. Хэмптон-парк находился недалеко от дома Линды, Алконли, и они с Полли, будучи более или менее ровесницами, казалось, обречены были стать лучшими подругами. Однако, по некоторым причинам сближения не произошло, и леди Монтдор, которая в общем симпатизировала Линде, признала ее общество «непригодным». Я и сейчас могу представить Линду в большой столовой Хэмптон-парка (той самой столовой, которая в свое время так напугала меня, что ее запах, состоящий из сложного букета ароматов изысканного вина, дорогих сигар и утонченных женщин, до сих пор действует на меня, как запах крови на животное), я слышу ее громкий, по-Рэдлеттовски певучий голос: «А у тебя есть глисты, Полли? Ты не представляешь, сколько мы из-за них перенервничали. Наконец благословенные небеса послали нам доктора Симпсона. Он пришел и вывел их. Так что теперь доктор Симпсон — любовь всей моей жизни, очень его вам рекомендую». Это было слишком для леди Монтдор, и Линду никогда более не приглашали в Хэмптон-парк. Но меня как минимум раз в неделю и почти на каждые праздники отправляли туда как на работу, не спрашивая, хочу я этого или нет.

Мой отец состоял с лордом Монтдором в родстве по материнской линии. Я была благовоспитанным ребенком и, думаю, вполне устраивала леди Монтдор, во всяком случае, она сочла меня «подходящей» (слово, занимавшее видное место в ее словаре), потому что в один прекрасный день она пожелала обсудить вопрос о моем более длительном пребывании там, чтобы делать уроки вместе с Полли. Когда мне исполнилось тринадцать лет, они уехали в Индию, после чего Хэмптон-парк и его владельцы постепенно стали тускнеть в моих воспоминаниях и почти совсем исчезли.

Глава 2

К тому времени, когда Монтдоры с Полли вернулись из Индии, я уже считалась взрослой и провела в Лондоне свой первый сезон. Мать Линды, моя тетя Сэди (леди Алконли) представила нас с Линдой обществу и вывозила на все балы дебютанток, где мы общались с такими же застенчивыми и смущенными молодыми людьми, какими были мы сами. Это было больше похоже на представление, совсем не похоже на реальную жизнь и совершенно не похоже на то, к чему нас готовили с детства. К концу лета Линда была обручена, а я вернулась в родной дом в графстве Кент к тете Эмили и дяде Дэви, которые освободили моих собственных разведенных родителей от скучного бремени воспитания ребенка. Я считала жизнь дома довольно унылой и однообразной, как и многие молодые девицы, которых внезапно перестали обременять уроками, и не знающие, чем теперь занять ум, пока в один прекрасный скучный день на меня не свалилось приглашение погостить в Хэмптоне в октябре.

Тетя Эмили нашла меня в саду, сидящей с письмом леди Монтдор в руках. Леди Монтдор сообщала, что общество будет довольно взрослым (в основном женатые молодые люди), но она очень хочет, чтобы я составила компанию Полли. Конечно, для нас, девушек, будут приглашены двое молодых мужчин. Как жаль, что именно в этот день дядя Дэви напился. Я размышляла, можно ли показать ему письмо прямо сейчас, оно, безусловно, заинтересовало бы его. Но я была вынуждена подождать, дядя Дэви был почти без сознания, и его хриплое дыхание было слышно по всему дому. Хочу сказать, что я не обвиняю моего дядю в невоздержанности — употребление алкоголя было чисто терапевтическим средством. Дело в том, что он следовал новой теории оздоровления, модной, как он заверил нас, в то время на континенте.

«Цель состоит в том, чтобы разогреть железы серией толчков. Нет ничего хуже для тела, чем вести спокойную размеренную жизнь, придерживаясь установленного режима, такая жизнь очень быстро загонит вас в гроб. Напрягая ваши железы, вы заставляете их реагировать, молодеть, держите их в напряжении, чтобы они никогда не знали, чего ожидать от вас дальше, и тем самым поддерживаете их тонус и здоровье, чтобы они могли справиться со всеми сюрпризами». Соответственно, он ел то как Ганди, то как Генрих VIII, проходил пешком по десять миль или весь день лежал в постели, дрожал в холодной ванне или потел в горячей. Ни в чем не знать меры! «Так же очень важно время от времени напиваться». У дяди Дэви было, однако, слишком много регулярных привычек, поэтому, чтобы компенсировать наносимый ими вред, он напивался в каждое полнолуние. Находясь под влиянием Рудольфа Штайнера,[3] он был очень чувствителен к росту и убыванию луны, и я смутно догадывалась, что уровень огненной воды в его желудке зависит от лунной фазы.

Дядя Дэви был моим контактом с настоящим миром в противовес миру светских условностей. Обе моих тетки отказались от него еще в раннем возрасте, так что его существование было для них чистой формальностью, а моя мать, их сестра, давно исчезла из поля зрения. Дэви, однако, сохранил к нему своеобразную симпатию и периодически совершал туда короткие туристические экскурсии, из которых возвращался с целым ворохом сплетен. Я не могла дождаться, когда смогу обсудить с ним этот новый поворот в моей жизни.

— Вы уверены, что он слишком пьян, тетя Эмили?

— Абсолютно уверена, дорогая. Мы должны оставить его в покое до завтра.

Между тем, следуя правилу отвечать на письма в день их получения, она сразу написала и отправила ответ. На следующий день, когда зеленый дядя Дэви предстал перед нами с ужасной головной болью («О, это великолепно, какой взрыв метаболизма. Я только что говорил с доктором, он очень доволен реакцией»), он выразил сомнение в правильности ее действий.

— Моя дорогая Эмили, ребенок там умрет от ужаса, вот и все.

Он рассматривал письмо леди Монтдор. Я знала, что его слова являются сущей правдой, я чувствовала это всем сердцем, когда тетя Эмили читала мне свой ответ на приглашение, но я была полна решимости поехать, эта идея в моих глазах была опасной и притягательной, как дыхание бездны.

— Я уже не ребенок, Дэви, — сказала я.

— Взрослые люди тоже умирали от ужаса в Хэмптоне, — ответил он.

— Два молодых человека для Фанни и Полли, подумать только! Вам подсунут двух престарелых ловеласов, если я еще не забыл хэмтонские порядки. Не смотри на меня так, Эмили. Если ты намерена вытолкнуть этого ребенка в высший свет без спасательного жилета, мы должны вооружить ее знанием жизненных фактов. Я все-таки не понимаю твоих намерений. Сначала ты заботишься, чтобы она общалась только с самыми безобидными людьми и держала нос строго на Пойнт-стрит[4] — правильная точка зрения, не могу с ней не согласиться. Но вдруг ты бросаешь ее в хэмптонскую трясину и ждешь, что она будет в состоянии выплыть самостоятельно.

— Твои метафоры, Дэви, слишком натуралистичны, — сказала тетя Эмили, сердито глядя на него. — Ты не Шекспир, перестань. Дай мне все объяснить бедняжке Фанни. Прежде всего, дорогая, я должна предупредить, что не стоит всерьез рассчитывать на этих молодых людей, потому что вряд ли они будут тратить свое время, развлекая маленьких девочек. Зато кто там несомненно будет, так это Профессор Безобразник, и, так как по общему мнению юных девушек интересуют только веселье и игры, вы смело можете на него рассчитывать.

— О, Дэви, — сказала я, — это ужасно.

Профессор Безобразник и был Малышом Дугдейлом. Младшие Радлетты дали ему это прозвище после его лекций в Женском Институте тети Сэди. Лекция, как говорили (меня там не было), была очень скучна, но то, что лектор потом проделал с Линдой и Джесси, оказалось совсем не скучным. «Ты же знаешь, какую уединенную жизнь мы ведем, — сказала мне однажды Джесси в Алконли. — Естественно, что нас так легко заинтересовать чем угодно. Например, помнишь того славного старикана, что приезжал с лекциями о почтовых станциях Англии и Уэльса? Это было несколько утомительно, но мы всегда будем рады видеть его снова. А Профессора Безобразника лучше не пускать дальше ворот, хоть он и муж герцогини. Но ты знаешь, он познакомил нас с любопытными ощущениями, наверное, это и была прелюдия к сексу. Ты знаешь, он пригласил Линду на крышу и проделал с ней какие-то блаженные манипуляции. По крайней мере, она уверена, что они вполне могут обещать блаженство с кем-то помоложе лектора. А на мою долю перепало несколько сексуальных пожатий, когда он приходил смотреть саженцы в питомнике. Только не выдавай нас, Фанни.»